Неточные совпадения
Он присматривался к странной жизни дома и
не понимал её, — от подвалов до крыши дом был тесно набит людьми, и
каждый день с утра до вечера они возились в нём, точно раки в корзине. Работали здесь больше, чем в деревне, и злились крепче, острее. Жили беспокойно, шумно, торопливо — порою казалось, что люди хотят скорее кончить всю работу, — они ждут праздника, желают встретить его свободными, чисто вымытые, мирно, со спокойной радостью. Сердце мальчика замирало, в нём тихо бился вопрос...
Но праздника
не было. Люди понукали друг друга, ругались, иногда дрались и почти
каждый день говорили что-нибудь дурное друг о друге.
— Вас тоже обижают… Я видел, вы плакали… Это вы
не оттого плакали, что были тогда выпивши, — я понимаю. Я много понимаю — только всё вместе
не могу понять.
Каждое отдельное я вижу до последней морщинки, и рядом с ним совсем даже и непохожее — тоже понимаю, а — к чему это всё? Одно с другим
не складывается. Есть одна жизнь и — другая ещё…
Скоро Распопов уже
не мог вставать с постели, голос его ослабевал и хрипел, лицо чернело, бессильная шея
не держала голову, и седой клок волос на подбородке странно торчал кверху. Приходил доктор, и
каждый раз, когда Раиса давала больному лекарство, он хрипел...
Он быстро привык к новому месту. Механически исполнительный, всегда готовый услужить
каждому, чтобы поскорее отделаться от него, он покорно подчинялся всем и ловко прятался за своей работой от холодного любопытства и жестоких выходок сослуживцев. Молчаливый и скромный, он создал себе в углу незаметное существование и жил,
не понимая смысла дней, пёстро и шумно проходивших мимо его круглых, бездонных глаз.
Вокруг никто никого
не жалел, и Евсею тоже
не было жалко людей, ему стало казаться, что все они притворяются, даже когда избиты, плачут и стонут. В глазах
каждого он видел что-то затаённое, недоверчивое, и
не раз ухо его ловило негромкое, но угрожающее обещание...
Вечерами, когда он сидел в большой комнате почти один и вспоминал впечатления дня, — всё ему казалось лишним, ненастоящим, всё было непонятно. Казалось — все знают, что надо жить тихо, беззлобно, но никто почему-то
не хочет сказать людям секрет иной жизни, все
не доверяют друг другу, лгут и вызывают на ложь. Было ясно общее раздражение на жизнь, все жаловались на тяжесть её,
каждый смотрел на другого, как на опасного врага своего, и у
каждого недовольство жизнью боролось с недоверием к людям.
Он часто бил Климкова, и хотя
не больно, но его удары были особенно обидны, точно он бил
не по лицу, а по душе. Особенно нравилось ему бить по голове перстнем, — он сгибал палец и стукал тяжёлым перстнем так, что получался странный, сухо щёлкавший звук. И
каждый раз, когда Евсей получал удар, Раиса, двигая бровями, пренебрежительно говорила...
— Наша служба —
не шутка. Если б можно было сразу людей за горло брать, то — конечно. А ты должен сначала выходить за
каждым вёрст сотню и больше…
Когда Евсей служил в полиции, там рассказывали о шпионах как о людях, которые всё знают, всё держат в своих руках, всюду имеют друзей и помощников; они могли бы сразу поймать всех опасных людей, но
не делают этого, потому что
не хотят лишить себя службы на будущее время. Вступая в охрану,
каждый из них даёт клятву никого
не жалеть, ни мать, ни отца, ни брата, и ни слова
не говорить друг другу о тайном деле, которому они поклялись служить всю жизнь.
Ругая всех товарищей дураками, насмехаясь над
каждым, Саша заметно выделял Маклакова на особое место, говорил с ним всегда серьёзно, видимо, охотнее, чем с другими, и даже за глаза
не бранил его.
Но о бомбах
не любили говорить, и почти
каждый раз, когда кто-нибудь вспоминал о них, все усиленно старались свести разговор на другие темы.
— Погодя немного, ты осторожно скажешь им, что поступил конторщиком в типографию, — слышишь? Они спросят —
не можешь ли ты достать шрифта? Скажи — могу, но умей сказать это просто, так, чтобы люди видели, что для тебя всё равно: достать —
не достать… Зачем —
не спрашивай! Веди себя дурачком, каков ты есть. Если ты это дело провалишь — тебе будет скверно… После
каждого свидания — докладывай мне, что слышал…
Почти
каждый день на окраинах фабричные открыто устраивали собрания, являлись революционеры, известные и полиции и охране в лицо; они резко порицали порядки жизни, доказывали, что манифест министра о созыве Государственной думы — попытка правительства успокоить взволнованный несчастиями народ и потом обмануть его, как всегда; убеждали
не верить никому, кроме своего разума.
— А насчёт петербургского союза из князей — ничего
не слышно? — спрашивал Красавин почти
каждый день.
Они шли по улице, ничего
не замечая, и говорили
каждый о своём подавленными голосами, оба точно пьяные.
— Неправда, и — протестую! Свобода нужна честным людям
не для того, чтобы душить друг друга, но чтобы
каждый мог защищать себя от распространённого насилия нашей беззаконной жизни! Свобода — богиня разума, и — довольно уже пили нашу кровь! Я протестую! Да здравствует свобода!
Мельников
не явился ночевать, Евсей пролежал всю ночь один, стараясь
не двигаться. При
каждом движении полог над кроватью колебался, в лицо веял запах сырости, а кровать певуче скрипела. Пользуясь тишиной, в комнате бегали и шуршали проклятые мыши, шорох разрывал тонкую сеть дум о Якове, Саше, и сквозь эти разрывы Евсей видел мёртвую, спокойно ожидающую пустоту вокруг себя, — с нею настойчиво хотела слиться пустота его души.
Неточные совпадения
Наскучило идти — берешь извозчика и сидишь себе как барин, а
не хочешь заплатить ему — изволь: у
каждого дома есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол
не сыщет.
Дай только, боже, чтобы сошло с рук поскорее, а там-то я поставлю уж такую свечу, какой еще никто
не ставил: на
каждую бестию купца наложу доставить по три пуда воску.
Городничий. Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы в бога
не веруете; вы в церковь никогда
не ходите; а я, по крайней мере, в вере тверд и
каждое воскресенье бываю в церкви. А вы… О, я знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются.
Солдат опять с прошением. // Вершками раны смерили // И оценили
каждую // Чуть-чуть
не в медный грош. // Так мерил пристав следственный // Побои на подравшихся // На рынке мужиках: // «Под правым глазом ссадина // Величиной с двугривенный, // В средине лба пробоина // В целковый. Итого: // На рубль пятнадцать с деньгою // Побоев…» Приравняем ли // К побоищу базарному // Войну под Севастополем, // Где лил солдатик кровь?
Краса и гордость русская, // Белели церкви Божии // По горкам, по холмам, // И с ними в славе спорили // Дворянские дома. // Дома с оранжереями, // С китайскими беседками // И с английскими парками; // На
каждом флаг играл, // Играл-манил приветливо, // Гостеприимство русское // И ласку обещал. // Французу
не привидится // Во сне, какие праздники, //
Не день,
не два — по месяцу // Мы задавали тут. // Свои индейки жирные, // Свои наливки сочные, // Свои актеры, музыка, // Прислуги — целый полк!