Неточные совпадения
Но иногда рыжий пугал его: забывая о присутствии ученика, он говорил так много, долго и непонятно, что Климу нужно было кашлянуть, ударить каблуком
в пол, уронить книгу и этим напомнить учителю о себе. Однако и шум не всегда
будил Томилина, он продолжал говорить, лицо его каменело, глаза напряженно выкатывались, и Клим ждал, что вот сейчас Томилин закричит, как жена доктора...
Мать и Варавка возвратились поздно, когда он уже спал. Его
разбудил смех и шум, поднятый ими
в столовой, смеялись они, точно пьяные. Варавка все пробовал петь, а мать кричала...
Климу велели
разбудить Дронова и искать Лидию
в саду, на дворе, где уже виновато и негромко покрикивала Таня Куликова...
Немая и мягонькая, точно кошка, жена писателя вечерами непрерывно разливала чай. Каждый год она была беременна, и раньше это отталкивало Клима от нее, возбуждая
в нем чувство брезгливости; он был согласен с Лидией, которая резко сказала, что
в беременных женщинах есть что-то грязное. Но теперь, после того как он увидел ее голые колени и лицо, пьяное от радости, эта женщина, однообразно ласково улыбавшаяся всем,
будила любопытство,
в котором уже не было места брезгливости.
Часа через три брат
разбудил его, заставил умыться и снова повел к Премировым. Клим шел безвольно, заботясь лишь о том, чтоб скрыть свое раздражение.
В столовой было тесно, звучали аккорды рояля, Марина кричала, притопывая ногой...
Но снег и отлично развитое чувство самосохранения быстро
будили в Климе протестующие мысли.
Лежа
в постели, Клим озабоченно вспоминал голодные, жадные ласки Нехаевой, и ему показалось, что
в них было что-то болезненное, доходящее до границ отчаяния. Она так прижималась к нему, точно хотела исчезнуть
в нем. Но было
в ней и нечто детски нежное, минутами она
будила и
в нем нежность.
Она стала молчаливее и говорила уже не так жарко, не так цветисто, как раньше. Ее нежность стала приторной,
в обожающем взгляде явилось что-то блаженненькое. Взгляд этот
будил в Климе желание погасить его полуумный блеск насмешливым словом. Но он не мог поймать минуту, удобную для этого; каждый раз, когда ему хотелось сказать девушке неласковое или острое слово, глаза Нехаевой, тотчас изменяя выражение, смотрели на него вопросительно, пытливо.
Спать он лег, чувствуя себя раздавленным, измятым, и проснулся, разбуженный стуком
в дверь, горничная
будила его к поезду. Он быстро вскочил с постели и несколько секунд стоял, закрыв глаза, ослепленный удивительно ярким блеском утреннего солнца. Влажные листья деревьев за открытым окном тоже ослепительно сияли, отражая
в хрустальных каплях дождя разноцветные, короткие и острые лучики. Оздоровляющий запах сырой земли и цветов наполнял комнату; свежесть утра щекотала кожу. Клим Самгин, вздрагивая, подумал...
С этим он и уснул, а утром его
разбудил свист ветра, сухо шумели сосны за окном, тревожно шелестели березы; на синеватом полотнище реки узорно курчавились маленькие волнишки. Из-за реки плыла густо-синяя туча, ветер обрывал ее край, пышные клочья быстро неслись над рекою, поглаживая ее дымными тенями.
В купальне кричала Алина. Когда Самгин вымылся, оделся и сел к столу завтракать — вдруг хлынул ливень, а через минуту вошел Макаров, стряхивая с волос капли дождя.
Клим никогда еще не видел ее такой оживленной и властной. Она подурнела, желтоватые пятна явились на лице ее, но
в глазах было что-то самодовольное. Она
будила смешанное чувство осторожности, любопытства и, конечно, те надежды, которые волнуют молодого человека, когда красивая женщина смотрит на него ласково и ласково говорит с ним.
