Неточные совпадения
— Если вы, мамаша, покажете им, что испугались, они подумают: значит, в этом доме что-то есть, коли она
так дрожит. Вы ведь понимаете — дурного мы не хотим, на нашей стороне правда, и всю жизнь мы будем работать для нее —
вот вся наша вина! Чего же бояться?
—
Так вот! — сказал он, как бы продолжая прерванный разговор. — Мне с тобой надо поговорить открыто. Я тебя долго оглядывал. Живем мы почти рядом; вижу — народу к тебе ходит много, а пьянства и безобразия нет. Это первое. Если люди не безобразят, они сразу заметны — что
такое?
Вот. Я сам глаза людям намял тем, что живу в стороне.
— Спасибо, мать! Я поужинал.
Так вот, Павел, ты, значит, думаешь, что жизнь идет незаконно?
— Верно! — прервал его Рыбин. — Человека надо обновить. Если опаршивеет — своди его в баню, — вымой, надень чистую одежду — выздоровеет!
Так! А как же изнутри очистить человека?
Вот!
—
Вот, Павел! Не в голове, а в сердце — начало! Это есть
такое место в душе человеческой, на котором ничего другого не вырастет…
—
Так и надо! — заметил Рыбин. — Мы все в горе, как в коже, — горем дышим, горем одеваемся. Хвастать тут нечем. Не у всех замазаны глаза, иные сами их закрывают, —
вот! А коли глуп — терпи!..
— Ну-ка, брат, ты тут книги читаешь, законы-то известны тебе.
Так вот, объясни ты…
— Собрались мы, которые постарше, — степенно говорил Сизов, — поговорили об этом, и
вот, послали нас товарищи к тебе спросить, — как ты у нас человек знающий, — есть
такой закон, чтобы директору нашей копейкой с комарами воевать?
Она не топила печь, не варила себе обед и не пила чая, только поздно вечером съела кусок хлеба. И когда легла спать — ей думалось, что никогда еще жизнь ее не была
такой одинокой, голой. За последние годы она привыкла жить в постоянном ожидании чего-то важного, доброго. Вокруг нее шумно и бодро вертелась молодежь, и всегда перед нею стояло серьезное лицо сына, творца этой тревожной, но хорошей жизни. А
вот нет его, и — ничего нет.
— До свиданья! — сказал Самойлов, крепко пожимая руку ей. — А я
вот своей матери и заикнуться не могу ни о чем
таком, — да!
— А я
вот вам не верю! — вдруг возбуждаясь, заявила мать. И, быстро вытирая запачканные углем руки о фартук, она с глубоким убеждением продолжала: — Не понимаете вы веры вашей! Как можно без веры в бога жить
такою жизнью?
— Хорошая! — кивнул головой Егор. — Вижу я — вам ее жалко. Напрасно! У вас не хватит сердца, если вы начнете жалеть всех нас, крамольников. Всем живется не очень легко, говоря правду.
Вот недавно воротился из ссылки мой товарищ. Когда он ехал через Нижний — жена и ребенок ждали его в Смоленске, а когда он явился в Смоленск — они уже были в московской тюрьме. Теперь очередь жены ехать в Сибирь. У меня тоже была жена, превосходный человек, пять лет
такой жизни свели ее в могилу…
— Нечистая она, наша бабья любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А
вот смотрю я на вас, — о матери вы тоскуете, — зачем она вам? И все другие люди за народ страдают, в тюрьмы идут и в Сибирь, умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождик, — идут семь верст из города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они!
Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я — не умею
так! Я люблю свое, близкое!
— Дай господи! — тихо сказала она. — Я ведь чувствую, — хорошо
так жить!
Вот я вас люблю, — может, я вас люблю лучше, чем Пашу. Он — закрытый…
Вот он жениться хочет на Сашеньке, а мне, матери, не сказал про это…
Его самого полиция там, в Керчи, убила, но это — не важно! Он правду знал и много посеял ее в людях.
Так вот вы — невинно убиенный человек…
—
Вот бы, ненько, Весовщикова приласкать вам однажды! Сидит у него отец в тюрьме — поганенький
такой старичок. Николай увидит его из окна и ругает. Нехорошо это! Он добрый, Николай, — собак любит, мышей и всякую тварь, а людей — не любит!
Вот до чего можно испортить человека!
—
Так!
Вот они как растопырились. Ну, а эта?
— Вы не могли жить иначе, — а
вот все ж
таки понимаете, что жили плохо!
— Пойду один по селам, по деревням. Буду бунтовать народ. Надо, чтобы сам народ взялся. Если он поймет — он пути себе откроет.
