Неточные совпадения
А вот теперь перед нею сидит ее сын, и то, что говорят его глаза, лицо, слова, — все это задевает за сердце, наполняя его чувством гордости за сына, который верно
понял жизнь своей
матери, говорит ей о ее страданиях, жалеет ее.
Павел видел улыбку на губах
матери, внимание на лице, любовь в ее глазах; ему казалось, что он заставил ее
понять свою правду, и юная гордость силою слова возвышала его веру в себя. Охваченный возбуждением, он говорил, то усмехаясь, то хмуря брови, порою в его словах звучала ненависть, и когда
мать слышала ее звенящие, жесткие слова, она, пугаясь, качала головой и тихо спрашивала сына...
— Говор у вас как будто не русский! — объяснила
мать, улыбаясь,
поняв его шутку.
Вспыхнул спор, засверкали слова, точно языки огня в костре.
Мать не
понимала, о чем кричат. Все лица загорелись румянцем возбуждения, но никто не злился, не говорил знакомых ей резких слов.
Когда
мать услыхала это слово, она в молчаливом испуге уставилась в лицо барышни. Она слышала, что социалисты убили царя. Это было во дни ее молодости; тогда говорили, что помещики, желая отомстить царю за то, что он освободил крестьян, дали зарок не стричь себе волос до поры, пока они не убьют его, за это их и назвали социалистами. И теперь она не могла
понять — почему же социалист сын ее и товарищи его?
— Эх, батюшка! — сказала
мать. — Они горе видят, они
понимают, да ведь деваться им некуда, кроме этого!
Но если Павел был один, они тотчас же вступали в бесконечный, но всегда спокойный спор, и
мать, тревожно слушая их речи, следила за ними, стараясь
понять — что говорят они?
— Я
понимаю,
понимаю! — тоскливо сказала
мать. — Ах, господи! Как же теперь?
Мать улыбнулась. Ей было ясно: если теперь листки появятся на фабрике, — начальство должно будет
понять, что не ее сын распространяет их. И, чувствуя себя способной исполнить задачу, она вся вздрагивала от радости.
— А я вот вам не верю! — вдруг возбуждаясь, заявила
мать. И, быстро вытирая запачканные углем руки о фартук, она с глубоким убеждением продолжала: — Не
понимаете вы веры вашей! Как можно без веры в бога жить такою жизнью?
— Говорю я теперь, — продолжала
мать, — говорю, сама себя слушаю, — сама себе не верю. Всю жизнь думала об одном — как бы обойти день стороной, прожить бы его незаметно, чтобы не тронули меня только? А теперь обо всех думаю, может, и не так
понимаю я дела ваши, а все мне — близкие, всех жалко, для всех — хорошего хочется. А вам, Андрюша, — особенно!..
— Господи! — с тоской воскликнула
мать. — Неужто Паша не
понимает? И все, которые…
Матери казалось, что она
понимает его тревогу. А Николай сидел молча, и, когда хохол спрашивал его о чем-либо, он отвечал кратко, с явной неохотой.
Мать уже лежала в постели и не видела его лица, но она
поняла, что сказала что-то лишнее, потому что хохол торопливо и примирительно заговорил...
Мать прислушивалась к спору и
понимала, что Павел не любит крестьян, а хохол заступается за них, доказывая, что и мужиков добру учить надо. Она больше
понимала Андрея, и он казался ей правым, но всякий раз, когда он говорил Павлу что-нибудь, она, насторожась и задерживая дыхание, ждала ответа сына, чтобы скорее узнать, — не обидел ли его хохол? Но они кричали друг на друга не обижаясь.
Тяжелый, давящий испуг обнял грудь
матери. Она не
понимала, о чем говорилось, но чувствовала, что впереди ее ждет горе.
— Так? Врешь! Ей ты говорил ласково, ей говорил — нежно, я не слыхал, а — знаю! А перед
матерью распустил героизм…
Пойми, козел, — героизм твой стоит грош!
Мать чувствовала, что Павел не
понимает Рыбина, и видела, что он прищурил глаза, — значит, сердится. Она осторожно и мягко сказала...
Павел и Андрей почти не спали по ночам, являлись домой уже перед гудком оба усталые, охрипшие, бледные.
Мать знала, что они устраивают собрания в лесу, на болоте, ей было известно, что вокруг слободы по ночам рыскают разъезды конной полиции, ползают сыщики, хватая и обыскивая отдельных рабочих, разгоняя группы и порою арестуя того или другого.
