Неточные совпадения
При этом замечу, что Макар Иванович был настолько остроумен, что никогда
не прописывал «его высокородия достопочтеннейшего господина Андрея Петровича» своим «благодетелем», хотя и прописывал неуклонно в
каждом письме свой всенижайший поклон, испрашивая у него милости, а на самого его благословение Божие.
Прожив уже месяц, я с
каждым днем убеждался, что за окончательными разъяснениями ни за что
не мог обратиться к нему.
Мы с нею с первого слова поссорились, потому что она тотчас же вздумала, как прежде, шесть лет тому, шипеть на меня; с тех пор продолжали ссориться
каждый день; но это
не мешало нам иногда разговаривать, и, признаюсь, к концу месяца она мне начала нравиться; я думаю, за независимость характера.
Я
не выстоял и десяти минут, подвинулся было к подушке, потом к шкатулке, но в решительную минуту
каждый раз осекался: предметы эти казались мне совсем невозможными.
— Да уж по тому одному
не пойду, что согласись я теперь, что тогда пойду, так ты весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне
каждый день. А главное, все это вздор, вот и все. И стану я из-за тебя мою карьеру ломать? И вдруг князь меня спросит: «Вас кто прислал?» — «Долгорукий». — «А какое дело Долгорукому до Версилова?» Так я должен ему твою родословную объяснять, что ли? Да ведь он расхохочется!
Сознав все это, я ощутил большую досаду; тем
не менее
не ушел, а остался, хоть и наверно знал, что досада моя
каждые пять минут будет только нарастать.
Трогало меня иногда очень, что он, входя по вечерам, почти
каждый раз как будто робел, отворяя дверь, и в первую минуту всегда с странным беспокойством заглядывал мне в глаза: «
не помешаю ли, дескать? скажи — я уйду».
Я знал, что я
не из-за денег хожу, но понимал, что
каждый день прихожу брать деньги.
— Я пуще всего рад тому, Лиза, что на этот раз встречаю тебя смеющуюся, — сказал я. — Верите ли, Анна Андреевна, в последние дни она
каждый раз встречала меня каким-то странным взглядом, а во взгляде как бы вопросом: «Что,
не узнал ли чего? Все ли благополучно?» Право, с нею что-то в этом роде.
— Да, была, — как-то коротко ответила она,
не подымая головы. — Да ведь ты, кажется,
каждый день ходишь к больному князю? — спросила она как-то вдруг, чтобы что-нибудь сказать, может быть.
— Лиза, я сам знаю, но… Я знаю, что это — жалкое малодушие, но… это — только пустяки и больше ничего! Видишь, я задолжал, как дурак, и хочу выиграть, только чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура, как дурак, а теперь за
каждый рубль дрожать буду…
Не я буду, если
не выиграю! Я
не пристрастился; это
не главное, это только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен, чтоб
не прекратить, когда хочу. Отдам деньги, и тогда ваш нераздельно, и маме скажи, что
не выйду от вас…
— Что у меня
не глаза, а вместо глаз два микроскопа, и что я
каждую муху преувеличиваю в верблюда! Нет-с, тут
не верблюд!.. Как, вы уходите?
Я угадал случайно. Фраза эта действительно, как оказалось потом, высказана была Татьяной Павловной Версилову накануне в горячем разговоре. Да и вообще, повторяю, я с моими радостями и экспансивностями налетел на них всех вовсе
не вовремя: у
каждого из них было свое, и очень тяжелое.
— Нет, всего она
не знает. Она
не перенесла бы в своем положении. Я теперь ношу мундир моего полка и при встрече с
каждым солдатом моего полка,
каждую секунду, сознаю в себе, что я
не смею носить этот мундир.
Мама стала просить их обоих «
не оставить сиротки, все равно он что сиротка теперь, окажите благодеяние ваше…» — и она со слезами на глазах поклонилась им обоим,
каждому раздельно,
каждому глубоким поклоном, именно как кланяются «из простых», когда приходят просить о чем-нибудь важных господ.
Она ходила к Васину
каждый день, ходила тоже по судам, по начальству князя, ходила к адвокатам, к прокурору; под конец ее почти совсем
не бывало по целым дням дома.
Мама рассказывала мне всегда обо всем домашнем, обыкновенно когда приходила с супом кормить меня (когда я еще
не мог сам есть), чтобы развлечь меня; я же при этом упорно старался показать
каждый раз, что мало интересуюсь всеми этими сведениями, а потому и про Настасью Егоровну
не расспросил подробнее, даже промолчал совсем.
Есть простодушие, которое доверяется всем и
каждому,
не подозревая насмешки.
