Неточные совпадения
Ругали и били детей тяжело, но пьянство и драки молодежи казались старикам вполне законным явлением, — когда отцы
были молоды, они тоже
пили и дрались, их тоже били матери и отцы. Жизнь всегда
была такова, — она ровно и медленно текла куда-то мутным потоком годы и годы и вся
была связана крепкими, давними привычками
думать и делать одно и то же, изо дня в день. И никто не имел желания попытаться изменить ее.
— Надо, Андрей, ясно представлять себе, чего хочешь, — заговорил Павел медленно. — Положим, и она тебя любит, — я этого не
думаю, — но, положим, так! И вы — поженитесь. Интересный брак — интеллигентка и рабочий! Родятся дети, работать тебе надо
будет одному… и — много. Жизнь ваша станет жизнью из-за куска хлеба, для детей, для квартиры; для дела — вас больше нет. Обоих нет!
Зашелестели страницы книги — должно
быть, Павел снова начал читать. Мать лежала, закрыв глаза, и боялась пошевелиться. Ей
было до слез жаль хохла, но еще более — сына. Она
думала о нем...
— Разве же
есть где на земле необиженная душа? Меня столько обижали, что я уже устал обижаться. Что поделаешь, если люди не могут иначе? Обиды мешают дело делать, останавливаться около них — даром время терять. Такая жизнь! Я прежде, бывало, сердился на людей, а
подумал, вижу — не стоит. Всякий боится, как бы сосед не ударил, ну и старается поскорее сам в ухо дать. Такая жизнь, ненько моя!
— Если вы, мамаша, покажете им, что испугались, они
подумают: значит, в этом доме что-то
есть, коли она так дрожит. Вы ведь понимаете — дурного мы не хотим, на нашей стороне правда, и всю жизнь мы
будем работать для нее — вот вся наша вина! Чего же бояться?
— Обнаружили решение ваше. Дескать, ты, ваше благородие, делай свое дело, а мы
будем делать — свое. Хохол тоже хороший парень. Иной раз слушаю я, как он на фабрике говорит, и
думаю — этого не сомнешь, его только смерть одолеет. Жилистый человек! Ты мне, Павел, веришь?
— А очень просто! — мягко сказал Егор Иванович. — Иногда и жандармы рассуждают правильно. Вы
подумайте:
был Павел —
были книжки и бумажки, нет Павла — нет ни книжек, ни бумажек! Значит, это он сеял книжечки, ага-а? Ну, и начнут они
есть всех, — жандармы любят так окорнать человека, чтобы от него остались одни пустяки!
— Можно! Помнишь, ты меня, бывало, от мужа моего прятала? Ну, теперь я тебя от нужды спрячу… Тебе все должны помочь, потому — твой сын за общественное дело пропадает. Хороший парень он у тебя, это все говорят, как одна душа, и все его жалеют. Я скажу — от арестов этих добра начальству не
будет, — ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо говорят, милая! Они там, начальники,
думают — укусили человека за пятку, далеко не уйдет! Ан выходит так, что десяток ударили — сотни рассердились!
— Хорошая она девушка, — неопределенно проговорила мать,
думая о том, что сообщил ей Егор. Ей
было обидно услышать это не от сына, а от чужого человека, и она плотно поджала губы, низко опустив брови.
Может
быть, он не спит еще,
думает…
Но
думает не о ней, о матери, — у него
есть человек ближе нее.
И
думала о том, как расскажет сыну свой первый опыт, а перед нею все стояло желтое лицо офицера, недоумевающее и злое. На нем растерянно шевелились черные усы и из-под верхней, раздраженно вздернутой губы блестела белая кость крепко сжатых зубов. В груди ее птицею
пела радость, брови лукаво вздрагивали, и она, ловко делая свое дело, приговаривала про себя...
— Помер муж, я схватилась за сына, — а он пошел по этим делам. Вот тут плохо мне стало и жалко его… Пропадет, как я
буду жить? Сколько страху, тревоги испытала я, сердце разрывалось, когда
думала о его судьбе…
— Э! — кивнув головой, сказал хохол. — Поговорок много. Меньше знаешь — крепче спишь, чем неверно? Поговорками — желудок
думает, он из них уздечки для души плетет, чтобы лучше
было править ею. А это какая буква?
— Все они — не люди, а так, молотки, чтобы оглушать людей. Инструменты. Ими обделывают нашего брата, чтобы мы
были удобнее. Сами они уже сделаны удобными для управляющей нами руки — могут работать все, что их заставят, не
думая, не спрашивая, зачем это нужно.
— А я
подумал — вот дурак
будет тот, кто тебя обидит! — заявил Николай, двигая головой.
— Я, мама, видел, — многое задевало тебя за душу, трудно тебе.
Думал — никогда ты не помиришься с нами, не примешь наши мысли, как свои, а только молча
будешь терпеть, как всю жизнь терпела. Это тяжело
было!..
