Неточные совпадения
Матвей
знал, зачем люди женятся; откровенные разговоры Пушкаря, рабочих
и Власьевны о женщинах давно уже познакомили его с этим. Ему было приятно слышать, что отец бросил Власьевну,
и он хотел
знать, какая будет мачеха. Но всё-таки он чувствовал, что ему становится грустно,
и желание говорить с отцом пропало.
— А я, сударь мой, сёдни ночью
такое видел, что не
знаю, чему
и приписать: иду будто мимо храма какого-то белого
и хотел снять шапку, да вместе с ней
и сними голову с плеч! Стою это, держу голову в руках
и не
знаю — чего делать мне?
— Тут не верёвки, идолобес, тут работа! Каждый должен исполнять свою работу. Всякая работа — государева служба, она для Россеи идёт! Что
такое Россея —
знаешь? Ей конца нет, Россеи: овраги, болота, степи, пески — надо всё это устроить или нет, бесов кум? Ей всё нужно, я
знаю, я её скрозь прошёл, в ней работы на двести лет накоплено! Вот
и работай,
и приводи её в порядок! Наработай, чтобы всем хватало,
и шабаш. Вот она, Россея!
Матвей перестал ходить на реку
и старался обегать городскую площадь,
зная, что при встрече с Хряповым
и товарищами его он снова неизбежно будет драться. Иногда, перед тем как лечь спать, он опускался на колени
и, свесив руки вдоль тела, наклонив голову —
так стояла Палага в памятный день перед отцом — шептал все молитвы
и псалмы, какие
знал. В ответ им мигала лампада, освещая лик богоматери, как всегда задумчивый
и печальный. Молитва утомляла юношу
и этим успокаивала его.
Матвей выбежал в сени, — в углу стоял татарин, закрыв лицо руками,
и бормотал. По двору металась Наталья, из её бестолковых криков Матвей
узнал, что лекарь спит, пьяный,
и его не могут разбудить, никольский поп уехал на мельницу, сомов ловить, а варваринский болен — пчёлы его искусали
так, что глаза не глядят.
Матвей тоже вспомнил, как она в начале речи говорила о Христе: слушал он,
и казалось, что женщина эта
знала Христа живым, видела его на земле, —
так необычно прост
и близок людям был он в её рассказе.
Когда не верят образованные люди —
знаете, есть
и были
такие — думаешь: ну, что ж?
Я не
знала, что
такие люди есть, а теперь мне кажется, что я видела их десятки, —
таких, которые, говоря да
и нет, говорят — отстань!
— Точно я птицей была в тот вечер, поймали вы меня
и выщипывали крылья мне,
так,
знаете, не торопясь, по пёрышку, беззлобно… скуки ради…
Я ушла, чтобы не мучить вас, а скоро, вероятно,
и совсем уеду из Окурова. Не стану говорить о том, что разъединяет нас; мне это очень грустно, тяжело,
и не могу я, должно быть, сказать ничего
такого, что убедило бы вас. Поверьте — не жена я вам. А жалеть — я не могу, пожалела однажды человека,
и четыре года пришлось мне лгать ему.
И себе самой, конечно. Есть
и ещё причина, почему я отказываю вам, но едва ли вас утешило бы, если бы вы
знали её.
Он взглянул в лицо ей
и почти не
узнал её —
так небывало близка показалась она ему. Задыхаясь, чувствовал, что сердце у него расплавилось
и течёт по жилам горячими, обновляющими токами.
«Всю ночь до света шатался в поле
и вспоминал Евгеньины слова про одинокие города, вроде нашего; говорила она, что их более восьми сотен. Стоят они на земле, один другого не
зная,
и, может, в каждом есть вот
такой же плутающий человек,
так же не спит он по ночам
и тошно ему жить. Как господь смотрит на города эти
и на людей, подобных мне?
И в чём, где оправдание нам?
И таких отписок, в древности похвальных — семнадцать, а после, стыдных — двадцать две вынес я, со скорбью
и обидой, на отдельный лист, а зачем — не
знаю. Странно мне, что с хулителями
и некоторые русские согласны — Тиунов, например, Алексей косой
и Максим тоже. А к Максиму дядя Марк относится весьма лестно, просто по-отечески, только — не на камень ли сеет?