Вот я и буду стараться, чтобы понял — нет у него надежды, кроме себя самого, нету разума, кроме своего. Так-то!
— Задевает? — смеясь, вскричал хохол. — Эх, ненько, деньги! Были бы они у нас! Мы еще все на чужой счет живем.
Вот Николай Иванович получает семьдесят пять рублей в месяц — нам пятьдесят отдает.
Так же и другие. Да голодные студенты иной раз пришлют немного, собрав по копейкам. А господа, конечно, разные бывают. Одни — обманут, другие — отстанут, а с нами — самые лучшие пойдут…
— До нашего праздника — орел не долетит, а все-таки
вот мы первого мая небольшой устроим! Весело будет!
— И дураки и умники — одним миром мазаны! — твердо сказал Николай. —
Вот ты умник и Павел тоже, — а я для вас разве
такой же человек, как Федька Мазин, или Самойлов, или оба вы друг для друга? Не ври, я не поверю, все равно… и все вы отодвигаете меня в сторону, на отдельное место…
— Пожалуй, поколотит его Николай! — с опасением продолжал хохол. —
Вот видите, какие чувства воспитали господа командиры нашей жизни у нижних чинов? Когда
такие люди, как Николай, почувствуют свою обиду и вырвутся из терпенья — что это будет? Небо кровью забрызгают, и земля в ней, как мыло, вспенится…
— Ничего. Ладно живу. В Едильгееве приостановился, слыхали — Едильгеево? Хорошее село. Две ярмарки в году, жителей боле двух тысяч, — злой народ! Земли нет, в уделе арендуют, плохая землишка. Порядился я в батраки к одному мироеду — там их как мух на мертвом теле. Деготь гоним, уголь жгем. Получаю за работу вчетверо меньше, а спину ломаю вдвое больше, чем здесь, —
вот! Семеро нас у него, у мироеда. Ничего, — народ все молодой, все тамошние, кроме меня, — грамотные все. Один парень — Ефим,
такой ярый, беда!
Так вот и у мужика с барином разные природы.
— Прошлялся я по фабрикам пять лет, отвык от деревни,
вот! Пришел туда, поглядел, вижу — не могу я
так жить! Понимаешь? Не могу! Вы тут живете — вы обид
таких не видите. А там — голод за человеком тенью ползет и нет надежды на хлеб, нету! Голод души сожрал, лики человеческие стер, не живут люди, гниют в неизбывной нужде… И кругом, как воронье, начальство сторожит — нет ли лишнего куска у тебя? Увидит, вырвет, в харю тебе даст…
— Жаль, не было тебя! — сказал Павел Андрею, который хмуро смотрел в свой стакан чая, сидя у стола. —
Вот посмотрел бы ты на игру сердца, — ты все о сердце говоришь! Тут Рыбин
таких паров нагнал, — опрокинул меня, задавил!.. Я ему и возражать но мог. Сколько в нем недоверия к людям, и как он их дешево ценит! Верно говорит мать — страшную силу несет в себе этот человек!..
— Когда был я мальчишкой лет десяти, то захотелось мне поймать солнце стаканом.
Вот взял я стакан, подкрался и — хлоп по стене! Руку разрезал себе, побили меня за это. А как побили, я вышел на двор, увидал солнце в луже и давай топтать его ногами. Обрызгался весь грязью — меня еще побили… Что мне делать?
Так я давай кричать солнцу: «А мне не больно, рыжий черт, не больно!» И все язык ему показывал. Это — утешало.
— Зовите, как хочется! — задумчиво сказала мать. — Как хочется,
так и зовите. Я
вот все смотрю на вас, слушаю, думаю. Приятно мне видеть, что вы знаете пути к сердцу человеческому. Все в человеке перед вами открывается без робости, без опасений, — сама собой распахивается душа встречу вам. И думаю я про всех вас — одолеют они злое в жизни, непременно одолеют!
—
Так! — продолжал Рыбин сурово и важно. — Я тоже думаю, что знал. Не смерив — он не прыгает, человек серьезный.
Вот, ребята, видали? Знал человек, что и штыком его ударить могут, и каторгой попотчуют, а — пошел. Мать на дороге ему ляг — перешагнул бы. Пошел бы, Ниловна, через тебя?
— Намедни, — продолжал Рыбин, — вызвал меня земский, — говорит мне: «Ты что, мерзавец, сказал священнику?» — «Почему я — мерзавец? Я зарабатываю хлеб свой горбом, я ничего худого против людей не сделал, — говорю, —
вот!» Он заорал, ткнул мне в зубы… трое суток я сидел под арестом.
