Неточные совпадения
Когда старик поднимает
голову — на страницы тетради ложится тёмное, круглое пятно, он гладит его пухлой ладонью отёкшей
руки и, прислушиваясь к неровному биению усталого сердца, прищуренными глазами смотрит на белые изразцы печи в ногах кровати и на большой, во всю стену, шкаф, тесно набитый чёрными книгами.
От едкого запаха тлеющей соломы и палёной шерсти у мальчика закружилась
голова, он присел на ступени крыльца и, готовый плакать, со страхом ждал, что скажет отец, пристально смотревший на него, взвешивая пораненную
руку на ладони здоровой.
Отец положил на
голову ему тяжёлую мохнатую
руку и необычно ласково заговорил...
— И-их! — визжала Власьевна, отчаянно заламывая
руки над
головой.
— У-ух! — взвыл Савелий Кожемякин и, схватив обеими
руками банку с цветком, бросил ею в
голову Пушкаря.
Матвей выскочил вон из комнаты; по двору, согнув шею и качаясь на длинных ногах, шёл солдат, одну
руку он протянул вперёд, а другою дотрагивался до
головы, осыпанной землёю, и отряхал с пальцев густую, тёмно-красную грязь.
Сидели за столом в малиннике; Савелий Кожемякин тряхнул
головой, вобрал в грудь много воздуха и протянул
руку.
Положив тяжёлую
руку на
голову сына, другой, с отрезанным суставом мизинца, он отёр своё красное виноватое лицо.
Поп звонко хохотал, вскидывая
голову, как туго взнузданная лошадь; длинные волосы падали ему на угреватые щёки, он откидывал их за уши, тяжко отдувался и вдруг, прервав смех, смотрел на людей, строго хмурясь, и громко говорил что-нибудь от писания. Вскоре он ушёл, покачиваясь, махая
рукою во все стороны, сопровождаемый старым дьяконом, и тотчас же высокая старуха встала, поправляя на
голове тёмный платок, и начала говорить громко и внушительно...
Тонкий, как тростинка, он в своём сером подряснике был похож на женщину, и странно было видеть на узких плечах и гибкой шее большую широколобую
голову, скуластое лицо, покрытое неровными кустиками жёстких волос. Под левым глазом у него сидела бородавка, из неё тоже кустились волосы, он постоянно крутил их пальцами левой
руки, оттягивая веко книзу, это делало один глаз больше другого. Глаза его запали глубоко под лоб и светились из тёмных ям светом мягким, безмолвно говоря о чём-то сердечном и печальном.
И, одна
рука в бок, а другая за поясом, плавно пошёл вдоль горницы, встряхивая
головой.
Он положил ей
руки ни плечи, а она, наклонив
голову вбок, быстро перебирала пальцами кромку фартука и смотрела куда-то мимо мужика.
Страх, стыд и жалость к ней охватили его жаром и холодом; опустив
голову, он тихонько пошёл к двери, но вдруг две тёплых
руки оторвали его от земли, он прижался щекою к горячему телу, и в ухо ему полился умоляющий, виноватый шёпот...
Подбив под себя красное кумачовое одеяло, мачеха вытянулась, как струна, и, закинув
руки за
голову, лежала точно в огне.
Между гряд, согнувшись и показывая красные ноги, выпачканные землей, рылись женщины, наклоня
головы, повязанные пёстрыми платками. Круто выгнув загорелые спины, они двигались как бы на четвереньках и, казалось, выщипывали траву ртами, как овцы. Мелькали тёмные
руки, качались широкие бёдра; высоко подобранные сарафаны порою глубоко открывали
голое тело, но Матвей не думал о нём, словно не видя его.
Приподнялся, сел. Около него старательно возилась тесная кучка людей, они кряхтели и взмахивали
руками, точно молотя зерно. Над забором, между гвоздей, торчали чьи-то
головы, оттуда падали одобрения и советы...
Над ним наклонилась Палага, но он не понимал её речи, с ужасом глядя, как бьют Савку: лёжа у забора вниз лицом, парень дёргал
руками и ногами, точно плывя по земле; весёлый, большой мужик Михайло, высоко поднимая ногу, тяжёлыми ударами пятки, чёрной, точно лошадиное копыто, бухал в его спину, а коренастый, добродушный Иван, стоя на коленях, истово ударял по шее Савки, точно стараясь отрубить
голову его тупым, красным кулаком.