И долго рассказывал о том, что не
знает русский человек меры во власти
и что ежели мученому дать в руки власть,
так он немедля сам всех мучить начнет, извергом людям будет. Говорил про Ивана Грозного, про Аввакума-протопопа, Аракчеева
и про других людодёров. С плачем, со слезами — мучили.
Так что, осуждая
и казня человека-то, всё-таки надо бы не забывать, что, как доказано, в делах своих он не волен, а как ему назначено судьбою,
так и живёт,
и что надобно объяснить ему ошибку жизни в её корне, а также всю невыгоду
такой жизни,
и доказывать бы это внушительно, с любовью,
знаете, без обид, по чувству братства, — это будет к общей пользе всех.
— Глядите, — зудел Тиунов, — вот, несчастие, голод,
и — выдвигаются люди, а кто
такие? Это — инженерша, это — учитель, это — адвокатова жена
и к тому же — еврейка, ага? Тут жида
и немца — преобладание! А русских — мало; купцов, купчих — вовсе даже нет! Как
так? Кому он ближе, голодающий мужик, — этим иноземцам али — купцу? Изволите видеть: одни уступают свое место, а другие — забежали вперёд, ага? Ежели бы не голод, их бы никто
и не
знал, а теперь — славу заслужат, как добрые люди…
— Многонько! Ремесло, бессомненно, непохвальное, но я — не в числе осуждающих. Всем девицам замуж не выйти — азбука! Нищих плодить — тоже одно обременение жизни. Засим — не будь
таких, вольных, холостёжь в семьи бы бросилась за баловством этим, а ныне, как вы
знаете,
и замужние
и девицы не весьма крепки в охране своей чести. Приходится сказать, что
и в дурном иной раз включено хорошее…
— Лишь бы — с верой, а бог всё примет: был отшельник, ушёл с малых лет в леса, молитв никаких не
знал и так говорил богу: «Ты — один, я — один, помилуй меня, господин!»
— Милый! Заросла наша речка гниючей травой,
и не выплыть тебе на берег — запутаешься!
Знаю я этот род человеческий! Сообрази — о чём думают? Всё хотят найти
такое, вишь, ружьё, чтобы не только било птицу, а
и жарило! Им бы не исподволь, а — сразу, не трудом, а ударом, хвать башкой оземь
и чтобы золото брызнуло! Один Сухобаев, может, гривенника стоит, а все другие — пятачок пучок! Ты их — брось, ты на молодых нажми, эти себя оправдают! Вон у меня Ванюшка, внук…
— Какое наше веселье? Идёшь ночью — темно, пусто
и охоты нет идти куда идёшь, ну жутко,
знаешь, станет
и закричишь, запоёшь, в окно стукнешь чьё-нибудь, даже
и не ради озорства, а
так, — есть ли кто живой?
Так и тут: не сам по себе веселишься, а со скуки!
Прогони его!» Опять она посоловела, трясёт меня, испугалась, шепчет, точно кипятком обдавая: «Что тебе привиделось, что ты, не смей, забудь!» Я — пуще плачу: «Не ври,
знаю я всё!» Ну,
и она заплакала тогда, жмёт меня
так, что едва дышу,
и — плачет!
Кожемякин тревожно задумался: незадолго перед этим он — точно слепой в яму — свалился в объятия Марфы Посуловой. Мясник всё настойчивее навязывался на знакомство, Матвей Савельев, не умея отказать, изредка заходил к нему, но почти каждый раз случалось
так, что Посулов уходил куда-то по неожиданно спешному делу, а гость волей-неволей оставался с Марфой. Он
знал, что Шкалик яростно играет в карты
и дела его расстроены, несколько раз Посулов брал у него денег, обещая отдать вскорости,
и — не отдавал.
Платье на нём добротное
и пригнано к телу
так, точно он облит им.
Узнав, что Кожемякин хочет закрыть свой завод, он даже испугался, вскочил
и замахал руками.
