Неточные совпадения
Являлся доктор Сомов, чернобородый, мрачный; остановясь в двери,
на пороге, он осматривал всех выпуклыми, каменными глазами из-под
бровей, похожих
на усы, и спрашивал хрипло...
Белое лицо ее казалось осыпанным мукой, голубовато-серые, жидкие глаза прятались в розовых подушечках опухших век, бесцветные
брови почти невидимы
на коже очень выпуклого лба, льняные волосы лежали
на черепе, как приклеенные, она заплетала их в смешную косичку, с желтой лентой в конце.
— Сдаюсь, — выл Варавка и валился
на диван, давя своих врагов. С него брали выкуп пирожными, конфектами, Лида причесывала его растрепанные волосы, бороду, помуслив палец свой, приглаживала мохнатые
брови отца, а он, исхохотавшийся до изнеможения, смешно отдувался, отирал платком потное лицо и жалобно упрекал...
Она стала угловатой,
на плечах и бедрах ее высунулись кости, и хотя уже резко обозначились груди, но они были острые, как локти, и неприятно кололи глаза Клима; заострился нос, потемнели густые и строгие
брови, а вспухшие губы стали волнующе яркими.
— Не понимаю, — сказала Лидия, подняв
брови, а Клим, рассердясь
на себя за слова,
на которые никто не обратил внимания, сердито пробормотал...
На стене, над комодом, была прибита двумя гвоздями маленькая фотография без рамы, переломленная поперек, она изображала молодого человека, гладко причесанного, с густыми
бровями, очень усатого, в галстуке, завязанном пышным бантом. Глаза у него были выколоты.
Это сопоставление понравилось Климу, как всегда нравились ему упрощающие мысли. Он заметил, что и сам Томилин удивлен своим открытием, видимо — случайным. Швырнув тяжелую книгу
на койку, он шевелил
бровями, глядя в окно, закинув руки за шею, под свой плоский затылок.
Рассказывала Нехаева медленно, вполголоса, но — без печали, и это было странно. Клим посмотрел
на нее; она часто прищуривала глаза, подрисованные
брови ее дрожали. Облизывая губы, она делала среди фраз неуместные паузы, и еще более неуместна была улыбка, скользившая по ее губам. Клим впервые заметил, что у нее красивый рот, и с любопытством мальчишки подумал...
— А — не банально ли это, барышня? — издали спрашивал Кутузов, теребя бороду, хмуря
брови. Она не отвечала ему, это брал
на себя Туробоев; он ленивенько говорил...
Раза два-три Иноков, вместе с Любовью Сомовой, заходил к Лидии, и Клим видел, что этот клинообразный парень чувствует себя у Лидии незваным гостем. Он бестолково, как засыпающий окунь в ушате воды, совался из угла в угол, встряхивая длинноволосой головой, пестрое лицо его морщилось, глаза смотрели
на вещи в комнате спрашивающим взглядом. Было ясно, что Лидия не симпатична ему и что он ее обдумывает. Он внезапно подходил и, подняв
брови, широко открыв глаза, спрашивал...
Туробоев отошел в сторону, Лютов, вытянув шею, внимательно разглядывал мужика, широкоплечего, в пышной шапке сивых волос, в красной рубахе без пояса; полторы ноги его были одеты синими штанами. В одной руке он держал нож, в другой — деревянный ковшик и, говоря, застругивал ножом выщербленный край ковша, поглядывая
на господ снизу вверх светлыми глазами. Лицо у него было деловитое, даже мрачное, голос звучал безнадежно, а когда он перестал говорить,
брови его угрюмо нахмурились.
Кажется, все заметили, что он возвратился в настроении еще более неистовом, — именно этим Самгин объяснил себе невежливое, выжидающее молчание в ответ Лютову. Туробоев прислонился спиною к точеной колонке террасы; скрестив руки
на груди, нахмуря вышитые
брови, он внимательно ловил бегающий взгляд Лютова, как будто ожидая нападения.
Сняв пальто, он оказался в сюртуке, в накрахмаленной рубашке с желтыми пятнами
на груди, из-под коротко подстриженной бороды торчал лиловый галстух бабочкой. Волосы
на голове он тоже подстриг, они лежали раздвоенным чепчиком, и лицо Томилина потеряло сходство с нерукотворенным образом Христа. Только фарфоровые глаза остались неподвижны, и, как всегда, хмурились колючие, рыжие
брови.
Дядя Хрисанф, сидя верхом
на стуле, подняв руку, верхнюю губу и
брови, напрягая толстые икры коротеньких ног, подскакивал, подкидывал тучный свой корпус, голое лицо его сияло восхищением, он сладостно мигал.
Лидия взглянула
на него, сдвинув
брови.
Через час он шагал по блестящему полу пустой комнаты, мимо зеркал в простенках пяти окон, мимо стульев, чинно и скучно расставленных вдоль стен, а со стен
на него неодобрительно смотрели два лица, одно — сердитого человека с красной лентой
на шее и яичным желтком медали в бороде, другое — румяной женщины с
бровями в палец толщиной и брезгливо отвисшей губою.
