Неточные совпадения
Во всём человек особенный, кузнец и пьяный
был не страшен, он просто снимал с
головы шапку, ходил по улице, размахивая ею, высоким заунывным голосом
пел песни, улыбался, качал
головой, а слёзы текли из его глаз обильнее, чем у трезвого.
— Меня, сирота, один раз чуть розгами не выпороли в волости, да. Женихом
был я в то время, — мне венчаться надо, а они меня — пороть! Им это всё равно, они чужих делов не разбирают. А то губернатору жалобу подавал я — три с половиной месяца в остроге держали, — кроме побоев. Большие побои перенёс, даже кровью харкал, и глаза вот с той поры слезятся. Один полицейский, рыжеватый такой, небольшого роста, чем-то всё по
голове меня тюкал.
Человек назвал хозяев и дядю Петра людями и этим как бы отделил себя от них. Сел он не близко к столу, потом ещё отодвинулся в сторону от кузнеца и оглянулся вокруг, медленно двигая тонкой, сухой шеей. На
голове у него, немного выше лба, над правым глазом,
была большая шишка, маленькое острое ухо плотно прильнуло к черепу, точно желая спрятаться в короткой бахроме седых волос. Он
был серый, какой-то пыльный. Евсей незаметно старался рассмотреть под очками глаза, но не мог, и это тревожило его.
Хозяин сидел за столом у окна и
пил чай. На
голове у него
была надета шёлковая чёрная шапочка без козырька.
Кроме Раисы, любопытство Евсея задевал ученик стекольщика Анатолий, тонкий мальчуган, с лохматыми волосами на
голове, курносый, пропитанный запахом масла, всегда весёлый. Голос у него
был высокий, и Евсею нравилось слышать певучие, светлые крики мальчика...
Мимо Евсея, неслышно двигая ногами, скользила гладкая, острая фигурка хозяина, он смешно поводил носом, как бы что-то вынюхивая, быстро кивал
головой и, взмахивая маленькой ручкой, дёргал себя за бороду. В этом образе
было что-то жалкое, смешное. Досада Евсея усиливалась, он хорошо знал, что хозяин не таков, каким его показывает маленький стекольщик.
Ему стало жалко Раису — зачем она сделалась женою человека, который говорит о ней дурно? И, должно
быть, ей очень холодно лежать,
голой на кожаном диване. Мелькнула у него нехорошая мысль, но она подтверждала слова старика о Раисе, и Евсей пугливо прогнал эту мысль.
Непрерывное движение утомляло глаза, шум наливал
голову тяжёлой, отупляющей мутью; город
был подобен чудовищу сказки, оскалившему сотни жадных ртов, ревущему сотнями ненасытных глоток.
По утрам, убирая комнату хозяина, он, высунув
голову из окна, смотрел на дно узкой, глубокой улицы, и — видел всегда одних и тех же людей, и знал, что́ каждый из них
будет делать через час и завтра, всегда. Лавочные мальчики
были знакомы и неприятны, опасны своим озорством. Каждый человек казался прикованным к своему делу, как собака к своей конуре. Иногда мелькало или звучало что-то новое, но его трудно
было понять в густой массе знакомого, обычного и неприятного.
Церкви города тоже не нравились ему — в них
было слишком светло и чересчур сильны запахи ладана, масла. Евсей не выносил крепких запахов, от них кружилась
голова.
Евсей молча кивнул
головой, соглашаясь со словами Раисы. Она вздохнула, посмотрела из окна на улицу, и, когда снова обернулась к Евсею, лицо её удивило его — оно
было красное, глаза стали меньше, темнее. Женщина сказала ленивым и глухим голосом...
Когда он воротился, то увидел, что труп хозяина накрыт с
головой одеялом, а Раиса осталась, как
была, полуодетой, с
голыми плечами; это тронуло его. Они, не торопясь, прибрали комнату, и Евсей чувствовал, что молчаливая возня ночью, в тесной комнате, крепко связывает его с женщиной, знающей страх. Он старался держаться ближе к ней, избегая смотреть на труп хозяина.