Все эти словечки торчали пред глазами, как бы написанные
в воздухе, торчали неподвижно, было
в них что-то мертвое, и, раздражая, они не
будили никаких дум, а только усиливали недомогание.
Ехала бугристо нагруженная зеленая телега пожарной команды, под ее дугою качался и весело звонил колокольчик. Парой рыжих лошадей правил краснолицый солдат
в синей рубахе, медная голова его ослепительно сияла. Очень странное впечатление
будили у Самгина веселый колокольчик и эта медная башка, сиявшая празднично. За этой телегой ехала другая, третья и еще, и над каждой торжественно возвышалась медная голова.
Она
будила его чувственность, как опытная женщина, жаднее, чем деловитая и механически ловкая Маргарита, яростнее, чем голодная, бессильная Нехаева. Иногда он чувствовал, что сейчас потеряет сознание и, может быть, у него остановится сердце. Был момент, когда ему казалось, что она плачет, ее неестественно горячее тело несколько минут вздрагивало как бы от сдержанных и беззвучных рыданий. Но он не был уверен, что это так и есть, хотя после этого она перестала настойчиво шептать
в уши его...
Слушая, как
в редакции говорят о необходимости политических реформ, разбирают достоинства европейских конституций, утверждают и оспаривают возникновение
в России социалистической крестьянской республики, Самгин думал, что эти беседы, всегда горячие, иногда озлобленные, — словесная игра, которой развлекаются скучающие, или ремесло профессионалов, которые зарабатывают хлеб свой тем, что «
будят политическое и национальное самосознание общества».
Незадолго до этого дня пред Самгиным развернулось поле иных наблюдений. Он заметил, что бархатные глаза Прейса смотрят на него более внимательно, чем смотрели прежде. Его всегда очень интересовал маленький, изящный студент, не похожий на еврея спокойной уверенностью
в себе и на юношу солидностью немногословных речей. Хотелось понять: что
побуждает сына фабриканта шляп заниматься проповедью марксизма? Иногда Прейс, состязаясь с Маракуевым и другими народниками
в коридорах университета, говорил очень странно...
Бывали минуты, когда Клим Самгин рассматривал себя как иллюстрированную книгу, картинки которой были одноцветны, разнообразно неприятны, а объяснения к ним, не удовлетворяя,
будили грустное чувство сиротства. Такие минуты он пережил, сидя
в своей комнате,
в темном уголке и тишине.
— Тоже вот и Любаша: уж как ей хочется, чтобы всем было хорошо, что уж я не знаю как! Опять дома не ночевала, а намедни, прихожу я утром,
будить ее — сидит
в кресле, спит, один башмак снят, а другой и снять не успела, как сон ее свалил. Люди к ней так и ходят, так и ходят, а женишка-то все нет да нет! Вчуже обидно, право: девушка сочная, как лимончик…
Этими словами он
разбудил всю неприязнь Самгина к нему; Клим почувствовал, что
в нем что-то лопнуло, взорвалось, и сами собою ехидно выговорились сухие слова...
Ему даже захотелось
разбудить Варвару, сказать
в лицо ей жесткие слова, избить ее словами, заставить плакать.
Самгин шел тихо, как бы опасаясь расплескать на ходу все то, чем он был наполнен. Большую часть сказанного Кутузовым Клим и читал и слышал из разных уст десятки раз, но
в устах Кутузова эти мысли принимали как бы густоту и тяжесть первоисточника. Самгин видел пред собой Кутузова
в тесном окружении раздраженных, враждебных ему людей вызывающе спокойным, уверенным
в своей силе, — как всегда, это
будило и зависть и симпатию.
Самгин слушал, верил, что возникают союзы инженеров, врачей, адвокатов, что предположено создать Союз союзов, и сухой стук, проходя сквозь камень, слагаясь
в слова,
будил в Самгине чувство бодрости, хорошие надежды.