И еще скажу: благообразия
не имеют, даже
не хотят сего; все погибли, и только
каждый хвалит свою погибель, а обратиться к единой истине
не помыслит; а жить без Бога — одна лишь мука.
Я смотрю на нее и
не верю; точно она вдруг сняла маску с лица: те же черты, но как будто
каждая черточка лица исказилась непомерною наглостью.
— Самоубийство есть самый великий грех человеческий, — ответил он, вздохнув, — но судья тут — един лишь Господь, ибо ему лишь известно все, всякий предел и всякая мера. Нам же беспременно надо молиться о таковом грешнике.
Каждый раз, как услышишь о таковом грехе, то, отходя ко сну, помолись за сего грешника умиленно; хотя бы только воздохни о нем к Богу; даже хотя бы ты и
не знал его вовсе, — тем доходнее твоя молитва будет о нем.
Он сначала
не понимал, подозреваю даже, что и совсем
не понял; но пустыню очень защищал: «Сначала жалко себя, конечно (то есть когда поселишься в пустыне), — ну а потом
каждый день все больше радуешься, а потом уже и Бога узришь».
Ныне
не в редкость, что и самый богатый и знатный к числу дней своих равнодушен, и сам уж
не знает, какую забаву выдумать; тогда же дни и часы твои умножатся как бы в тысячу раз, ибо ни единой минутки потерять
не захочешь, а
каждую в веселии сердца ощутишь.
Кончилось тем, что Макар Иванович, в умилении, под конец только повторял к
каждому слову: «Так, так!», но уже видимо
не понимая и потеряв нитку.
Я должен здесь признаться в одной глупости (так как это уже давно прошло), я должен признаться, что я уже давно пред тем хотел жениться — то есть
не хотел и этого бы никогда
не случилось (да и
не случится впредь, даю слово), но я уже
не раз и давно уже перед тем мечтал о том, как хорошо бы жениться — то есть ужасно много раз, особенно засыпая,
каждый раз на ночь.
— Вы виноваты? Но тогда я предал вас ему, и — что могли вы обо мне подумать! Я об этом думал все это время, все эти дни, с тех пор,
каждую минуту, думал и ощущал. (Я ей
не солгал.)
Я буду воображать, что мы вечно с тобой так жили и
каждый вечер сходились,
не разлучаясь.
Есть больные воспоминания, мой милый, причиняющие действительную боль; они есть почти у
каждого, но только люди их забывают; но случается, что вдруг потом припоминают, даже только какую-нибудь черту, и уж потом отвязаться
не могут.
Она, как женщина,
не хотела быть смешною в своем платье и поняла, что
каждая женщина должна иметь свой костюм, чего тысячи и сотни тысяч женщин никогда
не поймут — только бы одеться по моде.
Он убежал к себе по лестнице. Конечно, все это могло навести на размышления. Я нарочно
не опускаю ни малейшей черты из всей этой тогдашней мелкой бессмыслицы, потому что
каждая черточка вошла потом в окончательный букет, где и нашла свое место, в чем и уверится читатель. А что тогда они действительно сбивали меня с толку, то это — правда. Если я был так взволнован и раздражен, то именно заслышав опять в их словах этот столь надоевший мне тон интриг и загадок и напомнивший мне старое. Но продолжаю.
Минута прошла. Странное это ощущение, когда решаешься и
не можешь решиться. «Уйти или нет, уйти или нет?» — повторял я
каждую секунду почти в ознобе; вдруг показался уходивший докладывать слуга. В руках у него, между пальцами, болтались четыре красных кредитки, сорок рублей.
Я выбежал сломя голову тоже через кухню и через двор, но его уже нигде
не было. Вдали по тротуару чернелись в темноте прохожие; я пустился догонять их и, нагоняя, засматривал
каждому в лицо, пробегая мимо. Так добежал я до перекрестка.
— Знаете ли, — усмехнулся я вдруг, — вы передали письмо потому, что для вас
не было никакого риску, потому что браку
не бывать, но ведь он? Она, наконец? Разумеется, она отвернется от его предложения, и тогда… что тогда может случиться? Где он теперь, Анна Андреевна? — вскричал я. — Тут
каждая минута дорога,
каждую минуту может быть беда!
Но в это мгновение вдруг отворилась дверь, и вошла Анна Андреевна. Должно быть, она подслушивала у двери и,
не вытерпев, отворила слишком внезапно, — и князь, вздрагивавший при
каждом скрипе, вскрикнул и бросился ничком в подушку. С ним произошло наконец что-то вроде припадка, разрешившегося рыданиями.
Собственно критических заметок, разумеется,
не позволю себе ни малейших: хотя
каждая страница наводит на размышления… например, то обстоятельство, что вы так долго и так упорно держали у себя „документ“ — в высшей степени характеристично…