Неточные совпадения
— Да вы не серчайте, чего же! Я потому спросил, что у матери моей приемной тоже голова была пробита, совсем
вот так,
как ваша. Ей, видите, сожитель пробил, сапожник, колодкой. Она была прачка, а он сапожник. Она, — уже после того
как приняла меня за сына, — нашла его где-то, пьяницу, на свое великое горе. Бил он ее, скажу вам! У меня со страху кожа лопалась…
Мать слушала его, и в груди ее дрожала гордость —
вот как он складно говорит!
—
Вот какая вы! — сказала Власова. — Родителей лишились и всего, — она не умела докончить своей мысли, вздохнула и замолчала, глядя в лицо Наташи, чувствуя к ней благодарность за что-то. Она сидела на полу перед ней, а девушка задумчиво улыбалась, наклонив голову.
— Так
вот! — сказал он,
как бы продолжая прерванный разговор. — Мне с тобой надо поговорить открыто. Я тебя долго оглядывал. Живем мы почти рядом; вижу — народу к тебе ходит много, а пьянства и безобразия нет. Это первое. Если люди не безобразят, они сразу заметны — что такое?
Вот. Я сам глаза людям намял тем, что живу в стороне.
— Она верно идет! — говорил он. —
Вот она привела вас ко мне с открытой душой. Нас, которые всю жизнь работают, она соединяет понемногу; будет время — соединит всех! Несправедливо, тяжело построена она для нас, но сама же и открывает нам глаза на свой горький смысл, сама указывает человеку,
как ускорить ее ход.
— Верно! — прервал его Рыбин. — Человека надо обновить. Если опаршивеет — своди его в баню, — вымой, надень чистую одежду — выздоровеет! Так! А
как же изнутри очистить человека?
Вот!
— Надо говорить о том, что есть, а что будет — нам неизвестно, —
вот! Когда народ освободится, он сам увидит,
как лучше. Довольно много ему в голову вколачивали, чего он не желал совсем, — будет! Пусть сам сообразит. Может, он захочет все отвергнуть, — всю жизнь и все науки, может, он увидит, что все противу него направлено, —
как, примерно, бог церковный. Вы только передайте ему все книги в руки, а уж он сам ответит, —
вот!
— Так и надо! — заметил Рыбин. — Мы все в горе,
как в коже, — горем дышим, горем одеваемся. Хвастать тут нечем. Не у всех замазаны глаза, иные сами их закрывают, —
вот! А коли глуп — терпи!..
— Собрались мы, которые постарше, — степенно говорил Сизов, — поговорили об этом, и
вот, послали нас товарищи к тебе спросить, —
как ты у нас человек знающий, — есть такой закон, чтобы директору нашей копейкой с комарами воевать?
— Пора нам, старикам, на погост, Ниловна! Начинается новый народ. Что мы жили? На коленках ползали и все в землю кланялись. А теперь люди, — не то опамятовались, не то — еще хуже ошибаются, ну — не похожи на нас.
Вот она, молодежь-то, говорит с директором,
как с равным… да-а! До свидания, Павел Михайлов, хорошо ты, брат, за людей стоишь! Дай бог тебе, — может, найдешь ходы-выходы, — дай бог!
Воротясь с фабрики, она провела весь день у Марьи, помогая ей в работе и слушая ее болтовню, а поздно вечером пришла к себе в дом, где было пусто, холодно и неуютно. Она долго совалась из угла в угол, не находя себе места, не зная, что делать. И ее беспокоило, что
вот уже скоро ночь, а Егор Иванович не несет литературу,
как он обещал.
— А я
вот вам не верю! — вдруг возбуждаясь, заявила мать. И, быстро вытирая запачканные углем руки о фартук, она с глубоким убеждением продолжала: — Не понимаете вы веры вашей!
Как можно без веры в бога жить такою жизнью?
—
Вот, мамаша, девица, неприятная для начальства! Будучи обижена смотрителем тюрьмы, она объявила ему, что уморит себя голодом, если он не извинится перед ней, и восемь дней не кушала, по
какой причине едва не протянула ножки. Недурно? Животик-то у меня каков?
—
Вот и хорошо, коли знаете! Ну, наливайте же мне чаю, говорите,
как жили.
— Помер муж, я схватилась за сына, — а он пошел по этим делам.
Вот тут плохо мне стало и жалко его… Пропадет,
как я буду жить? Сколько страху, тревоги испытала я, сердце разрывалось, когда думала о его судьбе…
—
Вот как? — задумчиво и тихо сказала мать, и глаза ее грустно остановились на лице хохла. — Да.
