Неточные совпадения
Сидели за столом в малиннике; Савелий Кожемякин тряхнул головой, вобрал в
грудь много воздуха и протянул
руку.
Шли домой. Матвей шагал впереди всех без картуза: он нёс на
груди икону, держа её обеими
руками, и когда, переходя дорогу, споткнулся, то услышал подавленный и как будто радостный крик Власьевны...
Матвей перевёл глаза на мачеху — стройная, румяная, с маленьким, точно у ребёнка, ртом, она стояла, покорно сложив
руки на
груди, бледная.
Рядом с Матвеем шагал длинный и похожий на скворешницу Пушкарь в невиданном, тёмно-зелёном мундире с позументами на воротнике и на рукавах, с медными пуговицами на
груди и большой чёрной заплатой подмышкой. Иногда он, оборачиваясь назад, поднимал
руку вверх и строго командовал...
Ещё издали заметив нарядно одетого парня, сапожник складывал
руки на
груди и начинал пронзительно свистеть, якобы отдыхая и любуясь синими далями, а когда Матвей равнялся с ним, он испуганно вскакивал на ноги, низко кланялся и нарочито тонким голосом говорил...
Изо дня в день он встречал на улицах Алёшу, в длинной, холщовой рубахе, с раскрытою
грудью и большим медным крестом на ней. Наклоня тонкое тело и вытянув вперёд сухую чёрную шею, юродивый поспешно обегал улицы, держась правою
рукою за пояс, а между пальцами левой неустанно крутя чурочку, оглаженную до блеска, — казалось, что он преследует нечто невидимое никому и постоянно ускользающее от него. Тонкие, слабые ноги чётко топали по доскам тротуаров, и сухой язык бормотал...
Поздно. Справа и сзади обрушились городские с пожарным Севачевым и лучшими бойцами во главе; пожарный низенький, голова у него вросла в плечи,
руки короткие, — подняв их на уровень плеч, он страшно быстро суёт кулаками в животы и
груди людей и опрокидывает, расталкивает, перешибает их надвое. Они изгибаются, охая, приседают и ложатся под ноги ему, точно брёвна срубленные.
—
Руки на
груди… Что же вы попа-то… беси…
Он ушёл на завод и долго сидел там, глядя, как бородатый Михайло, пятясь задом, шлихтует верёвку, протирая её поочерёдно то конским волосом, то мокрой тряпицей. Мужик размахивал
руками так, как будто ему хотелось идти вперёд, а кто-то толкает его в
грудь и он невольно пятится назад. Под ноги ему подвернулась бобина, он оттолкнул её, ударив пяткой. Конус дерева откатился и, сделав полукруг, снова лёг под ноги, и снова Михайло, не оглядываясь, отшвырнул его, а он опять подкатился под ноги.
Воспоминание о себе поднялось в
груди тёплой волной, приласкало. Мальчик встал, вытер
руки о штаны, подтянул их и — снова запел, ещё отчётливее разрубая слова...
Чёрные стены суровой темницы
Сырость одела, покрыли мокрицы;
Падают едкие капли со свода…
А за стеною ликует природа.
Куча соломы лежит подо мною;
Червь её точит. Дрожащей
рукоюСбросил я жабу с неё… а из башни
Видны и небо, и горы, и пашни.
Вырвался с кровью из
груди холодной
Вопль, замиравший неслышно, бесплодно;
Глухо оковы мои загремели…
А за стеною малиновки пели…
Женщина провела
рукою по лицу, потом откинулась на спинку стула, скрестив на
груди руки.
«Не обиделась бы!» — спохватился Кожемякин, взглянув на гостью; она, стоя около печи, скрестила
руки на
груди, низко опустив голову.
Деревья садов накрыли и опутали дома тёмными сетями; город казался огромным человеком: пойманный и связанный, полуживой, полумёртвый, лежит он, крепко прижат к земле, тесно сдвинув ноги, раскинув длинные
руки, вместо головы у него — монастырь, а тонкая, высокая колокольня Николы — точно обломок копья в его
груди.
Она сердилась, взмахивала
руками, они обнажались нише локтей, а кофта на
груди иногда распахивалась. Кожемякин опускал глаза, сердце его учащённо билось, в голове стучали молотки, и несколько минут он ничего не понимал и не слышал.
Сели на скамью под вишнями, золотые ленты легли им плечи, на
грудь и колена её, она их гладила бледными
руками, а сквозь кожу
рук было видно кровь, цвета утренней зари.
Легко, точно ребёнка, он поднял её на
руки, обнял всю, а она ловко повернулась
грудью к нему и на секунду прижала влажные губы к его сухим губам. Шатаясь, охваченный красным туманом, он нёс её куда-то, но женщина вдруг забилась в его
руках, глухо вскрикивая...
Всё вокруг зыбко качалось, кружась в медленном хороводе, а у печи, как часовой, молча стояла высокая Анка, скрестив
руки на
груди, глядя в потолок; стояла она, точно каменная, а глаза её были тусклы, как у мертвеца.