Понимая, что и сына с Андреем тоже могут арестовать каждую ночь, она почти желала этого — это было бы лучше для них, казалось ей.
Толпа кипела, сквозь нее пробивались к знамени те, кто
понял его значение, рядом с Павлом становились Мазин, Самойлов, Гусевы; наклонив голову, расталкивал людей Николай, и еще какие-то незнакомые
матери люди, молодые, с горящими глазами отталкивали ее…
Его говорок звучал в светлой, залитой солнцем комнате спокойно и ровно.
Мать уже много слышала таких историй и никогда не
понимала — почему их рассказывают так спокойно, относясь к ним, как к чему-то неизбежному?
— Так! — сказал Рыбин, ударив ладонью по столу. — Я это сразу
понял, как увидал тебя, — зачем тебе идти сюда, коли не для этого? Видали? Сына выбили из ряда —
мать на его место встала!
— Иной раз говорит, говорит человек, а ты его не
понимаешь, покуда не удастся ему сказать тебе какое-то простое слово, и одно оно вдруг все осветит! — вдумчиво рассказывала
мать. — Так и этот больной. Я слышала и сама знаю, как жмут рабочих на фабриках и везде. Но к этому сызмала привыкаешь, и не очень это задевает сердце. А он вдруг сказал такое обидное, такое дрянное. Господи! Неужели для того всю жизнь работе люди отдают, чтобы хозяева насмешки позволяли себе? Это — без оправдания!
Мать чувствовала, что она знает жизнь рабочих лучше, чем эти люди, ей казалось, что она яснее их видит огромность взятой ими на себя задачи, и это позволяло ей относиться ко всем ним с снисходительным, немного грустным чувством взрослого к детям, которые играют в мужа и жену, не
понимая драмы этих отношений.
Николай нахмурил брови и сомнительно покачал головой, мельком взглянув на
мать. Она
поняла, что при ней им неловко говорить о ее сыне, и ушла в свою комнату, унося в груди тихую обиду на людей за то, что они отнеслись так невнимательно к ее желанию. Лежа в постели с открытыми глазами, она, под тихий шепот голосов, отдалась во власть тревог.
Мать тоже поднялась со стула и, как бы не
понимая, виновато заявила...
Мать была смята ее порывом, но
поняла его и, взволнованная, полная грустного чувства, обняв Сашу, тихонько ответила...
— Конечно! Вот что он пишет: «Мы не уйдем, товарищи, не можем. Никто из нас. Потеряли бы уважение к себе. Обратите внимание на крестьянина, арестованного недавно. Он заслужил ваши заботы, достоин траты сил. Ему здесь слишком трудно. Ежедневные столкновения с начальством. Уже имел сутки карцера. Его замучают. Мы все просим за него. Утешьте, приласкайте мою
мать. Расскажите ей, она все
поймет».
— Это верно? — крикнул Николай из комнаты.
Мать быстро пошла к нему, не
понимая — испуг или радость волнует ее. Людмила, идя рядом с нею, с иронией говорила своим низким голосом...
Мать напряженно вслушивалась в ее речь, но ничего не
понимала, невольно повторяя про себя одни и те же слова...
На улице с нею здоровались слободские знакомые, она молча кланялась, пробираясь сквозь угрюмую толпу. В коридорах суда и в зале ее встретили родственники подсудимых и тоже что-то говорили пониженными голосами. Слова казались ей ненужными, она не
понимала их. Все люди были охвачены одним и тем же скорбным чувством — это передавалось
матери и еще более угнетало ее.
Она, видимо, гордилась своим сыном, быть может, не
понимая своего чувства, но ее чувство было знакомо
матери, и она ответила на ее слова доброй улыбкой, тихими словами...
Матери хотелось сказать ему то, что она слышала от Николая о незаконности суда, но она плохо
поняла это и частью позабыла слова. Стараясь вспомнить их, она отодвинулась в сторону от людей и заметила, что на нее смотрит какой-то молодой человек со светлыми усами. Правую руку он держал в кармане брюк, от этого его левое плечо было ниже, и эта особенность фигуры показалась знакомой
матери. Но он повернулся к ней спиной, а она была озабочена воспоминаниями и тотчас же забыла о нем.
— Ведь это — как новый бог родится людям! Все — для всех, все — для всего! Так
понимаю я всех вас. Воистину, все вы — товарищи, все — родные, все — дети одной
матери — правды!