— Да-а, — не сразу отозвалась она. — Бесполезный только — куда его? Ни купец, ни воин. Гнезда ему не свить, умрёт в трактире под столом, а то — под забором, в луже грязной. Дядя мой говаривал, бывало: «Плохие люди — не нужны, хорошие — недужны». Странником сделался он,
знаете — вера есть
такая, бегуны — бегают ото всего?
Так и пропал без вести: это полагается по вере их — без вести пропадать…
— Дать бы эти деньги мне, эх ты! Я бы сейчас начал одно огромадное дело; есть у меня помощники, нашёл я, открыл
таких людей — невидимы
и неизвестны, а всё
знают, всюду проникают…
— С Ма-арьей, — протянул Никон,
и оживление его погасло. —
Так как-то, неизвестно как! Ты меня про это не спрашивай, её спроси. Посулова тоже можно спросить. Они —
знают, а я — нет. Ну-ко, дай мне просвещающей!..
Чтение стало для него необходимостью: он чувствовал себя
так, как будто долго шёл по открытому месту
и со всех сторон на него смотрело множество беспокойных, недружелюбных глаз — все они требовали чего-то, а он хотел скрыться от них
и не
знал куда; но вот нашёлся уютный угол, откуда не видать этой бесполезно раздражающей жизни, — угол, где можно жить, не замечая, как нудно, однообразно проходят часы.
— Знаете-с, как начнёшь думать обо всём хоть немножко — сейчас выдвигаются везде углы, иглы,
и — решительно ничего нельзя делать.
И, может быть-с, самое разумное закрыть глаза, а закрыв их,
так и валять по своим намерениям без стеснения, уж там после будьте любезны разберите — почему не «отроча»
и прочее, — да-с! А ежели иначе, то — грязь, дикость
и больше ничего. А ведь сказано: «Всяко убо древо не творяще плода посекается
и во огнь вметается» — опять геенна!
— Не
знаю, — задумчиво ответила девушка. — Может быть,
и не со зла, а —
так, просто. Ведь у них всегда одно — карты да выпивка, а это, я думаю, надоедает же, ну
и надо ещё что-нибудь говорить. Они удивительно скучные. Вот
и вы сегодня какой-то…
— Иногда мне бывает
так трудно, что я просто не
знаю, что делать, — сунусь куда-нибудь в угол
и плачу даже, право! Если бы можно было какой-нибудь плёткой хлестать время, чтобы оно шло скорее
и я выросла…
— Не
знаю. Мамочка объясняла, но я не всё поняла. Как-то
так, что он очень любил её, но не верил ей
и всё подозревал. Это даже страшно. Он
и газету выписывал нарочно самую злую
и скверную,
и книги
такие, чтоб мучить мамочку.
— Ой, я
знаю таких людей! Мамочка удивительно рассказывала про них,
и есть книги, ах, как хорошо, что вы записали!
— Она, брат милый,
такие слова
знает, — он как бы задохнулся, нащупал дрожащей рукою локоть гостя
и продолжал шёпотом, — она всё умеет оправдать, вот как!
— Теперь, — шептал юноша, — когда люди вынесли на площади, на улицы привычные муки свои
и всю тяжесть, — теперь, конечно, у всех другие глаза будут! Главное —
узнать друг друга, сознаться в том, что
такая жизнь никому не сладка. Будет уж притворяться — «мне, слава богу, хорошо!» Стыдиться нечего, надо сказать, что всем плохо, всё плохо…
— Вот — умер человек, все
знали, что он — злой, жадный, а никто не
знал, как он мучился, никто. «Меня добру-то забыли поучить, да
и не нужно было это, меня в жулики готовили», — вот как он говорил,
и это — не шутка его, нет! Я
знаю! Про него будут говорить злое, только злое,
и зло от этого увеличится — понимаете? Всем приятно помнить злое, а он ведь был не весь
такой, не весь! Надо рассказывать о человеке всё — всю правду до конца,
и лучше как можно больше говорить о хорошем — как можно больше! Понимаете?