Темнота и, должно быть, опухоли увеличили его тело до жутких размеров,
руки казались огромными: стакан утонул в них, поплыл, остановился на уровне Савкиной
головы, прижавшись к тёмной массе, не похожей на человечье лицо.
Она кивнула
головой. В комнате отца Матвей погладил её
руку, говоря...
Имя отца дохнуло на юношу холодом; он вспомнил насмешливые, хищные глаза, брезгливо оттопыренную губу и красные пальцы пухлых
рук. Съёжился и сунул
голову под подушку.
Он испугался, вскочил, женщина очнулась, целовала его, успокаивая, и когда Матвей задремал на её
руках, она, осторожно положив
голову его на подушку, перекрестила и, приложив
руку к сердцу, поклонилась ему.
Матвею показалось, что кто-то невидимый и сильный схватил его одною холодною
рукою за
голову, другою — за ноги и, заморозив кровь, растягивает тело. Палага крестила его частыми крестами и бормотала...
И замолчал, как ушибленный по
голове чем-то тяжёлым: опираясь спиною о край стола, отец забросил левую
руку назад и царапал стол ногтями, показывая сыну толстый, тёмный язык. Левая нога шаркала по полу, как бы ища опоры,
рука тяжело повисла, пальцы её жалобно сложились горсточкой, точно у нищего, правый глаз, мутно-красный и словно мёртвый, полно налился кровью и слезой, а в левом горел зелёный огонь. Судорожно дёргая углом рта, старик надувал щёку и пыхтел...
Когда стали погружать в серую окуровскую супесь тяжёлый гроб и чернобородый пожарный, открыв глубочайшую красную пасть, заревел, точно выстрелил: «Ве-еч…» — Ммтвей свалился на землю, рыдая и биясь
головою о чью-то жёсткую, плешивую могилу, скупо одетую дёрном. Его обняли цепкие
руки Пушкаря, прижали щекой к медным пуговицам. Горячо всхлипывая, солдат вдувал ему в ухо отрывистые слова...
Когда на дворе стало тихо и сгустившийся в бане сумрак возвестил приближение вечера, он слез с полка, вышел в сад и увидал Пушкаря, на скамье под яблоней: солдат, вытянув длинные ноги, упираясь
руками в колени, громко икал, наклоня
голову.
— А я, сударь мой, сёдни ночью такое видел, что не знаю, чему и приписать: иду будто мимо храма какого-то белого и хотел снять шапку, да вместе с ней и сними
голову с плеч! Стою это, держу
голову в
руках и не знаю — чего делать мне?
Она шагала твёрдо и отмеривала пройденный путь широкими взмахами толстой ореховой палки, стучала под окнами властной
рукою и, когда обыватель высовывал
голову, говорила ему сиплым, неприятным голосом...
Он взбросил шапку на
голову и, натягивая её обеими
руками, залаял, топая ногою о землю...
Ключарев играл хуже татарина; он долго думал, опершись локтями на стол, запустив пальцы в чёрные, курчавые волосы на
голове и глядя в середину шашечницы глазами неуловимого цвета. Шакир, подперев
рукою щёку, тихонько, горловым звуком ныл...
Слободские относятся к бою серьёзно: они деловито, тесною цепью лезут вверх по остеклевшей горе, цапаясь
голыми руками за куски мёрзлой глины, и покрикивают...
Волосы у него на круглой
голове стоят ершом, лицо скуластое, маленький нос загнут вниз, как у филина, тонкие губы презрительно искривлены; он широко расставил ноги, упёрся
руками в бока и стоит фёртом, поглядывая на врагов светлыми, недобрыми глазами.
— Ну-ко, ребята, с богом! — говорит слесарь Коптев, обеими
руками натягивая шапку на
голову. — Вались дружно! Бей воров!
Поздно. Справа и сзади обрушились городские с пожарным Севачевым и лучшими бойцами во главе; пожарный низенький,
голова у него вросла в плечи,
руки короткие, — подняв их на уровень плеч, он страшно быстро суёт кулаками в животы и груди людей и опрокидывает, расталкивает, перешибает их надвое. Они изгибаются, охая, приседают и ложатся под ноги ему, точно брёвна срубленные.
Матвей перестал ходить на реку и старался обегать городскую площадь, зная, что при встрече с Хряповым и товарищами его он снова неизбежно будет драться. Иногда, перед тем как лечь спать, он опускался на колени и, свесив
руки вдоль тела, наклонив
голову — так стояла Палага в памятный день перед отцом — шептал все молитвы и псалмы, какие знал. В ответ им мигала лампада, освещая лик богоматери, как всегда задумчивый и печальный. Молитва утомляла юношу и этим успокаивала его.
