Неточные совпадения
Он умер утром, в те минуты, когда гудок звал
на работу. В гробу лежал с открытым ртом, но
брови у него были сердито нахмурены. Хоронили его жена, сын, собака, старый пьяница и вор Данила Весовщиков, прогнанный с фабрики, и несколько слободских нищих. Жена плакала тихо и немного, Павел — не плакал. Слобожане, встречая
на улице гроб, останавливались и, крестясь, говорили друг другу...
Павел видел улыбку
на губах матери, внимание
на лице, любовь в ее глазах; ему казалось, что он заставил ее понять свою правду, и юная гордость силою слова возвышала его веру в себя. Охваченный возбуждением, он говорил, то усмехаясь, то хмуря
брови, порою в его словах звучала ненависть, и когда мать слышала ее звенящие, жесткие слова, она, пугаясь, качала головой и тихо спрашивала сына...
Весовщиков сидел
на стуле прямо, точно деревянный, упираясь ладонями в колена, и его рябое лицо без
бровей, с тонкими губами, было неподвижно, как маска.
Это поразило мать. Она стояла среди комнаты и, удивленно двигая
бровями, молча смотрела
на сына. Потом тихо спросила...
Являлись и еще люди из города, чаще других — высокая стройная барышня с огромными глазами
на худом, бледном лице. Ее звали Сашенька. В ее походке и движениях было что-то мужское, она сердито хмурила густые темные
брови, а когда говорила — тонкие ноздри ее прямого носа вздрагивали.
Наступило молчание, все остановились
на секунду. Шрам
на лице матери побелел, и правая
бровь всползла кверху. У Рыбина странно задрожала его черная борода; опустив глаза, он стал медленно расчесывать ее пальцами.
И думала о том, как расскажет сыну свой первый опыт, а перед нею все стояло желтое лицо офицера, недоумевающее и злое.
На нем растерянно шевелились черные усы и из-под верхней, раздраженно вздернутой губы блестела белая кость крепко сжатых зубов. В груди ее птицею пела радость,
брови лукаво вздрагивали, и она, ловко делая свое дело, приговаривала про себя...
Вечером хохол ушел, она зажгла лампу и села к столу вязать чулок. Но скоро встала, нерешительно прошлась по комнате, вышла в кухню, заперла дверь
на крюк и, усиленно двигая
бровями, воротилась в комнату. Опустила занавески
на окнах и, взяв книгу с полки, снова села к столу, оглянулась, наклонилась над книгой, губы ее зашевелились. Когда с улицы доносился шум, она, вздрогнув, закрывала книгу ладонью, чутко прислушиваясь… И снова, то закрывая глаза, то открывая их, шептала...
В окно, весело играя, заглядывал юный солнечный луч, она подставила ему руку, и когда он, светлый, лег
на кожу ее руки, другой рукой она тихо погладила его, улыбаясь задумчиво и ласково. Потом встала, сняла трубу с самовара, стараясь не шуметь, умылась и начала молиться, истово крестясь и безмолвно двигая губами. Лицо у нее светлело, а правая
бровь то медленно поднималась кверху, то вдруг опускалась…
А сбоку и немного сзади него тяжело шел рослый бритый человек, с толстыми седыми усами, в длинном сером пальто
на красной подкладке и с желтыми лампасами
на широких штанах. Он тоже, как хохол, держал руки за спиной, высоко поднял густые седые
брови и смотрел
на Павла.
Опираясь
на древко, она зашагала дальше, двигая
бровями, вдруг вспотевшая, шевеля губами, размахивая рукой, в сердце ее искрами вспыхивали какие-то слова, вспыхивали, теснились, зажигая настойчивое, властное желание сказать их, прокричать…
Она ходила по комнате, садилась у окна, смотрела
на улицу, снова ходила, подняв
бровь, вздрагивая, оглядываясь, и, без мысли, искала чего-то. Пила воду, не утоляя жажды, и не могла залить в груди жгучего тления тоски и обиды. День был перерублен, — в его начале было — содержание, а теперь все вытекло из него, перед нею простерлась унылая пустошь, и колыхался недоуменный вопрос...
Ушли они. Мать встала у окна, сложив руки
на груди, и, не мигая, ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв
брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль в зубах. В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула
на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
— Пошел бы! — вздрогнув, сказала мать и оглянулась, тяжело вздохнув. Софья молча погладила ее руку и, нахмурив
брови, в упор посмотрела
на Рыбина.
Мать слушала, высоко подняв
бровь, с улыбкой радостного удивления, застывшей
на лице.
Но слишком часто она видела, что все эти люди как будто нарочно подогревают друг друга и горячатся напоказ, точно каждый из них хочет доказать товарищам, что для него правда ближе и дороже, чем для них, а другие обижались
на это и, в свою очередь доказывая близость к правде, начинали спорить резко, грубо. Каждый хотел вскочить выше другого, казалось ей, и это вызывало у нее тревожную грусть. Она двигала
бровью и, глядя
на всех умоляющими глазами, думала...
Разговаривая, женщина поправила одеяло
на груди Егора, пристально осмотрела Николая, измерила глазами лекарство в пузырьке. Говорила она ровно, негромко, движения у нее были плавны, лицо бледное, темные
брови почти сходились над переносьем. Ее лицо не нравилось матери — оно казалось надменным, а глаза смотрели без улыбки, без блеска. И говорила она так, точно командовала.
— Почему, Саша? — лукаво спросила Софья, вставая и подходя к ней. Вопрос этот показался матери лишним и обидным для девушки, она вздохнула и, подняв
бровь, с упреком посмотрела
на Софью.
Она протянула руку к чашке, увидала, что пальцы ее покрыты пятнами запекшейся крови, невольным движением опустила руку
на колени — юбка была влажная. Широко открыв глаза, подняв
бровь, она искоса смотрела
на свои пальцы, голова у нее кружилась и в сердце стучало...
Николай нахмурил
брови и сомнительно покачал головой, мельком взглянув
на мать. Она поняла, что при ней им неловко говорить о ее сыне, и ушла в свою комнату, унося в груди тихую обиду
на людей за то, что они отнеслись так невнимательно к ее желанию. Лежа в постели с открытыми глазами, она, под тихий шепот голосов, отдалась во власть тревог.
Вечером он сидел в маленькой комнатке подвального этажа
на стуле против Весовщикова и пониженным тоном, наморщив
брови, говорил ему...
Встал адвокат, которого мать видела у Николая. Лицо у него было добродушное, широкое, его маленькие глазки лучисто улыбались, — казалось, из-под рыжеватых
бровей высовываются два острия и, точно ножницы, стригут что-то в воздухе. Заговорил он неторопливо, звучно и ясно, но мать не могла вслушиваться в его речь — Сизов шептал ей
на ухо...
Ее напряжение вдруг рассеялось, тело обняло душной истомой усталости, задрожала
бровь, и
на лбу выступил пот.
Дома они сели
на диван, плотно прижавшись друг к другу, и мать, отдыхая в тишине, снова заговорила о поездке Саши к Павлу. Задумчиво приподняв густые
брови, девушка смотрела вдаль большими мечтающими глазами, по ее бледному лицу разлилось спокойное созерцание.
Шпион подозвал сторожа и что-то шептал ему, указывая
на нее глазами. Сторож оглядывал его и пятился назад. Подошел другой сторож, прислушался, нахмурил
брови. Он был старик, крупный, седой, небритый. Вот он кивнул шпиону головой и пошел к лавке, где сидела мать, а шпион быстро исчез куда-то.