Изредка и как будто насильно она отводила взгляд
на свою постель, там, вверх грудью, лежал Диомидов, высоко подняв
брови, глядя в потолок.
Радеев смотрел
на него благосклонно и шевелил гладко причесанными
бровями, а Варавка подзадоривал...
Лидия писала письмо, сидя за столом в своей маленькой комнате. Она молча взглянула
на Клима через плечо и вопросительно подняла очень густые, но легкие
брови.
Он смотрел
на маленького в сравнении с ним царя и таких же небольших министров, озабоченно оттопырив губы, спрятав глаза под буграми
бровей, смотрел
на них и
на золотые часы, таявшие в руке его.
Но Томилин не слушал возражений, — усмехаясь, приподняв рыжие
брови, он смотрел
на адвоката фарфоровыми глазами и тискал в лицо его вопросы...
— Революционеров — мало, — ворчливо пожаловался Самгин, неожиданно для себя. Кутузов поднял
брови, пристально взглянул
на него серыми глазами и заговорил очень мягко, вполголоса...
Но тотчас же над переносьем его явилась глубокая складка, сдвинула густые
брови в одну линию, и
на секунду его круглые глаза ночной птицы как будто слились в один глаз, формою как восьмерка. Это было до того странно, что Самгин едва удержался, чтоб не отшатнуться.
Ротмистр Попов всем телом качнулся вперед так, что толкнул грудью стол и звякнуло стекло лампы, он положил руки
на стол и заговорил, понизив голос, причмокивая, шевеля
бровями...
На минуту лицо ее стало еще более мягким, приятным, а затем губы сомкнулись в одну прямую черту, тонкие и негустые
брови сдвинулись, лицо приняло выражение протестующее.
Самгин не знал, но почему-то пошевелил
бровями так, как будто о дяде Мише излишне говорить; Гусаров оказался блудным сыном богатого подрядчика малярных и кровельных работ, от отца ушел еще будучи в шестом классе гимназии, учился в казанском институте ветеринарии, был изгнан со второго курса, служил приказчиком в богатом поместье Тамбовской губернии, матросом
на волжских пароходах, а теперь — без работы, но ему уже обещано место табельщика
на заводе.
Она была вся в зеленом, украшена травами из лент, чулки ее сплошь в серебряных блестках,
на распущенных волосах — венок из трав и желтых цветов; она — без маски, но искусно подгримирована: огромные, глубоко провалившиеся глаза, необыкновенно изогнутые
брови, яркие губы, от этого лицо ее сделалось замученным, раздражающе и нечеловечески красивым.
На дворе, под окном флигеля, отлично пели панихиду «любители хорового пения», хором управлял Корвин с красным, в форме римской пятерки, шрамом
на лбу; шрам этот, несколько приподняв левую
бровь Корвина, придал его туповатой физиономии нечто героическое.
Сидел Редозубов всегда в позе Саваофа
на престоле, хмуро посматривал
на всех из-под густых
бровей и порою иронически крякал, как бы предваряя, что сейчас он заговорит.
Патрон был мощный человек лет за пятьдесят, с большою, тяжелой головой в шапке густых, вихрастых волос сивого цвета, с толстыми
бровями; эти
брови и яркие, точно у женщины, губы, поджатые брезгливо или скептически, очень украшали его бритое лицо актера
на роли героев.
Кричал он
на Редозубова, который, сидя в углу и, как всегда, упираясь руками в колена, смотрел
на него снизу вверх, пошевеливая
бровями и губами, покрякивая; Берендеев тоже наскакивал
на него, как бы желая проткнуть лоб Редозубова пальцем...
Потом, опустив ботинок
на пол, он взял со стула тужурку, разложил ее
на коленях, вынул из кармана пачку бумаг, пересмотрел ее и, разорвав две из них
на мелкие куски, зажал в кулак, оглянулся, прикусив губу так, что острая борода его встала торчком, а
брови соединились в одну линию.
Нестерпимо длинен был путь Варавки от новенького вокзала, выстроенного им, до кладбища. Отпевали в соборе, служили панихиды пред клубом, техническим училищем, пред домом Самгиных. У ворот дома стояла миловидная, рыжеватая девушка, держа за плечо голоногого, в сандалиях, человечка лет шести; девушка крестилась, а человечек, нахмуря черные
брови, держал руки в карманах штанишек. Спивак подошла к нему, наклонилась, что-то сказала, мальчик, вздернув плечи, вынул из карманов руки, сложил их
на груди.
И покосился
на Туробоева; тот шел все так же старчески сутулясь, держа руки в карманах, спрятав подбородок в кашне. Очень неуместная фигура среди солидных, крепких людей. Должно быть, он понимает это, его густые, как бы вышитые гладью
брови нахмурены, слились в одну черту, лицо — печально. Но и упрямо.
