Неточные совпадения
В отношениях людей всего больше было чувства подстерегающей злобы, оно было такое же застарелое, как и неизлечимая усталость мускулов. Люди рождались с этою болезнью души, наследуя ее от отцов, и она черною тенью сопровождала их до могилы,
побуждая в течение жизни к ряду поступков, отвратительных своей бесцельной жестокостью.
Они отыскивали их где-нибудь под забором на улице или
в кабаках бесчувственно пьяными, скверно ругали, били кулаками мягкие, разжиженные водкой тела детей, потом более или менее заботливо укладывали их спать, чтобы рано утром, когда
в воздухе темным ручьем потечет сердитый рев гудка,
разбудить их для работы.
Резкие слова и суровый напев ее не нравились матери, но за словами и напевом было нечто большее, оно заглушало звук и слово своею силой и
будило в сердце предчувствие чего-то необъятного для мысли. Это нечто она видела на лицах,
в глазах молодежи, она чувствовала
в их грудях и, поддаваясь силе песни, не умещавшейся
в словах и звуках, всегда слушала ее с особенным вниманием, с тревогой более глубокой, чем все другие песни.
Маленький дом на окраине слободки
будил внимание людей; стены его уже щупали десятки подозрительных взглядов. Над ним беспокойно реяли пестрые крылья молвы, — люди старались спугнуть, обнаружить что-то, притаившееся за стенами дома над оврагом. По ночам заглядывали
в окна, иногда кто-то стучал
в стекло и быстро, пугливо убегал прочь.
Он говорил тихо, но каждое слово его речи падало на голову матери тяжелым, оглушающим ударом. И его лицо,
в черной раме бороды, большое, траурное, пугало ее. Темный блеск глаз был невыносим, он
будил ноющий страх
в сердце.
— Ну, и пускай ходит по деревням, звонит о правде,
будит народ. С нами трудно ему. У него
в голове свои, мужицкие мысли выросли, нашим — тесно там…
Мать взглянула
в лицо ему — один глаз Исая тускло смотрел
в шапку, лежавшую между устало раскинутых ног, рот был изумленно полуоткрыт, его рыжая бородка торчала вбок. Худое тело с острой головой и костлявым лицом
в веснушках стало еще меньше, сжатое смертью. Мать перекрестилась, вздохнув. Живой, он был противен ей, теперь
будил тихую жалость.
Всюду собирались кучки людей, горячо обсуждая волнующий призыв. Жизнь вскипала, она
в эту весну для всех была интереснее, всем несла что-то новое, одним — еще причину раздражаться, злобно ругая крамольников, другим — смутную тревогу и надежду, а третьим — их было меньшинство — острую радость сознания, что это они являются силой, которая
будит всех.
Казалось,
в воздухе поет огромная медная труба, поет и
будит людей, вызывая
в одной груди готовность к бою,
в другой — неясную радость, предчувствие чего-то нового, жгучее любопытство, там — возбуждая смутный трепет надежд, здесь — открывая выход едкому потоку годами накопленной злобы. Все заглядывали вперед, где качалось и реяло
в воздухе красное знамя.
В одну из минут, проведенных ею там, над головой ее мелькнула, улетая вдаль, какая-то черная тихая птица — она
разбудила ее, подняла. Дрожа от холода, она пошла домой, навстречу привычному ужасу побоев и новых обид…
— Мы победим, потому что мы — с рабочим народом! — уверенно и громко сказала Софья. —
В нем скрыты все возможности, и с ним — все достижимо! Надо только
разбудить его сознание, которому не дают свободы расти…
Речь ее
будила в сердце матери сложное чувство — ей почему-то было жалко Софью необидной дружеской жалостью и хотелось слышать от нее другие слова, более простые.
Каждая прокламация вызывала на базаре,
в лавках, среди прислуги и ремесленников оживленные толки, каждый арест
в городе
будил пугливое, недоумевающее, а иногда и бессознательно сочувственное эхо суждений о причинах ареста.
Татьяна
разбудила ее, когда
в окна избы еще слепо смотрели серые сумерки утра и над селом
в холодной тишине сонно плавал и таял медный звук сторожевого колокола церкви.
Они все трое стояли перед окном, мать — позади Николая и Саши. Их быстрый говор
будил в сердце ее смутное чувство…
Стоя среди комнаты полуодетая, она на минуту задумалась. Ей показалось, что нет ее, той, которая жила тревогами и страхом за сына, мыслями об охране его тела, нет ее теперь — такой, она отделилась, отошла далеко куда-то, а может быть, совсем сгорела на огне волнения, и это облегчило, очистило душу, обновило сердце новой силой. Она прислушивалась к себе, желая заглянуть
в свое сердце и боясь снова
разбудить там что-либо старое, тревожное.
Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила
побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет!
В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а
в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Пастух уж со скотиною // Угнался; за малиною // Ушли подружки
в бор, //
В полях трудятся пахари, //
В лесу стучит топор!» // Управится с горшочками, // Все вымоет, все выскребет, // Посадит хлебы
в печь — // Идет родная матушка, // Не
будит — пуще кутает: // «Спи, милая, касатушка, // Спи, силу запасай!
Таковы-то были мысли, которые
побудили меня, смиренного городового архивариуса (получающего
в месяц два рубля содержания, но и за всем тем славословящего), ку́пно [Ку́пно — вместе, совместно.] с троими моими предшественниками, неумытными [Неумы́тный — неподкупный, честный (от старого русского слова «мыт» — пошлина).] устами воспеть хвалу славных оных Неронов, [Опять та же прискорбная ошибка.
Третий, артиллерист, напротив, очень понравился Катавасову. Это был скромный, тихий человек, очевидно преклонявшийся пред знанием отставного гвардейца и пред геройским самопожертвованием купца и сам о себе ничего не говоривший. Когда Катавасов спросил его, что его
побудило ехать
в Сербию, он скромно отвечал:
В семь часов его
разбудило прикосновение ее руки к плечу и тихий шопот.