Неточные совпадения
Встречаясь друг с другом, говорили
о фабрике,
о машинах, ругали мастеров, — говорили и
думали только
о том, что связано с работой.
Но не решалась и, замирая, слушала рассказы
о людях, непонятных ей, научивших ее сына говорить и
думать столь опасно для него. Наконец она сказала ему...
— А — так, — негромко ответил хохол. — У вдовы глаза хорошие, мне и подумалось, что, может, у матери моей такие же? Я, знаете,
о матери часто
думаю, и все мне кажется, что она жива.
За окном мелькали тяжелые, серые хлопья осеннего снега. Мягко приставая к стеклам, они бесшумно скользили вниз и таяли, оставляя за собой мокрый след. Она
думала о сыне…
— Хорошая она девушка, — неопределенно проговорила мать,
думая о том, что сообщил ей Егор. Ей было обидно услышать это не от сына, а от чужого человека, и она плотно поджала губы, низко опустив брови.
Но
думает не
о ней,
о матери, — у него есть человек ближе нее.
И
думала о том, как расскажет сыну свой первый опыт, а перед нею все стояло желтое лицо офицера, недоумевающее и злое. На нем растерянно шевелились черные усы и из-под верхней, раздраженно вздернутой губы блестела белая кость крепко сжатых зубов. В груди ее птицею пела радость, брови лукаво вздрагивали, и она, ловко делая свое дело, приговаривала про себя...
—
Думала я
о своей жизни — господи Иисусе Христе!
— Не говорят. И едва ли
думают. Его нет. Он вчера в полдень уехал на реку и еще не вернулся. Я спрашивал
о нем…
Он говорил медленно, и было видно, что
думает о другом.
Дни полетели один за другим с быстротой, не позволявшей матери
думать о Первом мая. Только по ночам, когда, усталая от шумной, волнующей суеты дня, она ложилась в постель, сердце ее тихо ныло.
День становился все более ясным, облака уходили, гонимые ветром. Мать собирала посуду для чая и, покачивая головой,
думала о том, как все странно: шутят они оба, улыбаются в это утро, а в полдень ждет их — кто знает — что? И ей самой почему-то спокойно, почти радостно.
Было странно тихо, — как будто люди, вчера так много кричавшие на улице, сегодня спрятались в домах и молча
думают о необычном дне.
Она
думала о Николае заботливо, чувствовала желание сделать для него все как можно лучше, вложить что-то ласковое, греющее в его жизнь.
Маленький уездный городишко, делать нечего,
думать не
о чем, кроме себя.
Говорили
о молоке, но мать чувствовала, что они
думают о другом, без слов, желая Софье и ей доброго, хорошего. Это заметно трогало Софью и тоже вызывало у нее смущение, целомудренную скромность, которая не позволила ей сказать что-нибудь иное, кроме тихого...
Незаметно для нее она стала меньше молиться, но все больше
думала о Христе и
о людях, которые, не упоминая имени его, как будто даже не зная
о нем, жили — казалось ей — по его заветам и, подобно ему считая землю царством бедных, желали разделить поровну между людьми все богатства земли.
Мать вышла, постучала в дверь и, прислушиваясь к тишине за нею, с печалью
подумала о Егоре...
Каждый раз, когда ей давали какое-нибудь поручение, ее крепко охватывало желание исполнить это дело быстро и хорошо, и она уже не могла
думать ни
о чем, кроме своей задачи. И теперь, озабоченно опустив брови, деловито спрашивала...
На улице она
подумала о Людмиле, вспомнив ее скупые слезы...
—
О чем
думаешь, Иван? — обратился он к доктору. Подняв низко опущенную над столом голову, доктор угрюмо ответил...
С неумолимой, упорной настойчивостью память выдвигала перед глазами матери сцену истязания Рыбина, образ его гасил в ее голове все мысли, боль и обида за человека заслоняли все чувства, она уже не могла
думать о чемодане и ни
о чем более. Из глаз ее безудержно текли слезы, а лицо было угрюмо и голос не вздрагивал, когда она говорила хозяину избы...
Сидя в бричке, мать
думала, что этот мужик начнет работать осторожно, бесшумно, точно крот, и неустанно. И всегда будет звучать около него недовольный голос жены, будет сверкать жгучий блеск ее зеленых глаз и не умрет в ней, пока жива она, мстительная, волчья тоска матери
о погибших детях.
Мать
думала о бесчисленных деревнях, робко прижавшихся к земле,
о людях, тайно ожидавших прихода правды, и
о тысячах людей, которые безмысленно и молча работают всю жизнь, ничего не ожидая.
Идя по улице встречу холодному ветру и дождю, она
думала о Николае: «Какой стал, — поди-ка ты!»
— Может, вы
думаете, я там скажу что-нибудь судьям? — вдруг спросила она. — Попрошу их
о чем-нибудь?
По одну сторону старичка наполнял кресло своим телом толстый, пухлый судья с маленькими, заплывшими глазами, по другую — сутулый, с рыжеватыми усами на бледном лице. Он устало откинул голову на спинку стула и, полуприкрыв глаза,
о чем-то
думал. У прокурора лицо было тоже утомленное, скучное.
Она не отвечала, подавленная тягостным разочарованием. Обида росла, угнетая душу. Теперь Власовой стало ясно, почему она ждала справедливости,
думала увидать строгую, честную тяжбу правды сына с правдой судей его. Ей представлялось, что судьи будут спрашивать Павла долго, внимательно и подробно
о всей жизни его сердца, они рассмотрят зоркими глазами все думы и дела сына ее, все дни его. И когда увидят они правоту его, то справедливо, громко скажут...
Она подбросила в печь два полена дров, выпрямилась и ушла в узкую дверь около печи, плотно притворив ее за собой. Мать посмотрела вслед ей и стала раздеваться,
думая о хозяйке: «
О чем-то тоскует…»
— Вчера судили политических, там был мой сын — Власов, он сказал речь — вот она! Я везу ее людям, чтобы они читали,
думали о правде…
Неточные совпадения
Хлестаков.
О нет, к чему это? (Немного
подумав.)А впрочем, пожалуй.
Иной городничий, конечно, радел бы
о своих выгодах; но, верите ли, что, даже когда ложишься спать, все
думаешь: «Господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле; по крайней мере, я буду спокоен в сердце.
Городничий.
О, уж там наговорят! Я
думаю, поди только да послушай — и уши потом заткнешь. (Обращаясь к Осипу.)Ну, друг…
Сама лисица хитрая, // По любопытству бабьему, // Подкралась к мужикам, // Послушала, послушала // И прочь пошла,
подумавши: // «И черт их не поймет!» // И вправду: сами спорщики // Едва ли знали, помнили — //
О чем они шумят…
Батрачка безответная // На каждого, кто чем-нибудь // Помог ей в черный день, // Всю жизнь
о соли
думала, //
О соли пела Домнушка — // Стирала ли, косила ли, // Баюкала ли Гришеньку, // Любимого сынка. // Как сжалось сердце мальчика, // Когда крестьянки вспомнили // И спели песню Домнину // (Прозвал ее «Соленою» // Находчивый вахлак).