Вот как? Отказываются люди от себя…
— Бумажки-то! Опять появились! Прямо —
как соли на хлеб насыпали их везде.
Вот тебе и аресты и обыски! Мазина, племянника моего, в тюрьму взяли — ну, и что же? Взяли сына твоего, — ведь
вот, теперь видно, что это не они!
— Так!
Вот они
как растопырились. Ну, а эта?
И хотел бы детей своих сделать домашним скотом,
вот они начинают работать для своего брюха, — и снова тянут жизнь,
как вор мочало!
— Ага! — сказал Рыбин и заворочался на стуле медведем. —
Вот. Я тоже,
как дошел до этой мысли, — холодно стало.
— Обман! — ответил Рыбин. — Чувствую — обман. Ничего не знаю, а — есть обман.
Вот. Господа мудрят чего-то. А мне нужно правду. И я правду понял. А с господами не пойду. Они, когда понадобится, толкнут меня вперед, — да по моим костям,
как по мосту, дальше зашагают…
— И дураки и умники — одним миром мазаны! — твердо сказал Николай. —
Вот ты умник и Павел тоже, — а я для вас разве такой же человек,
как Федька Мазин, или Самойлов, или оба вы друг для друга? Не ври, я не поверю, все равно… и все вы отодвигаете меня в сторону, на отдельное место…
— Я думаю, — продолжал хохол, — каждый из нас ходил голыми ногами по битому стеклу, каждый в свой темный час дышал
вот так,
как ты…
— Пожалуй, поколотит его Николай! — с опасением продолжал хохол. —
Вот видите,
какие чувства воспитали господа командиры нашей жизни у нижних чинов? Когда такие люди,
как Николай, почувствуют свою обиду и вырвутся из терпенья — что это будет? Небо кровью забрызгают, и земля в ней,
как мыло, вспенится…
—
Вот именно! В этом их несчастие. Если, видите вы, в пищу ребенка прибавлять понемногу меди, это задерживает рост его костей, и он будет карликом, а если отравлять человека золотом — душа у него становится маленькая, мертвенькая и серая, совсем
как резиновый мяч ценою в пятачок…
— Вы не бойтесь, — я его не трону! Я мягкий,
как пареная репа! И я… эй, ты, герой, не слушай, — я его люблю! Но я — жилетку его не люблю! Он, видите, надел новую жилетку, и она ему очень нравится,
вот он ходит, выпуча живот, и всех толкает: а посмотрите,
какая у меня жилетка! Она хорошая — верно, но — зачем толкаться? И без того тесно.
— Ничего. Ладно живу. В Едильгееве приостановился, слыхали — Едильгеево? Хорошее село. Две ярмарки в году, жителей боле двух тысяч, — злой народ! Земли нет, в уделе арендуют, плохая землишка. Порядился я в батраки к одному мироеду — там их
как мух на мертвом теле. Деготь гоним, уголь жгем. Получаю за работу вчетверо меньше, а спину ломаю вдвое больше, чем здесь, —
вот! Семеро нас у него, у мироеда. Ничего, — народ все молодой, все тамошние, кроме меня, — грамотные все. Один парень — Ефим, такой ярый, беда!
— Прошлялся я по фабрикам пять лет, отвык от деревни,
вот! Пришел туда, поглядел, вижу — не могу я так жить! Понимаешь? Не могу! Вы тут живете — вы обид таких не видите. А там — голод за человеком тенью ползет и нет надежды на хлеб, нету! Голод души сожрал, лики человеческие стер, не живут люди, гниют в неизбывной нужде… И кругом,
как воронье, начальство сторожит — нет ли лишнего куска у тебя? Увидит, вырвет, в харю тебе даст…
— Жаль, не было тебя! — сказал Павел Андрею, который хмуро смотрел в свой стакан чая, сидя у стола. —
Вот посмотрел бы ты на игру сердца, — ты все о сердце говоришь! Тут Рыбин таких паров нагнал, — опрокинул меня, задавил!.. Я ему и возражать но мог. Сколько в нем недоверия к людям, и
как он их дешево ценит! Верно говорит мать — страшную силу несет в себе этот человек!..
— Когда был я мальчишкой лет десяти, то захотелось мне поймать солнце стаканом.
Вот взял я стакан, подкрался и — хлоп по стене! Руку разрезал себе, побили меня за это. А
как побили, я вышел на двор, увидал солнце в луже и давай топтать его ногами. Обрызгался весь грязью — меня еще побили… Что мне делать? Так я давай кричать солнцу: «А мне не больно, рыжий черт, не больно!» И все язык ему показывал. Это — утешало.