— И ты по этим делам пошла, Ниловна? — усмехаясь, спросил Рыбин. — Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, — говорят, парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже
есть, верстах в семи. Ну, они запрещенной книгой не действуют, народ казенный, — боятся. А мне требуется запрещенная, острая книга, я под их руку
буду подкладывать… Коли становой или поп увидят, что книга-то запрещенная,
подумают — учителя сеют! А я в сторонке, до времени, останусь.
Он говорил медленно, и
было видно, что
думает о другом.
— Вы не беспокойтесь! — бормотала мать. — Это святое дело… Вы
подумайте — ведь и Христа не
было бы, если бы его ради люди не погибали!
Было странно тихо, — как будто люди, вчера так много кричавшие на улице, сегодня спрятались в домах и молча
думают о необычном дне.
«Так он обо мне рассказывает, хороший мой!» —
думала она, а сама медленно говорила: — Конечно, — нелегко, но раньше
было бы хуже, — теперь я знаю — не один он…
— Жалко мне ее, ей не
было пятидесяти лет, могла бы долго еще жить. А посмотришь с другой стороны и невольно
думаешь — смерть, вероятно, легче этой жизни. Всегда одна, всем чужая, не нужная никому, запуганная окриками отца — разве она жила? Живут — ожидая чего-нибудь хорошего, а ей нечего
было ждать, кроме обид…
— Потом пошел в земский музей. Походил там, поглядел, а сам все
думаю — как же, куда я теперь? Даже рассердился на себя. И очень
есть захотелось! Вышел на улицу, хожу, досадно мне… Вижу — полицейские присматриваются ко всем. Ну,
думаю, с моей рожей скоро попаду на суд божий!.. Вдруг Ниловна навстречу бежит, я посторонился да за ней, — вот и все!
— Меня при том не
было, — мы тогда
думали здесь свою демонстрацию наладить — сорвалось! Мало нас
было тогда. А на тот год — пожалуйте!.. Увидите!
С неумолимой, упорной настойчивостью память выдвигала перед глазами матери сцену истязания Рыбина, образ его гасил в ее голове все мысли, боль и обида за человека заслоняли все чувства, она уже не могла
думать о чемодане и ни о чем более. Из глаз ее безудержно текли слезы, а лицо
было угрюмо и голос не вздрагивал, когда она говорила хозяину избы...
Сидя в бричке, мать
думала, что этот мужик начнет работать осторожно, бесшумно, точно крот, и неустанно. И всегда
будет звучать около него недовольный голос жены,
будет сверкать жгучий блеск ее зеленых глаз и не умрет в ней, пока жива она, мстительная, волчья тоска матери о погибших детях.
— А у меня ночью, видите ли, обыск
был, я
подумал — какая причина? Не случилось ли чего с вами? Но — не арестовали. Ведь если бы вас арестовали, так и меня не оставили бы!..
— Ты
подумай, ведь это
будет — днем!.. Непременно днем. Кому в голову придет, что заключенный решится бежать днем, на глазах всей тюрьмы?..
— Вы оставьте это, Николай Иванович! — решительно сказала мать. — Не надо меня утешать, не надо объяснять. Паша худо не сделает, даром мучить ни себя, ни других — не
будет! И меня он любит — да! Вы видите —
думает обо мне. Разъясните, пишет, утешьте, а?..
— Не увидят! — воскликнула мать. В ее груди вдруг болезненно ярко вспыхнула все время незаметно тлевшая надежда и оживила ее… «А может
быть, и он тоже…» —
думала она, поспешно одеваясь.
По одну сторону старичка наполнял кресло своим телом толстый, пухлый судья с маленькими, заплывшими глазами, по другую — сутулый, с рыжеватыми усами на бледном лице. Он устало откинул голову на спинку стула и, полуприкрыв глаза, о чем-то
думал. У прокурора лицо
было тоже утомленное, скучное.
Она не отвечала, подавленная тягостным разочарованием. Обида росла, угнетая душу. Теперь Власовой стало ясно, почему она ждала справедливости,
думала увидать строгую, честную тяжбу правды сына с правдой судей его. Ей представлялось, что судьи
будут спрашивать Павла долго, внимательно и подробно о всей жизни его сердца, они рассмотрят зоркими глазами все думы и дела сына ее, все дни его. И когда увидят они правоту его, то справедливо, громко скажут...
Но ничего подобного не
было — казалось, что подсудимые невидимо далеко от судей, а судьи — лишние для них. Утомленная, мать потеряла интерес к суду и, не слушая слов, обиженно
думала: «Разве так судят?»
— У меня тоже
есть сын. Ему уже тринадцать лет, но он живет у отца. Мой муж — товарищ прокурора. И мальчик — с ним. Чем он
будет? — часто
думаю я…
«Должно
быть, в лавочку послали солдатика!» —
подумала она и пошла, с удовольствием слушая, как молодо и звучно скрипит снег под ее ногами.
«Что ж теперь
будет?» —
думала она, наблюдая.
— Вчера судили политических, там
был мой сын — Власов, он сказал речь — вот она! Я везу ее людям, чтобы они читали,
думали о правде…