Ощущение тошноты и слабости кружило голову, окутав мысли липким, всё гасящим туманом; придерживаясь за стену
руками, он дошёл до окна, распахнул ставни и лёг
грудью на подоконник.
— Потом ударил, что ли, кто-то её, а может, кошка помяла, вижу — умирает она, — взял её в
руки, а она спрятала голову под мышку мне, близко-близко прижалась ко
груди, встрепыхнулась, да и кончено!
Оба раза вслед за попом являлась попадья, садилась и уголок, как страж некий, и молчала, скрестя
руки на плоской
груди, а иногда, встав, подходила осторожно к окошку и, прищурившись, смотрела во тьму. Дядя, наблюдая за нею, смеялся и однажды сказал...
Он смотрел на неё с таким чувством, как будто эта женщина должна была сейчас же и навсегда уйти куда-то, а ему нужно было запомнить её кроткую голову, простое лицо, маленький, наивный рот, круглые узкие плечи, небольшую девичью
грудь и эти
руки с длинными, исколотыми иглою пальцами.
Она откинулась к стене и, сложив
руки на
груди, спокойно сказала...
Набежало множество тёмных людей без лиц. «Пожар!» — кричали они в один голос, опрокинувшись на землю, помяв все кусты, цепляясь друг за друга, хватая Кожемякина горячими
руками за лицо, за
грудь, и помчались куда-то тесной толпою, так быстро, что остановилось сердце. Кожемякин закричал, вырываясь из крепких объятий горбатого Сени, вырвался, упал, ударясь головой, и — очнулся сидя, опираясь о пол
руками, весь облепленный мухами, мокрый и задыхающийся.
Тяжело дыша, красная, в наскоро накинутом платке, одной
рукою она отирала лицо и, прижав другую ко
груди, неразборчиво говорила, просила о чём-то. Он метнулся к ней, застёгивая ворот рубахи, отскочил, накинул пиджак, бросился в угол и торопливо бормотал, не попадая ногами в брюки...
Тиунов вскочил, оглянулся и быстро пошёл к реке, расстёгиваясь на ходу, бросился в воду, трижды шумно окунулся и, тотчас же выйдя, начал молиться: нагой, позолоченный солнцем, стоял лицом на восток, прижав
руки к
груди, не часто, истово осенял себя крестом, вздёргивал голову и сгибал спину, а на плечах у него поблескивали капельки воды. Потом торопливо оделся, подошёл к землянке, поклонясь, поздравил всех с добрым утром и, опустившись на песок, удовлетворённо сказал...
Села против него, сложив
руки под
грудями, отчего
груди вызывающе приподнялись, и, неотрывно разглядывая его лицо, улыбалась всё той же улыбкой, словно наклеенной на лицо её.
Кожемякин сидел около него в кресле, вытянув ноги, скрестив
руки на
груди и молча присматривался, как играет, изменяется красивое, лицо гостя: оно казалось то простым и ясным, словно у ребёнка, то вдруг морщилось, брезгливо и сердито. И было странно видеть, что лицо всё время менялось, а глаза оставались неизменно задумчивы.
Положит меня, бывало, на колени к себе, ищет ловкими пальцами в голове, говорит, говорит, — а я прижмусь ко
груди, слушаю — сердце её бьётся, молчу, не дышу, замер, и — самое это счастливое время около матери, в
руках у ней вплоть её телу, ты свою мать помнишь?
Сенька хворал тогда, Маша с отцом в Шабалдино к тётке уехали, а я в углу дома из карт строю и вижу: возлагает дьякон
руку свою матери на
грудь,
рука — рыжая, и перстень серебряный на ней.
— Да что ты? — шептал он, пытаясь отнять
руки от её лица; она ткнула его локтем в
грудь, яростно взвизгнув...
— Пусти, — упираясь в
грудь ему мягкими
руками, сердито крикнула она.
Машенька, расхаживая по комнате сложив
руки на
груди, осматривала всё и говорила...
Вошла Машенька, остановилась против Никона, сложив
руки на
груди, и ехидно спросила...
Упершись
руками в узкие бёдра, выгибая спину и показывая девичью, едва очерченную
грудь, она прошлась по комнате, жалуясь...
Он умилялся её правдивостью, мягким задором, прозрачным взглядом ласковых глаз и вспоминал её смех — негромкий, бархатистый и светлый. Смеясь, она почти не открывала рта, ровный рядок её белых зубов был чуть виден; всегда при смехе уши у неё краснели, она встряхивала головой, на щёки осыпались светлые кудри, она поднимала
руки, оправляя их; тогда старик видел, как сильно растёт её
грудь, и думал...
— Верно! Я знаю! — твёрдо сказала она, сложив
руки на
груди и оглядывая всё, как новое для неё. — Когда я не знала, что думает отец, — я его боялась, а рассказал он мне свою жизнь — и стал для меня другим…