Молодой человек говорил что-то о Стендале, Овидии, голос у него был звонкий, но звучал обиженно, плоское лицо украшали жиденькие усы и такие же
брови, но они, одного цвета с кожей, были почти невидимы, и это делало молодого человека похожим
на скопца.
Пышно украшенный цветами, зеленью, лентами, осененный красным знаменем гроб несли
на плечах, и казалось, что несут его люди неестественно высокого роста. За гробом вели под руки черноволосую женщину, она тоже была обвязана, крест-накрест, красными лентами;
на черной ее одежде ленты выделялись резко, освещая бледное лицо, густые, нахмуренные
брови.
— Что же, Самгин, революция у нас? — спросил Макаров, сдвинув
брови, глядя
на дымный кончик своей папиросы.
Самгин понимал, что сейчас разыграется что-то безобразное, но все же приятно было видеть Лютова в судорогах страха, а Лютов был так испуган, что его косые беспокойные глаза выкатились,
брови неестественно расползлись к вискам. Он пытался сказать что-то людям, которые тесно окружили гроб, но только махал
на них руками. Наблюдать за Лютовым не было времени, — вокруг гроба уже началось нечто жуткое, отчего у Самгина по спине поползла холодная дрожь.
— Гроб поставили в сарай… Завтра его отнесут куда следует. Нашлись люди. Сто целковых. Н-да! Алина как будто приходит в себя. У нее — никогда никаких истерик! Макаров… — Он подскочил
на кушетке, сел, изумленно поднял
брови. — Дерется как! Замечательно дерется, черт возьми! Ну, и этот… Нет, — каков Игнат, а? — вскричал он, подбегая к столу. — Ты заметил, понял?
Вошли Алина и Дуняша. У Алины лицо было все такое же окостеневшее, только еще более похудело; из-под нахмуренных
бровей глаза смотрели виновато. Дуняша принесла какие-то пакеты и, положив их
на стол, села к самовару. Алина подошла к Лютову и, гладя его редкие волосы, спросила тихо...
— Да, эсеры круто заварили кашу, — сумрачно сказал ему Поярков — скелет в пальто, разорванном
на боку; клочья ваты торчали из дыр, увеличивая сходство Пояркова со скелетом. Кости
на лице его, казалось, готовились прорвать серую кожу. Говорил он, как всегда, угрюмо, грубовато, но глаза его смотрели мягче и как-то особенно пристально; Самгин объяснил это тем, что глаза глубоко ушли в глазницы, а
брови, раньше всегда нахмуренные, — приподняты, выпрямились.
Он ушел, и комната налилась тишиной. У стены,
на курительном столике горела свеча, освещая портрет Щедрина в пледе; суровое бородатое лицо сердито морщилось, двигались
брови, да и все, все вещи в комнате бесшумно двигались, качались. Самгин чувствовал себя так, как будто он быстро бежит, а в нем все плещется, как вода в сосуде, — плещется и, толкая изнутри, еще больше раскачивает его.
У нее дрожали
брови, когда она говорила, — она величественно кивала головой в ответ
на почтительные поклоны ей.
Марина слушала, приподняв
брови, уставясь
на него янтарными зрачками расширенных глаз, облизывая губы кончиком языка, —
на румяное лицо ее, как будто изнутри, выступила холодная тень.
Заставляя себя любезно улыбаться, он присматривался к Дуняше с тревогой и видел: щеки у нее побледнели,
брови нахмурены; закусив губу, прищурясь, она смотрела
на огонь лампы, из глаз ее текли слезинки. Она судорожно позванивала чайной ложкой по бутылке.
Затем он сел, беспокойно мигая;
брови у него были белесые, так же как маленькие усики, и эта растительность была почти незаметна
на желтоватой коже плоского, пухлого лица.
Локомотив снова свистнул, дернул вагон, потащил его дальше, сквозь снег, но грохот поезда стал как будто слабее, глуше, а остроносый — победил: люди молча смотрели
на него через спинки диванов, стояли в коридоре, дымя папиросами. Самгин видел, как сетка морщин, расширяясь и сокращаясь, изменяет остроносое лицо, как шевелится
на маленькой, круглой голове седоватая, жесткая щетина, двигаются
брови. Кожа лица его не краснела, но лоб и виски обильно покрылись потом, человек стирал его шапкой и говорил, говорил.
Новый пассажир, высоко подняв седые кустистые
брови, посмотрел несколько секунд
на заику и спросил странно звонким голосом, подчеркивая о...
У него было круглое лицо в седой, коротко подстриженной щетине,
на верхней губе щетина — длиннее, чем
на подбородке и щеках, губы толстые и такие же толстые уши, оттопыренные теплым картузом. Под густыми
бровями — мутновато-серые глаза. Он внимательно заглянул в лицо Самгина, осмотрел рябого, его жену, вынул из кармана толстого пальто сверток бумаги, развернул, ощупал, нахмурясь, пальцами бутерброд и сказал...
Усатый Петр смотрел
на него, сдвигая
брови,
на скулах у него вздулись желваки.