Неточные совпадения
Так
прошло четыре тёмных, дождливых дня,
на третий — удар повторился, а ранним утром пятого дня грузный, рыжий Савелий Кожемякин помер, и минуту смерти его никто не видал. Монахиня, сидевшая у постели, вышла в кухню пить чай, пришёл Пушкарь сменить её; старик лежал, спрятав
голову под подушку.
Сдвинувшись ближе, они беседуют шёпотом, осенённые пёстрою гривою осенней листвы, поднявшейся над забором. С крыши скучно смотрит
на них одним глазом толстая ворона; в пыли дорожной хозяйственно возятся куры; переваливаясь с боку
на бок, лениво
ходят жирные голуби и поглядывают в подворотни — не притаилась ли там кошка? Чувствуя, что речь идёт о нём, Матвей Кожемякин невольно ускоряет шаги и, дойдя до конца улицы, всё ещё видит женщин, покачивая
головами, они смотрят вслед ему.
Матвей перестал
ходить на реку и старался обегать городскую площадь, зная, что при встрече с Хряповым и товарищами его он снова неизбежно будет драться. Иногда, перед тем как лечь спать, он опускался
на колени и, свесив руки вдоль тела, наклонив
голову — так стояла Палага в памятный день перед отцом — шептал все молитвы и псалмы, какие знал. В ответ им мигала лампада, освещая лик богоматери, как всегда задумчивый и печальный. Молитва утомляла юношу и этим успокаивала его.
Между крестами молча
ходили люди. Кожемякин издали увидал лохматую
голову Ключарева; певчий без шапки сидел
на чьей-то могиле и тихонько тонким прутом раскачивал стебель цветка, точно заставляя его кланяться солнцу и земле.
У Маклаковых беда: Фёдоров дядя знахарку Тиунову непосильно зашиб. Она ему утин лечила, да по старости, а может, по пьяному делу и урони топор
на поясницу ему, он, вскочив с порога, учал её за волосья трепать, да и ударил о порог затылком,
голова у неё треснула, и с того она отдала душу богу. По городу о суде говорят, да Маклаковы-то богаты, а Тиуниха выпивала сильно; думать надо, что
сойдёт, будто в одночасье старуха померла».
…
Прошло дней пять в затаённом ожидании чего-то; постоялка кивала ему
головою как будто ласковее, чем прежде, и улыбка её, казалось, мягче стала, дольше задерживалась
на лице.
Кожемякин не спал по ночам, от бессонницы болела
голова,
на висках у него явились серебряные волосы. Тело, полное болью неудовлетворённого желания, всё сильнее разгоравшегося, словно таяло, щеки осунулись, уставшие глаза смотрели рассеянно и беспомощно. Как сквозь туман, он видел сочувствующие взгляды Шакира и Натальи, видел, как усмехаются рабочие, знал, что по городу
ходит дрянной, обидный для него и постоялки слух, и внутренне отмахивался ото всего...
Корявые берёзы, уже обрызганные жёлтым листом, ясно маячили в прозрачном воздухе осеннего утра, напоминая оплывшие свечи в церкви. По узким полоскам пашен, качая
головами, тихо шагали маленькие лошади; синие и красные мужики безмолвно
ходили за ними, наклонясь к земле, рыжей и сухой, а около дороги, в затоптанных канавах, бедно блестели жёлтые и лиловые цветы. Над пыльным дёрном неподвижно поднимались жёсткие бессмертники, — Кожемякин смотрел
на них и вспоминал отзвучавшие слова...
— Экой дурак! — сказал Тиунов, махнув рукою, и вдруг все точно провалились куда-то
на время, а потом опять вылезли и, барахтаясь, завопили, забормотали. Нельзя было понять, какое время стоит — день или ночь, всё оделось в туман, стало шатко и неясно.
Ходили в баню, парились там и пили пиво, а потом шли садом в горницы,
голые, и толкали друг друга в снег.
Прошли в сад, там, в беседке, попадья, закрыв лицо газетой, громко читала о чём-то; прислонясь к ней, сидела Горюшина, а поп, измятый и опухший, полулежал в плетёном кресле, закинув руки за
голову; все были пёстрые от мелких солнечных пятен, лежавших
на их одежде.
Кожемякину становилось завидно смотреть
на них: всё между ними было просто, открыто, они точно
голые ходили перед ним, но он не чувствовал в этом бесстыдства, а было ему грустно, невольно вспоминалась Евгения...
Он никуда не
ходил, но иногда к нему являлся Сухобаев; уже выбранный городским
головой, он кубарем вертелся в своих разраставшихся делах, стал ещё тоньше, острее, посапывал, широко раздувая ноздри хрящеватого носа, и не жаловался уже
на людей, а говорил о них приглушённым голосом, часто облизывая губы, — слушать его непримиримые, угрожающие слова было неприятно и тяжело.
Неточные совпадения
И Дунька и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили
на улицу и кулаками сшибали проходящим
головы,
ходили в одиночку
на кабаки и разбивали их, ловили молодых парней и прятали их в подполья, ели младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже ели. Распустивши волоса по ветру, в одном утреннем неглиже, они бегали по городским улицам, словно исступленные, плевались, кусались и произносили неподобные слова.
Вронский снял с своей
головы мягкую с большими полями шляпу и отер платком потный лоб и отпущенные до половины ушей волосы, зачесанные назад и закрывавшие его лысину. И, взглянув рассеянно
на стоявшего еще и приглядывавшегося к нему господина, он хотел
пройти.
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он
прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить
голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
— Слушаю-с, — ответил Василий и взялся за
голову лошади. — А уж сев, Константин Дмитрич, — сказал он заискивая, — первый сорт. Только
ходить страсть! По пудовику
на лапте волочишь.
Она быстро оделась,
сошла вниз и решительными шагами вошла в гостиную, где, по обыкновению, ожидал ее кофе и Сережа с гувернанткой. Сережа, весь в белом, стоял у стола под зеркалом и, согнувшись спиной и
головой, с выражением напряженного внимания, которое она знала в нем и которым он был похож
на отца, что-то делал с цветами, которые он принес.