Прослушал я эту историю и не могу понять: что тут хорошо,
что плохо? Много слышал я подобного, всюду действуют люди, как будто не совсем плохие и даже — добрые, и даже иной раз другому добра желают, а всё делается как-то за счёт третьего и в погибель ему.
Неточные совпадения
—
Что же попа-то нет?
Плохо мне, — иди-ка, пошли Шакира… скорее!
Нет, он
плохо понимал. Жадно ловил её слова, складывал их ряды в памяти, но смысл её речи ускользал от него. Сознаться в этом было стыдно, и не хотелось прерывать её жалобу, но
чем более говорила она, тем чаще разрывалась связь между её словами. Вспыхивали вопросы, но не успевал он спросить об одном — являлось другое и тоже настойчиво просило ответа. В груди у него что-то металось, стараясь за всем поспеть, всё схватить, и — всё спутывало. Но были сегодня в её речи некоторые близкие, понятные мысли.
А на дворе как-то вдруг явился новый человек, маленький, угловатый, ободранный, с тонкими ногами и ненужной бородкой на жёлтом лице. Глаза у него смешно косили, забегая куда-то в переносье; чтобы скрыть это, он прищуривал их, и казалось,
что в лице у него
плохо спрятан маленький ножик о двух лезвиях, одно — побольше, другое — поменьше.
Ночь он спал
плохо, обдумывая своё решение и убеждаясь,
что так и надо сделать; слышал, как на рассвете Максим перелез через забор, мысленно пригрозил ему...
И ему было приятно слышать сердитый голос, гудевший то в сенях и в кухне, то на дворе; слов нельзя было разобрать, а ясно,
что Максим — ругался, это оправдывало хозяина, укрепляя его решение, но
плохо успокаивало человека.
Ел он
плохо: ходит, бывало, по базару и где увидит у торговки яйца тухлые, яблоки-мякушки, ягоду мятую — привяжется: «Ты
что делаешь, мать?
Это подавляло Кожемякина, он чувствовал себя неудобно, стеснённый
плохо скрытым интересом к нему; казалось,
что интерес этот враждебен.
«Это — детское, надеяться,
что жизнь иначе пойдёт! Отчего — иначе? Нет этому причин! И если в пустыню на сорок годов — всё равно! Это шутка — пустыня. Уходили в пустыню-то! Тут — изнутри, от корней всё
плохо».
Она спросила так серьёзно,
что старик, усмехнувшись помимо воли, предложил ей сесть. Шаркая ногою о пол, она смотрела в лицо Кожемякина прозрачно-синими глазами, весело оскалив зубы, и просила о чём-то, а он, озадаченный её смелостью,
плохо понимая слова, мигал утомлёнными глазами и бормотал...
— Теперь, — шептал юноша, — когда люди вынесли на площади, на улицы привычные муки свои и всю тяжесть, — теперь, конечно, у всех другие глаза будут! Главное — узнать друг друга, сознаться в том,
что такая жизнь никому не сладка. Будет уж притворяться — «мне, слава богу, хорошо!» Стыдиться нечего, надо сказать,
что всем
плохо, всё
плохо…
— Помилуйте, да эти черкесы — известный воровской народ:
что плохо лежит, не могут не стянуть; другое и не нужно, а все украдет… уж в этом прошу их извинить! Да притом она ему давно-таки нравилась.
— А, конечно, от неволи, — сказала молодая, видимо, не потому, что хотела пошутить, а потому,
что плохо слышала. — Вот она, детей ради, и стала ездить в Нижний, на ярмарку, прирабатывать, женщина она видная, телесная, характера веселого…
Неточные совпадения
Осип. Да, хорошее. Вот уж на
что я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «
Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «
Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог с ним! я человек простой».
—
Плохо ты, верно, читал! — дерзко кричали они градоначальнику и подняли такой гвалт,
что Грустилов испугался и рассудил,
что благоразумие повелевает уступить требованиям общественного мнения.
По обыкновению, глуповцы и в этом случае удивили мир своею неблагодарностью и, как только узнали,
что градоначальнику приходится
плохо, так тотчас же лишили его своей популярности.
Потом, вспоминая брата Николая, он решил сам с собою,
что никогда уже он не позволит себе забыть его, будет следить за ним и не выпустит его из виду, чтобы быть готовым на помощь, когда ему придется
плохо.