Так говорите вы с народом!
Так? Не жди прощенья, дьявол! Не я — другой, не тебе — детям твоим возместит обиду мою, — помни! Вспахали вы железными когтями груди народу, посеяли в них зло — не жди пощады, дьяволы наши!
Вот.
— Почему! — усмехнулся Рыбин. —
Такая судьба, с тем родились!
Вот. Думаете — ситцевым платочком дворянский грех можно скрыть от людей? Мы узнаем попа и в рогоже. Вы
вот локоть в мокро на столе положили — вздрогнули, сморщились. И спина у вас прямая для рабочего чело — века…
— Спасибо… за народ!.. Сам он еще не может понять правды…
так вот я, который понял… благодарю за него.
— А для народа я еще могу принести пользу как свидетель преступления…
Вот, поглядите на меня… мне двадцать восемь лет, но — помираю! А десять лет назад я без натуги поднимал на плечи по двенадцати пудов, — ничего! С
таким здоровьем, думал я, лет семьдесят пройду, не спотыкнусь. А прожил десять — больше не могу. Обокрали меня хозяева, сорок лет жизни ограбили, сорок лет!
— Ну да, конечно. А все-таки тюрьма — дрянь, это
вот она искалечила меня. Говоря по совести — я не хочу умирать…
«
Так вот и Пашу тоже, — могут!»
—
Так вот Власова — мать, говорю. Она тоже вошла в партию после этого. Говорят,
такая — просто чудеса!
— У нее уже готово триста экземпляров! Она убьет себя
такой работой!
Вот — героизм! Знаете, Саша, это большое счастье жить среди
таких людей, быть их товарищем, работать с ними…
— Православные! Слыхали вы о верных грамотах, в которых правда писалась про наше крестьянское житье?
Так вот — за эти грамоты страдаю, это я их в народ раздавал!
— Вы
так? Бунтовать? А-а?..
Вот оно что?..
— Тятька говорит — это от неурожая все! Второй год не родит у нас земля, замаялись! Теперь от этого
такие мужики заводятся — беда! Кричат на сходках, дерутся. Намедни, когда Васюкова за недоимки продавали, он ка-ак треснет старосту по роже.
Вот тебе моя недоимка, говорит…
— Я
вот что, я
так догадываюсь, что в чемодане — газета, — верно?
— Хорошо говорите, — тянет сердце за вашей речью. Думаешь — господи! хоть бы в щелку посмотреть на
таких людей и на жизнь. Что живешь? Овца! Я
вот грамотная, читаю книжки, думаю много, иной раз и ночь не спишь, от мыслей. А что толку? Не буду думать — зря исчезну, и буду — тоже зря.
— Послушала ваши речи —
вот для чего люди живут! И
так чудно, — слушаю я вас и вижу — да ведь я это знаю! А до вас ничего я этакого не слыхала и мыслей у меня
таких не было…
— Надо
так — сначала поговорить с мужиками отдельно, —
вот Маков, Алеша — бойкий, грамотный и начальством обижен. Шорин, Сергей — тоже разумный мужик. Князев — человек честный, смелый. Пока что будет! Надо поглядеть на людей, про которых она говорила. Я
вот возьму топор да махну в город, будто дрова колоть, на заработки, мол, пошел. Тут надо осторожно. Она верно говорит: цена человеку — дело его.
Вот как мужик-то этот. Его хоть перед богом ставь, он не сдаст… врылся. А Никитка-то, а? Засовестился, — чудеса!
— Да
вот знакомство! Просто
так…
— Гм! — говорил Николай в следующую минуту, глядя на нее через очки. — Кабы этот ваш мужичок поторопился прийти к нам! Видите ли, о Рыбине необходимо написать бумажку для деревни, ему это не повредит, раз он ведет себя
так смело. Я сегодня же напишу, Людмила живо ее напечатает… А
вот как бумажка попадет туда?
— Разумеется! Но — вам пора спать, Ниловна, вы, должно быть, отчаянно устали, — удивительно крепкая вы, следует сказать! Сколько волнений, тревог — и
так легко вы переживаете все! Только
вот волосы быстро седеют. Ну, идите, отдыхайте.
— А у меня, видите ли, тоже
вот, как у Саши, была история! Любил девушку — удивительный человек была она, чудесный. Лет двадцати встретил я ее и с той поры люблю, и сейчас люблю, говоря правду! Люблю все
так же — всей душой, благодарно и навсегда…