Шакир шагал стороной, без шапки, в тюбетейке одной, она взмокла, лоснилась под дождём, и по смуглому лицу татарина текли струи воды. Иногда он, подняв
руки к лицу, наклонял
голову, мокрые ладони блестели и дрожали; ничего не видя перед собою, Шакир оступался в лужи, и это вызывало у людей, провожавших гроб, неприятные усмешки. Кожемякин видел, что горожане смотрят на татарина косо, и слышал сзади себя осуждающее ворчание...
— Спасибо! — ласково кивнув
головой, молвила она, взяв лепёшку. Кисти
рук у неё были узенькие, лодочкой, и когда она брала что-нибудь, тонкие пальцы обнимали вещь дружно, ласково и крепко.
И пора было уходить: уже кто-то высокий, в лохматой шапке, размахивал
рукою над
головами людей и орал...
И вот теперь он видел, как постоялка, плавно и красиво помахивая
рукой, точно стирает, уничтожает чёрную тень Маркушиной
головы, неподвижно прильнувшую к стене печи.
«Не обиделась бы!» — спохватился Кожемякин, взглянув на гостью; она, стоя около печи, скрестила
руки на груди, низко опустив
голову.
Деревья садов накрыли и опутали дома тёмными сетями; город казался огромным человеком: пойманный и связанный, полуживой, полумёртвый, лежит он, крепко прижат к земле, тесно сдвинув ноги, раскинув длинные
руки, вместо
головы у него — монастырь, а тонкая, высокая колокольня Николы — точно обломок копья в его груди.
А она, закинув
руки за
голову, тихонько воскликнула...
Она сердилась, взмахивала
руками, они обнажались нише локтей, а кофта на груди иногда распахивалась. Кожемякин опускал глаза, сердце его учащённо билось, в
голове стучали молотки, и несколько минут он ничего не понимал и не слышал.
Постоялка отрицательно качала
головой — это с ещё большей силою будило в нём суровые воспоминания. Горячась, он размахивал в воздухе
рукою, точно очищал дорогу всему дурному и злому, что издали шло на него тёмною толпою, и, увлекаясь, говорил ей, как на исповеди...
Ходил он, заложив
руки за спину, как, бывало, отец, тяжело шаркая ногами, согнув спину, спустя
голову, — мысленно раздев любимую женщину, нёс её перед собою, в жарком воздухе ночи, и говорил ей...
«Не пойдёт!» — думал он. И вдруг почувствовал, что её нет в сенях. Тихо и осторожно, как слепой, он вошёл в комнату Палаги, — женщина стояла у окна, глядя в сад, закинув
руки за
голову. Он бесшумно вложил крючок в пробой, обнял её за плечи и заговорил...
Он сидел на стуле, понимая лишь одно: уходит! Когда она вырвалась из его
рук — вместе со своим телом она лишила его дерзости и силы, он сразу понял, что всё кончилось, никогда не взять ему эту женщину. Сидел, качался, крепко сжимая
руками отяжелевшую
голову, видел её взволнованное, розовое лицо и влажный блеск глаз, и казалось ему, что она тает. Она опрокинула сердце его, как чашу, и выплеснула из него всё, кроме тяжёлого осадка тоски и стыда.
Ощущение тошноты и слабости кружило
голову, окутав мысли липким, всё гасящим туманом; придерживаясь за стену
руками, он дошёл до окна, распахнул ставни и лёг грудью на подоконник.
Щека у него вздрагивает, тонкие волосёнки дымом вокруг
головы, глаза серые, большие и глядят чаще всего в потолок, а по костям лица гуляет улыбочка, и он её словно стереть хочет, то и дело проводя по щекам сухонькими
руками.
Он надул щёки, угрожающе вытаращил глаза и, запустив пальцы обеих
рук в спутанные волосы, замолчал, потом, фыркнув и растянув лицо в усмешку, молча налил водки, выпил и, не закусывая, кивнул
головой.
Наталья, точно каменная, стоя у печи, заслонив чело широкой спиной, неестественно громко сморкалась, каждый раз заставляя хозяина вздрагивать. По стенам кухни и по лицам людей расползались какие-то зелёные узоры, точно всё обрастало плесенью,
голова Саввы — как морда сома, а пёстрая рожа Максима — железный, покрытый ржавчиной заступ. В углу, положив длинные
руки на плечи Шакира, качался Тиунов, говоря...