Неточные совпадения
И снова они стали жить молча, далекие и близкие друг другу. Однажды среди недели, в праздник, Павел,
уходя из дома, сказал
матери...
В субботу, вечером, Павел пришел с фабрики, умылся, переоделся и, снова
уходя куда-то, сказал, не глядя на
мать...
— А вот я вам сейчас самоварчик согрею! — заторопилась
мать,
уходя в кухню. — Сейчас…
Было уже за полночь, когда они стали расходиться. Первыми
ушли Весовщиков и рыжий, это снова не понравилось
матери.
Вычурно изогнутой рукой он снял картуз, взмахнул им в воздухе и
ушел, оставив
мать в недоумении.
— Буду! — тихо ответил Федя. Когда он
ушел,
мать сказала Павлу...
Мать громко потянула носом воздух и
ушла, немного обиженная тем, что они не обратили внимания на ее слова.
Мать заснула и не слышала, когда
ушел Рыбин. Но он стал приходить часто, и если у Павла был кто-либо из товарищей, Рыбин садился в угол и молчал, лишь изредка говоря...
Павел объяснил несправедливость налога и явную выгоду этой затеи для фабрики; они оба, нахмурившись,
ушли. Проводив их,
мать сказала, усмехаясь...
— Спасибо! — тихо сказала девушка и, кивнув головой,
ушла. Возвратясь в комнату,
мать тревожно взглянула в окно. Во тьме тяжело падали мокрые хлопья снега.
Когда он
ушел в кухню и, повозившись немного, вдруг точно умер там,
мать, прислушавшись к тишине, шепнула Андрею...
— Уж он подглядел! — смущенно воскликнула она. И, обеспокоенная обилием радости, наполнявшей ее грудь, предложила Павлу: — Позвать бы его! Нарочно
ушел, чтобы не мешать. У него —
матери нет…
Появилась Наташа, она тоже сидела в тюрьме, где-то в другом городе, но это не изменило ее.
Мать заметила, что при ней хохол становился веселее, сыпал шутками, задирал всех своим мягким ехидством, возбуждая у нее веселый смех. Но, когда она
уходила, он начинал грустно насвистывать свои бесконечные песни и долго расхаживал по комнате, уныло шаркая ногами.
По стуку ее каблуков
мать поняла, что она пошла быстро, почти побежала. Павел
ушел за ней во двор.
Мать с улыбкой поглядела на сына, покачала головой и, молча одевшись,
ушла из дома.
На рассвете выл фабричный гудок, сын и Андрей наскоро пили чай, закусывали и
уходили, оставляя
матери десяток поручений. И целый день она кружилась, как белка в колесе, варила обед, варила лиловый студень для прокламаций и клей для них, приходили какие-то люди, совали записки для передачи Павлу и исчезали, заражая ее своим возбуждением.
День становился все более ясным, облака
уходили, гонимые ветром.
Мать собирала посуду для чая и, покачивая головой, думала о том, как все странно: шутят они оба, улыбаются в это утро, а в полдень ждет их — кто знает — что? И ей самой почему-то спокойно, почти радостно.
Мать схватилась руками за грудь, оглянулась и увидела, что толпа, раньше густо наполнявшая улицу, стоит нерешительно, мнется и смотрит, как от нее
уходят люди со знаменем. За ними шло несколько десятков, и каждый шаг вперед заставлял кого-нибудь отскакивать в сторону, точно путь посреди улицы был раскален, жег подошвы.
— Да, да! — говорила тихо
мать, качая головой, а глаза ее неподвижно разглядывали то, что уже стало прошлым,
ушло от нее вместе с Андреем и Павлом. Плакать она не могла, — сердце сжалось, высохло, губы тоже высохли, и во рту не хватало влаги. Тряслись руки, на спине мелкой дрожью вздрагивала кожа.
Ушли они.
Мать встала у окна, сложив руки на груди, и, не мигая, ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль в зубах. В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
Он скоро
ушел на службу, а
мать задумалась об «этом деле», которое изо дня в день упрямо и спокойно делают люди. И она почувствовала себя перед ними, как перед горою в ночной час.
Они
ушли все трое, оставив Софью у шалаша. А
мать подумала...