— Старше на шесть лет. Я ей очень многим обязан.
Вот вы послушайте,
как она играет! Это ее пианино… здесь вообще много ее вещей, мои — книги…
— Это пустяки! — ответила Софья, наливая себе еще кофе. — Будет жить,
как живут десятки бежавших… Я
вот только что встретила и проводила одного, — тоже очень ценный человек, — был сослан на пять лет, а прожил в ссылке три с половиной месяца…
— Нет, видно, смял меня этот день, Первое мая! Неловко мне как-то, и точно по двум дорогам сразу я иду: то мне кажется, что все понимаю, а вдруг
как в туман попала.
Вот теперь вы, — смотрю на вас — барыня, — занимаетесь этим делом… Пашу знаете — и цените его, спасибо вам…
— Тебе, Софья, — заговорил Николай после обеда, — придется взять еще дело. Ты знаешь, мы затеяли газету для деревни, но связь с людьми оттуда потеряна благодаря последним арестам.
Вот только Пелагея Ниловна может указать нам,
как найти человека, который возьмет распространение газеты на себя. Ты с ней поезжай туда. Нужно — скорее.
«
Вот, — живут люди, дружно, спокойно. Не ругаются, не пьют водки, не спорят из-за куска…
как это есть у людей черной жизни…»
— Я
вот теперь смогу сказать кое-как про себя, про людей, потому что — стала понимать, могу сравнить. Раньше жила, — не с чем было сравнивать. В нашем быту — все живут одинаково. А теперь вижу,
как другие живут, вспоминаю,
как сама жила, и — горько, тяжело!
— Зовите,
как хочется! — задумчиво сказала мать. —
Как хочется, так и зовите. Я
вот все смотрю на вас, слушаю, думаю. Приятно мне видеть, что вы знаете пути к сердцу человеческому. Все в человеке перед вами открывается без робости, без опасений, — сама собой распахивается душа встречу вам. И думаю я про всех вас — одолеют они злое в жизни, непременно одолеют!
—
Вот этого звать Яков, — указывая на высокого парня, сказал Рыбин, — а тот — Игнатий. Ну,
как сын твой?
— Да-а! — медленно и угрюмо протянул Рыбин. —
Вот как, — открыто!..
— А для народа я еще могу принести пользу
как свидетель преступления…
Вот, поглядите на меня… мне двадцать восемь лет, но — помираю! А десять лет назад я без натуги поднимал на плечи по двенадцати пудов, — ничего! С таким здоровьем, думал я, лет семьдесят пройду, не спотыкнусь. А прожил десять — больше не могу. Обокрали меня хозяева, сорок лет жизни ограбили, сорок лет!
А
вот когда высосут кровь у человека и бросят его,
как падаль, — это не объясняется ничем.
— Потом пошел в земский музей. Походил там, поглядел, а сам все думаю —
как же, куда я теперь? Даже рассердился на себя. И очень есть захотелось! Вышел на улицу, хожу, досадно мне… Вижу — полицейские присматриваются ко всем. Ну, думаю, с моей рожей скоро попаду на суд божий!.. Вдруг Ниловна навстречу бежит, я посторонился да за ней, —
вот и все!
—
Вот, глядите, люди,
как зверье душит вас вашей же рукой! Глядите, думайте!
В бога они не верят и других уговаривают, чтобы церкви ограбить,
вот они
какие!
—
Вот, Степан, гляди! Варвара Николаевна барыня добрая, верно! А говорит насчет всего этого — пустяки, бредни! Мальчишки будто и разные там студенты по глупости народ мутят. Однако мы с тобой видим — давеча солидного,
как следует быть, мужика заарестовали, теперь
вот — они, женщина пожилая и,
как видать, не господских кровей. Не обижайтесь — вы
каких родов будете?
— Друг, значит! — тихо молвил Петр. — С характером, н-да!.. Оценил себя высоко, —
как следует!
Вот, Татьяна, человек, а? Ты говоришь…
«Ах вы, сукины дети! Да ведь это — против царя?!» Был там мужик один, Спивакин, он и скажи: «А ну вас к нехорошей матери с царем-то!
Какой там царь, когда последнюю рубаху с плеч тащит?..»
Вот оно куда пошло, мамаша! Конечно, Спивакина зацапали и в острог, а слово — осталось, и даже мальчишки малые знают его, — оно кричит, живет!
— Видишь,
какие люди берутся за это? Пожилые уж, испили горя досыта, работали, отдыхать бы им пора, а они —
вот! Ты же молодой, разумный, — эх, Степа…