Множество мух кружилось над
головой, они бестолково ползали по объявлениям на стенах, по столам, стукались о стёкла и в суете своей
были подобны людям, наполнявшим эту душную, грязную клетку.
Все служащие, молодые и старые, имели нечто общее — одинаково измятые, потёртые, все они легко и быстро раздражались, кричали, оскалив зубы, размахивая руками.
Было много пожилых и лысых, несколько рыжих и двое седых: один — длинноволосый, высокий, с большими усами, похожий на священника, которому обрили бороду, другой — краснолицый, с огромною бородою и
голым черепом.
Взгляд Евсея скучно блуждал по квадратной тесной комнате, стены её
были оклеены жёлтыми обоями, всюду висели портреты царей, генералов,
голых женщин, напоминая язвы и нарывы на коже больного. Мебель плотно прижималась к стенам, точно сторонясь людей, пахло водкой и жирной, тёплой пищей. Горела лампа под зелёным абажуром, от него на лица ложились мёртвые тени…
Он часто бил Климкова, и хотя не больно, но его удары
были особенно обидны, точно он бил не по лицу, а по душе. Особенно нравилось ему бить по
голове перстнем, — он сгибал палец и стукал тяжёлым перстнем так, что получался странный, сухо щёлкавший звук. И каждый раз, когда Евсей получал удар, Раиса, двигая бровями, пренебрежительно говорила...
— Скучно мне, — говорила она, мотая
головой, — скучно!
Был бы ты красивее или хоть старше, развлекал бы меня. Ах, какой ты ненужный…
Его бритое лицо
было покрыто частой сетью мелких красных жилок, издали оно казалось румяным, а вблизи — иссечённым тонким прутом. Из-под седых бровей и устало опущенных век сердито блестели невесёлые глаза, говорил он ворчливо и непрерывно курил толстые, жёлтые папиросы, над большой, белой
головой всегда плавало облако синеватого дыма, отмечая его среди других людей.
Тяжёлый, грузный, обвязанный тряпками, он качался перед глазами Евсея и, казалось,
был готов развалиться на части. Его тупой голос звучал беспокойно, левая рука щупала
голову, грудь.
— Ага, пришёл! — отозвался Дудка. Стоя у окна, они тихо заговорили. Евсей понял, что говорят о нём, но не мог ничего разобрать. Сели за стол, Дудка стал наливать чай, Евсей исподволь и незаметно рассматривал гостя — лицо у него
было тоже бритое, синее, с огромным ртом и тонкими губами. Тёмные глаза завалились в ямы под высоким гладким лбом,
голова, до макушки лысая,
была угловата и велика. Он всё время тихонько барабанил по столу длинными пальцами.
Лицо у него
было озабоченное, глаза невесёлые, речь отрывистая, тонкие губы всё время кривились, вздрагивали. Он позвонил, открыл дверь, высунул в коридор
голову и крикнул...
Он вздохнул, оделся, умылся, безучастно оглядел своё жилище, сел у окна и стал смотреть на улицу. Тротуары, мостовая, дома — всё
было грязно. Не торопясь шагали лошади, качая
головами, на козлах сидели мокрые извозчики и тоже качались, точно развинченные. Как всегда, спешно шли куда-то люди; казалось, что сегодня они, обрызганные грязью и отсыревшие, менее опасны, чем всегда.
И на
голове у него волосы
были тоже странно белые, как серебряные, с лёгким оттенком желтизны.
Писатель снял шапку, кому-то кланяясь, —
голова у него
была гладко острижена, лоб высокий, лицо скуластое, с широким носом и узкими глазами. Это лицо показалось Климкову грубым, неприятным, большие рыжие усы придавали ему что-то солдатское, жёсткое.