Иногда приходила Сашенька, она никогда не сидела долго, всегда говорила деловито, не смеясь, и каждый раз,
уходя, спрашивала
мать...
— Как это ты
ушел? — спросила
мать. Он неловко присел на край дивана и говорил, смущенно пожимая плечами...
Мать кивнула головой. Доктор
ушел быстрыми, мелкими шагами. Егор закинул голову, закрыл глаза и замер, только пальцы его рук тихо шевелились. От белых стен маленькой комнаты веяло сухим холодом, тусклой печалью. В большое окно смотрели кудрявые вершины лип, в темной, пыльной листве ярко блестели желтые пятна — холодные прикосновения грядущей осени.
— Займитесь им, отвезите к нам! Вот платок, завяжите лицо!.. — быстро говорила Софья и, вложив руку парня в руку
матери, побежала прочь, говоря: — Скорее
уходите, арестуют!..
Николай нахмурил брови и сомнительно покачал головой, мельком взглянув на
мать. Она поняла, что при ней им неловко говорить о ее сыне, и
ушла в свою комнату, унося в груди тихую обиду на людей за то, что они отнеслись так невнимательно к ее желанию. Лежа в постели с открытыми глазами, она, под тихий шепот голосов, отдалась во власть тревог.
— Да я не знаю, — размышляла
мать. — Почему не
уйти, если без опасности это?
Мать смотрела на него сверху вниз и ждала момента, когда удобнее
уйти в комнату. Лицо у мужика было задумчивое, красивое, глаза грустные. Широкоплечий и высокий, он был одет в кафтан, сплошь покрытый заплатами, в чистую ситцевую рубаху, рыжие, деревенского сукна штаны и опорки, надетые на босую ногу.
Мать почему-то облегченно вздохнула. И вдруг, подчиняясь чутью, опередившему неясную мысль, она неожиданно для себя спросила его...
Женщина быстро
ушла, не взглянув на гостью. Сидя на лавке против хозяина,
мать осматривалась, — ее чемодана не было видно. Томительная тишина наполняла избу, только огонь в лампе чуть слышно потрескивал. Лицо мужика, озабоченное, нахмуренное, неопределенно качалось в глазах
матери, вызывая в ней унылую досаду.
Когда они
ушли, стало слышно, как шуршат тараканы, ветер возится по крыше и стучит заслонкой трубы, мелкий дождь монотонно бьется в окно. Татьяна приготовляла постель для
матери, стаскивая с печи и с полатей одежду и укладывая ее на лавке.
Николай принес бутылку спирта, положил углей в самовар и молча
ушел. Проводив его любопытными глазами, Игнат спросил
мать тихонько...
— Конечно! Вот что он пишет: «Мы не
уйдем, товарищи, не можем. Никто из нас. Потеряли бы уважение к себе. Обратите внимание на крестьянина, арестованного недавно. Он заслужил ваши заботы, достоин траты сил. Ему здесь слишком трудно. Ежедневные столкновения с начальством. Уже имел сутки карцера. Его замучают. Мы все просим за него. Утешьте, приласкайте мою
мать. Расскажите ей, она все поймет».
И, молча пожав им руки,
ушла, снова холодная и строгая.
Мать и Николай, подойдя к окну, смотрели, как девушка прошла по двору и скрылась под воротами. Николай тихонько засвистал, сел за стол и начал что-то писать.
Она подбросила в печь два полена дров, выпрямилась и
ушла в узкую дверь около печи, плотно притворив ее за собой.
Мать посмотрела вслед ей и стала раздеваться, думая о хозяйке: «О чем-то тоскует…»
И
ушел, все-таки недовольный чем-то. Когда дверь закрылась за ним, Людмила подошла к
матери, беззвучно смеясь.
Он поставил чемодан около нее на лавку, быстро вынул папиросу, закурил ее и, приподняв шапку, молча
ушел к другой двери.
Мать погладила рукой холодную кожу чемодана, облокотилась на него и, довольная, начала рассматривать публику. Через минуту она встала и пошла на другую скамью, ближе к выходу на перрон. Чемодан она легко держала в руке, он был невелик, и шла, подняв голову, рассматривая лица, мелькавшие перед нею.