Его
разбудили дергающие звуки выстрелов где-то до того близко, что на каждый выстрел стекла окон отзывались противненькой, ноющей дрожью, и эта дрожь отдавалась
в коже спины,
в ногах Самгина. Он вскочил, схватил брюки, подбежал к ледяному окну, — на улице
в косых лучах утреннего солнца прыгали какие-то серые фигуры.
Когда назойливый стук
в дверь
разбудил Самгина, черные шарики все еще мелькали
в глазах его, комнату наполнял холодный, невыносимо яркий свет зимнего дня, — света было так много, что он как будто расширил окно и раздвинул стены. Накинув одеяло на плечи, Самгин открыл дверь и,
в ответ на приветствие Дуняши, сказал...
Он задремал, затем его
разбудил шум, — это Дуняша, надевая ботинки, двигала стулом. Сквозь веки он следил, как эта женщина, собрав свои вещи
в кучу, зажала их под мышкой, погасила свечу и пошла к двери. На секунду остановилась, и Самгин догадался, что она смотрит на него; вероятно, подойдет. Но она не подошла, а, бесшумно открыв дверь, исчезла.
Сунув распятие
в угол дивана, вытирая пальцы чайной салфеткой, она продолжала говорить еще медленнее, равнодушней, и это равнодушие
будило в Самгине чувство досады.
Возбуждая
в нем любопытство мужчины, уже достаточно охлажденного возрастом и опытом, она не
будила сексуальных эмоций.
Возвратясь
в дом, Самгин закусил, выпил две рюмки водки, прилег на диван и тотчас заснул.
Разбудил его оглушительный треск грома, —
в парке непрерывно сверкали молнии,
в комнате, на столе все дрожало и пряталось во тьму, густой дождь хлестал
в стекла, синевато светилась посуда на столе, выл ветер и откуда-то доносился ворчливый голос Захария...
Ему казалось, что
в нем зарождается некое новое настроение, но он не мог понять — что именно ново? Мысли самосильно принимали точные словесные формы, являясь давно знакомыми, он часто встречал их
в книгах. Он дремал, но заснуть не удавалось,
будили толчки непонятной тревоги.
Затем вспомнил, что элегантный герой Мопассана
в «Нашем сердце» сделал своей любовницей горничную. Он
разбудил Бланш, и это заставило ее извиниться пред ним. Уезжая, он подарил ей браслет
в полтораста франков и дал еще пятьдесят. Это очень тронуло ее, вспыхнули щеки, радостно заблестели глаза, и тихонько, смеясь, она счастливо пробормотала...
Против Самгина лежал вверх лицом, закрыв глаза, длинноногий человек, с рыжей, остренькой бородкой, лежал сунув руки под затылок себе. Крик Пыльникова
разбудил его, он сбросил ноги на пол, сел и, посмотрев испуганно голубыми глазами
в лицо Самгина, торопливо вышел
в коридор, точно спешил на помощь кому-то.
— Москва! —
разбудил его Дронов, одетый
в толстый, мохнатый костюм табачного цвета, причесанный, солидный.
Самгина толкала, наваливаясь на его плечо, большая толстая женщина
в рыжей кожаной куртке с красным крестом на груди,
в рыжем берете на голове; держа на коленях обеими руками маленький чемодан, перекатывая голову по спинке дивана, посвистывая носом, она спала, ее грузное тело рыхло колебалось, прыжки вагона
будили ее, и, просыпаясь, она жалобно вполголоса бормотала...
«Испытание различных неудобств входит
в число обязанностей, взятых мною на себя», — подумал он, внутренно усмехаясь. И ко всему этому Осип раздражал его любопытство,
будил желание подорвать авторитет ласкового старичка.
Одну свечку погасили, другая освещала медную голову рыжего плотника, каменные лица слушающих его и маленькое,
в серебряной бородке, лицо Осипа, оно выглядывало из-за самовара, освещенное огоньком свечи более ярко, чем остальные, Осип жевал хлеб, прихлебывая чай, шевелился, все другие сидели неподвижно. Самгин, посмотрев на него несколько секунд, закрыл глаза, но ему помешала дремать,
разбудила негромкая четкая речь Осипа.