А тот вздохнул, спросил себе ещё рюмку коньяку, медленно
выпил её, вдруг осунулся, похудел и опустил
голову на стол.
Он чувствовал себя худо — со всех сторон его окружала тьма,
было холодно, изо рта в грудь проникал клейкий и горький вкус пива, сердце билось неровно, а в
голове кружились, точно тяжёлые хлопья осеннего снега, милые мысли.
Все молчали, изредка покачивая
головами, никто не смотрел друг на друга,
было тихо, скучно, слова Саши долго плавали по комнате над фигурами людей, никого не задевая.
Евсей часто бывал в одном доме, где жили доктор и журналист, за которыми он должен
был следить. У доктора служила кормилица Маша, полная и круглая женщина с весёлым взглядом голубых глаз. Она
была ласкова, говорила быстро, а иные слова растягивала, точно
пела их. Чисто одетая в белый или голубой сарафан, с бусами на
голой шее, пышногрудая, сытая, здоровая, она нравилась Евсею.
— Нас стесняться не надо, мы люди простые! — сказала Ольга. Она
была выше Евсея на
голову, светлые волосы, зачёсанные кверху, ещё увеличивали её рост. На бледном, овальном лице спокойно улыбались серовато-голубые глаза.
— Я могу дать шрифт, — сказал Евсей, вздохнув. Задача
была кончена. Он сидел, наклонив
голову, сжимая между колен крепко стиснутые руки, и прислушивался к словам девушки.
Слушая её, он всегда чувствовал, что Ольга говорит верно. И теперь у него тоже не
было причин сомневаться этом, но
было голое желание видеть её испуганной, жалкой, в слезах.
К ним за стол сели две девицы — высокая, крепкая Лидия и огромная, тяжёлая Капитолина.
Голова Лидии
была несоразмерно с телом маленькая, лоб узкий, острый, сильно выдвинутый подбородок и круглый рот с мелкими зубами рыбы, глаза тёмные и хитрые, а Капитолина казалась сложенной из нескольких шаров разной величины; выпученные глаза её
были тоже шарообразны и мутны, как у слепой.
Шпион, должно
быть, услышал в тишине утра гулкий звук шагов по мёрзлой земле, он поднял
голову и быстро пошёл, почти побежал встречу Евсею.
— Конечно, — вы человек одинокий. Но когда имеешь семью, то
есть — женщину, которая требует того, сего, пятого, десятого, то — пойдёшь куда и не хочешь, — пойдёшь! Нужда в существовании заставляет человека даже по канату ходить… Когда я это вижу, то у меня
голова кружится и под ложечкой боль чувствую, — но думаю про себя: «А ведь если
будет нужно для существования, то и ты, Иван Веков, на канат полезешь»…
Люди толкались, забегая один вперёд другого, размахивали руками, кидали в воздух шапки, впереди всех, наклонив
голову, точно бык, шёл Мельников с тяжёлою палкой в руках и национальным флагом на ней. Он смотрел в землю, ноги поднимал высоко и, должно
быть, с большой силою топал о землю, — при каждом ударе тело его вздрагивало и
голова качалась. Его рёв густо выделялся из нестройного хаоса жидких, смятённых криков обилием охающих звуков.
— Стой! — высоко поднимая флаг и
голову, командовал шпион. — Пой-й!
Они не пошли в комнату, где собирались товарищи, а сели в общей зале в углу.
Было много публики, но пьяных не замечалось, хотя речи звучали громко и ясно, слышалось необычное возбуждение. Климков по привычке начал вслушиваться в разговоры, а мысль о Саше, не покидая его, тихо развивалась в
голове, ошеломлённой впечатлениями дня, но освежаемой приливами едкой ненависти к шпиону и страха перед ним.
Револьвер не стрелял, Евсею
было больно палец, и ужас, властно охватывая его с
головы до ног, стеснял дыхание.