Неточные совпадения
— Слух
идет! — таинственно сообщила Марья. — Нехороший, мать
ты моя! Будто он устраивает артель такую, вроде хлыстов. Секты — называется это. Сечь будут друг друга, как хлысты…
— Спасибо, мать! Я поужинал. Так вот, Павел,
ты, значит, думаешь, что жизнь
идет незаконно?
— Собрались мы, которые постарше, — степенно говорил Сизов, — поговорили об этом, и вот,
послали нас товарищи к
тебе спросить, — как
ты у нас человек знающий, — есть такой закон, чтобы директору нашей копейкой с комарами воевать?
—
Идем! Вся фабрика поднялась. За
тобой послали. Сизов и Махотин говорят, что лучше всех можешь объяснить. Что делается!
— Все стоит денег! — начал он своим тяжелым голосом, — Даром не родишься, не умрешь, — вот. И книжки и листочки — стоят денег.
Ты знаешь, откуда деньги на книжки
идут?
— Обидно это, — а надо не верить человеку, надо бояться его и даже — ненавидеть! Двоится человек.
Ты бы — только любить хотел, а как это можно? Как простить человеку, если он диким зверем на
тебя идет, не признает в
тебе живой души и дает пинки в человеческое лицо твое? Нельзя прощать! Не за себя нельзя, — я за себя все обиды снесу, — но потакать насильщикам не хочу, не хочу, чтобы на моей спине других бить учились.
— Дети начали стыдиться родителей, говорю! — повторил он и шумно вздохнул. —
Тебя Павел не постыдится никогда. А я вот стыжусь отца. И в дом этот его… не
пойду я больше. Нет у меня отца… и дома нет! Отдали меня под надзор полиции, а то я ушел бы в Сибирь… Я бы там ссыльных освобождал, устраивал бы побеги им…
— Не горевать
тебе, а радоваться надо бы. Когда будут матери, которые и на смерть
пошлют своих детей с радостью?..
— Не тронь
ты меня! — тоскливо крикнула она, прижимая его голову к своей груди. — Не говори ничего! Господь с
тобой, — твоя жизнь — твое дело! Но — не задевай сердца! Разве может мать не жалеть? Не может… Всех жалко мне! Все вы — родные, все — достойные! И кто пожалеет вас, кроме меня?..
Ты идешь, за
тобой — другие, все бросили,
пошли… Паша!
— Нечего рожу кривить! Нашелся дурак, берет
тебя замуж —
иди! Все девки замуж выходят, все бабы детей родят, всем родителям дети — горе!
Ты что — не человек?
— Да
ты что?
Ты не бойся! Поделом вору и мука!
Идем скорее, а то увезут его!..
— По дороге вперед и против самого себя
идти приходится. Надо уметь все отдать, все сердце. Жизнь отдать, умереть за дело — это просто! Отдай — больше, и то, что
тебе дороже твоей жизни, — отдай, — тогда сильно взрастет и самое дорогое твое — правда твоя!..
— И
ты по этим делам
пошла, Ниловна? — усмехаясь, спросил Рыбин. — Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, — говорят, парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже есть, верстах в семи. Ну, они запрещенной книгой не действуют, народ казенный, — боятся. А мне требуется запрещенная, острая книга, я под их руку буду подкладывать… Коли становой или поп увидят, что книга-то запрещенная, подумают — учителя сеют! А я в сторонке, до времени, останусь.
— Это Ефим! — сказал Рыбин, заглядывая в кухню. —
Иди сюда, Ефим! Вот — Ефим, а этого человека зовут — Павел, я
тебе говорил про него.
— Мужик спокойнее на ногах стоит! — добавил Рыбин. — Он под собой землю чувствует, хоть и нет ее у него, но он чувствует — земля! А фабричный — вроде птицы: родины нет, дома нет, сегодня — здесь, завтра — там! Его и баба к месту не привязывает, чуть что — прощай, милая, в бок
тебе вилами! И
пошел искать, где лучше. А мужик вокруг себя хочет сделать лучше, не сходя с места. Вон мать пришла!
— И я
пойду! — заявил Николай. — Я люблю, хохол, когда
ты смеешься…
— Уж
ты, Андрюша, рядом с ним
иди!
— Веру вашу я знаю! — задумчиво сказал Миронов. — Бумаги эти читал. Ба, Ниловна! — воскликнул он, улыбаясь матери умными глазами. — И
ты бунтовать
пошла?
— Задавило на фабрике сына моего, Матвея, — вы знаете. Но если бы жив был он — сам я
послал бы его в ряд с ними, с теми, — сам сказал бы: «
Иди и
ты, Матвей!
Иди, это — верно, это — честное!»
— Так! — продолжал Рыбин сурово и важно. — Я тоже думаю, что знал. Не смерив — он не прыгает, человек серьезный. Вот, ребята, видали? Знал человек, что и штыком его ударить могут, и каторгой попотчуют, а —
пошел. Мать на дороге ему ляг — перешагнул бы.
Пошел бы, Ниловна, через
тебя?
— Так! — сказал Рыбин, ударив ладонью по столу. — Я это сразу понял, как увидал
тебя, — зачем
тебе идти сюда, коли не для этого? Видали? Сына выбили из ряда — мать на его место встала!
— Ефим,
ты бы
пошел к нему, — скажи, чтобы к ночи он явился, — вот.
—
Иди, Савелий, я молока
тебе принес…
— Ну, спасибо, мать, за труды твои! — заговорил Рыбин, прервав Ефима. — Я все про Павла думаю, глядя на
тебя, — хорошо
ты пошла!
— А
ты иди!
Иди! — негромко ответил он, махнув рукой.
— Кабы не увидал я
тебя — хоть назад в тюрьму
иди! Никого в городе не знаю, а в слободу
идти — сейчас же схватят. Хожу и думаю — дурак! Зачем ушел? Вдруг вижу — Ниловна бежит! Я за
тобой…
— Значит, я сейчас и
пойду, а
ты чемодан мой возьмешь…
— Дело чистое, Степан, видишь? Дело отличное! Я
тебе говорил — это народ собственноручно начинает. А барыня — она правды не скажет, ей это вредно. Я ее уважаю, что же говорить! Человек хороший и добра нам хочет, ну — немножко — и чтобы без убытка для себя! Народ же — он желает прямо
идти и ни убытка, ни вреда не боится — видал? Ему вся жизнь вредна, везде — убыток, ему некуда повернуться, кругом — ничего, кроме — стой! — кричат со всех сторон.
— Не надо! В случае чего — спросят
тебя — ночевала? Ночевала. Куда девалась? Я отвез! Ага-а,
ты отвез? Иди-ка в острог! Понял? А в острог торопиться зачем же? Всему свой черед, — время придет — и царь помрет, говорится. А тут просто — ночевала, наняла лошадей, уехала! Мало ли кто ночует у кого? Село проезжее…
—
Ты — погоди!
Ты скажи —
слава богу, что мы сами его не били, человека-то, — вот что!
Идя по улице встречу холодному ветру и дождю, она думала о Николае: «Какой стал, — поди-ка
ты!»
— Конечно, они виноваты, скажем. А
ты дай объяснить! Против чего
пошли они? Я желаю понять! Я тоже имею свой интерес…