Неточные совпадения
— Разве же есть где на земле необиженная душа? Меня столько обижали, что я уже устал обижаться. Что поделаешь, если люди не могут иначе? Обиды мешают дело делать, останавливаться около них — даром время терять. Такая жизнь! Я прежде, бывало, сердился на людей,
а подумал, вижу — не стоит. Всякий боится, как бы сосед не ударил,
ну и старается поскорее сам в ухо дать. Такая жизнь, ненько моя!
— Пора нам, старикам, на погост, Ниловна! Начинается новый народ. Что мы жили? На коленках ползали и все в землю кланялись.
А теперь люди, — не то опамятовались, не то — еще хуже ошибаются,
ну — не похожи на нас. Вот она, молодежь-то, говорит с директором, как с равным… да-а! До свидания, Павел Михайлов, хорошо ты, брат, за людей стоишь! Дай бог тебе, — может, найдешь ходы-выходы, — дай бог!
— Такое дело! — сказал Рыбин, усмехнувшись. — И меня — обыскали, ощупали, да-а. Изругали…
Ну — не обидели однако. Увели, значит, Павла! Директор мигнул, жандарм кивнул, и — нет человека? Они дружно живут. Одни народ доят,
а другие — за рога держат…
—
А очень просто! — мягко сказал Егор Иванович. — Иногда и жандармы рассуждают правильно. Вы подумайте: был Павел — были книжки и бумажки, нет Павла — нет ни книжек, ни бумажек! Значит, это он сеял книжечки, ага-а?
Ну, и начнут они есть всех, — жандармы любят так окорнать человека, чтобы от него остались одни пустяки!
—
Ну, что ж? Слава богу — хоть на это гожусь! — сказала она вздыхая. — Кому я нужна? Никому.
А пытать не будут, говорят…
Так оно, начальство, не очень строго командует,
а все говорит: «Вы уж, господа, потише, не подводите нас!»
Ну, и все идет хорошо.
— Ого!
Ну, — это не шутка! Это дело! Павел-то будет рад,
а? Это — хорошо, ненько! И для Павла и для всех!
— Так! Вот они как растопырились.
Ну,
а эта?
— Хотел я к парням пристегнуться, чтобы вместе с ними. Я в это дело — гожусь, — знаю, что надо сказать людям. Вот.
Ну,
а теперь я уйду. Не могу я верить, должен уйти.
— Болит. И у вас — болит… Только — ваши болячки кажутся вам благороднее моих. Все мы сволочи друг другу, вот что я скажу.
А что ты мне можешь сказать? Ну-ка?
— Тяжелый парень! — согласился хохол, качая головой. — Но это пройдет! Это у меня было. Когда неярко в сердце горит — много сажи в нем накопляется.
Ну, вы, ненько, ложитесь,
а я посижу, почитаю еще.
— Имущества не прибавилось у вас, видать,
а книжек больше стало, — так!
Ну, сказывайте, как дела?
— И ты по этим делам пошла, Ниловна? — усмехаясь, спросил Рыбин. — Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, — говорят, парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже есть, верстах в семи.
Ну, они запрещенной книгой не действуют, народ казенный, — боятся.
А мне требуется запрещенная, острая книга, я под их руку буду подкладывать… Коли становой или поп увидят, что книга-то запрещенная, подумают — учителя сеют!
А я в сторонке, до времени, останусь.
— Ну-с, как поживаете? Третий раз встречаемся мы,
а?
— Вы говорите — побег устроить?
Ну,
а как же он жить будет — беглый? — поставила мать волновавший ее вопрос.
— Вот этого звать Яков, — указывая на высокого парня, сказал Рыбин, —
а тот — Игнатий.
Ну, как сын твой?
—
Ну, — нам работать надо… Вы, может, отдохнете? Там, в шалаше, нары есть. Набери-ка им листа сухого, Яков…
А ты, мать, давай книги…
—
Ну, прощайте, значит! — говорил Рыбин, пожимая руку Софье. —
А как вас в городе найти?
—
Ну, теперь у меня голова не такая пустая, как была.
А ты, Егор Иванович, все хвораешь…
— Потом пошел в земский музей. Походил там, поглядел,
а сам все думаю — как же, куда я теперь? Даже рассердился на себя. И очень есть захотелось! Вышел на улицу, хожу, досадно мне… Вижу — полицейские присматриваются ко всем.
Ну, думаю, с моей рожей скоро попаду на суд божий!.. Вдруг Ниловна навстречу бежит, я посторонился да за ней, — вот и все!
—
Ну да, конечно.
А все-таки тюрьма — дрянь, это вот она искалечила меня. Говоря по совести — я не хочу умирать…
—
А сейчас, слышь, на кладбище драка была!.. Хоронили, значит, одного политического человека, — из этаких, которые против начальства… там у них с начальством спорные дела. Хоронили его тоже этакие, дружки его, стало быть. И давай там кричать — долой начальство, оно, дескать, народ разоряет… Полиция бить их! Говорят, которых порубили насмерть.
Ну, и полиции тоже попало… — Он замолчал и, сокрушенно покачивая головой, странным голосом выговорил: — Мертвых беспокоят, покойников будят!
— Сегодня можно,
ну, пожалуй, завтра,
а потом мне удобнее будет, чтобы он лег в больницу. У меня нет времени делать визиты! Ты напишешь листок о событии на кладбище?
— Здоров, и все здоровы! — говорил он негромко. —
Ну,
а ты как?
— Хорошо! Берите его, я ухожу, — ну-ка? Знаете ли вы, сволочь проклятая, что он политический преступник, против царя идет, бунты заводит, знаете?
А вы его защищать,
а? Вы бунтовщики? Ага-а!..
— Дело чистое, Степан, видишь? Дело отличное! Я тебе говорил — это народ собственноручно начинает.
А барыня — она правды не скажет, ей это вредно. Я ее уважаю, что же говорить! Человек хороший и добра нам хочет,
ну — немножко — и чтобы без убытка для себя! Народ же — он желает прямо идти и ни убытка, ни вреда не боится — видал? Ему вся жизнь вредна, везде — убыток, ему некуда повернуться, кругом — ничего, кроме — стой! — кричат со всех сторон.
—
Ну, Иван, тебе здесь делать нечего,
а мы ждем гостей — уходи! Ниловна, дайте-ка ему бумажку…
— Видел. У моей двери тоже.
Ну, до свиданья! До свиданья, свирепая женщина.
А знаете, друзья, драка на кладбище — хорошая вещь в конце концов! О ней говорит весь город. Твоя бумажка по этому поводу — очень хороша и поспела вовремя. Я всегда говорил, что хорошая ссора лучше худого мира…
—
Ну — дядю Михаила и молотком не оглушишь. Сейчас он мне: «Игнат — в город, живо! Помнишь женщину пожилую?»
А сам записку строчит. «На, иди!..» Я ползком, кустами, слышу — лезут! Много их, со всех сторон шумят, дьяволы! Петлей вокруг завода. Лег в кустах, — прошли мимо! Тут я встал и давай шагать, и давай! Две ночи шел и весь день без отдыха.
— Мм, — не верит? Значит — не хочет.
А мы с тобой хотим,
ну и — верим! — спокойно сказал хозяин и, вдруг перегнувшись пополам, начал глухо кашлять. Откашлялся, растирая грудь, долго стоял среди комнаты, сопя и разглядывая мать вытаращенными глазами.
—
Ну, и я не пойду. Нет, — каковы ребята,
а? Сидят вроде того, как будто они только и есть настоящие люди,
а остальные все — ни при чем! Федька-то,
а?
— Не нуждается? Гм, —
ну, все ж я буду продолжать… Вы люди, для которых нет ни своих, ни чужих, вы — свободные люди. Вот стоят перед вами две стороны, и одна жалуется — он меня ограбил и замордовал совсем!
А другая отвечает — имею право грабить и мордовать, потому что у меня ружье есть…
— Ну-ну! Ловко вы! Коли надолго вас хватит — одолеете вы стариков, — напор у вас большой!.. Прощайте, желаю вам всякого доброго! И к людям — подобрее,
а? Прощай, Ниловна! Увидишь Павла, скажи — слышал, мол, речь его. Не все понятно, даже страшно иное, но — скажи — верно!
—
Ну, до свиданья, я хочу думать — месяца на три, на четыре, на полгода, наконец! Полгода — это очень много жизни… Берегите себя, пожалуйста,
а? Давайте обнимемся…