Неточные совпадения
Словно переломившись в пояснице, старуха села, а он широко
повёл рукой над столом, говоря спокойно
и густо...
Отец, как бы не касаясь пола, доплыл до Палаги
и ударился прочь от неё, чётко
и громко выбивая дробь каблуками кимряцких сапог. Тогда
и Палага, уперев руки в крутые бёдра, боком пошла за ним,
поводя бровями
и как будто удивляясь чему-то, а в глазах её всё ещё блестели слёзы.
Велел Устав наварить её целый котёл
и каждому поротому советует ешь!
Снова обняв его, она поцеловала лоб
и щёки пасынка, радостно блестя глазами, полными слёз,
и повела куда-то, говоря низким, точно чужим голосом...
— Я проснулся, кричу — Палага, квасу… — ворчал старик, позёвывая
и крестя рот. — О чём беседу
вели?
— За баней на берёзе ремез гнездо свил, — вдруг выдумал Матвей
и испуганно оглянулся, сообразив: «Сейчас
велит — покажи!»
Палага пугливо
повела плечами, посмотрела в окно
и негромко проговорила...
— А вон Натанька Тиунова, хорошая какая! Бабёночка молодая, вольная, — муж-от у неё четыре года тому назад в Воргород ушёл да так
и пропал без
вести. Ты гляди-ка: пятнадцати годов девчушечку замуж выдали за вдового, всё равно как под жёрнов сунули…
Жадный, толстогубый рот Натальи возбуждал в нём чувство, близкое страху. Она
вела себя бойчее всех, её низкий сладкий голос тёк непрерывною струёю, точно патока,
и все мужчины смотрели на неё, как цепные собаки на кость, которую они не могут достать мохнатыми лапами.
— Нет, — ответил он, невольно подвигаясь к ногам женщины
и заглядывая в лицо её, унылое
и поблекшее. — Это ты
велела бить его?
— Сирота моя тихая! — причитала она,
ведя его в дом. — Замаяли тебя!
И это ещё здесь, не выходя из дома, а каково будет за воротами?
Матвей слушал, обливаясь холодным потом. Пришла Палага, он передал ей разговор в кухне, она тоже поблекла, зябко
повела плечами
и опустила голову.
Ему захотелось отличить себя от горожан, возвыситься в их глазах — он начал носить щегольские сапоги,
велел перешить на себя нарядные рубахи отца.
И однажды, идя от обедни, услыхал насмешливый девичий возглас...
Городские
ведут бой с хитростями, по примеру отцов: выдвинут из своей стенки против груди слобожан пяток хороших вояк,
и, когда слобожане, напирая на них, невольно вытянутся клином, город дружно ударит с боков, пытаясь смять врага. Но слободские привыкли к этим ухваткам: живо отступив, они сами охватывают горожан полукольцом
и гонят их до Торговой площади, сбрасывая на землю крепкими ударами голых кулаков.
Но уже взрослые разгорячились
и не могут
вести бой правильно; против каждого из сильных людей слободы — пятеро-шестеро горожан; бой кончен, началась драка — люди вспомнили взаимные обиды
и насмешки, старую зависть, давние ссоры, вспомнили всё тёмное, накопленное измала друг против друга, освирепели
и бьются злобно, как зверьё.
Он широко
повёл рукой в воздухе
и сказал, словно угрожая кому-то...
Вот старик Базунов, его
вели под руки сын
и зять; без шапки, в неподпоясанной рубахе
и чёрном чапане [Крестьянский верхний кафтан — вост. азям; чапаном зовут
и сермяжный,
и синий, халатом или с борами,
и даже полукафтанье — Ред.] поверх неё, он встал как-то сразу всем поперёк дороги
и хриплым голосом объявил на весь город...
Слесаря Коптева жена мышьяком отравила. С неделю перед тем он ей, выпивши будучи, щёку до уха разодрал, шубу изрубил топором
и сарафан, материно наследство, штофный [Немецкая шёлковая плотная ткань, обычно с разводами. — Ред.].
Вели её в тюрьму, а она, будучи вроде как без ума, выйдя на базар, сорвала с себя всю одёжу» — ну, тут нехорошо начинается, извините!
Слышал от отца Виталия, что барыню Воеводину в Воргород повезли, заболела насмерть турецкой болезнью, называется — Баязетова. От болезни этой глаза лопаются
и помирает человек, ничем она неизлечима. Отец Виталий сказал — вот она, женская жадность, к чему
ведёт».
На улице весело кричали дети, далеко в поле играл пастух, а в монастыре копали гряды
и звонкий голос высоко
вёл благодарную песнь...
Всё исчезло для него в эти дни; работой на заводе он
и раньше мало занимался, её без ошибок
вёл Шакир, но прежде его интересовали люди, он приходил на завод, в кухню, слушал их беседы, расспрашивал о новостях, а теперь — никого не замечал, сторожил постоялку, ходил за нею
и думал про себя иногда...
— Евгенья Петровна! — заговорил он тихо
и жалобно. — Ну, пожалей же меня! Полюби! Как нищий, прошу, — во всём поверю тебе, всё буду делать, как
велишь! Скажи мне: отдай всё мужикам, — отдам я!
И, схватив его за рукав,
повела в дом, отрывисто говоря...
Лежу — вдруг она идёт, бледная, даже, пожалуй, синяя, брови нахмурены, глаза горят,
и так идёт, словно на цепи
ведут её. Присела на койку; вот, говорит, я тебе чайку принесла, то да сё, а потом тихо шепчет...
Да
и повёл за собою. Ходит быстро, мелкими шажками, шубёнка у него старенькая
и не по росту, видно, с чужого плеча. Молоденький он, худущий
и смятенный; придя к себе домой, сразу заметался, завертелся недостойно сана, бегает из горницы в горницу,
и то за ним стул едет, то он рукавом ряски со стола что-нибудь смахнёт
и всё извиняется...
— Как же! — с достоинством подтвердил Дроздов. — Очень парадно, по всем законам! Тут, на суде, жид
и понял, что ошибся, даже заплакал
и стал просить, чтобы не судили меня,
велели ему молчать, а он ещё да ещё,
и — увели его, жалко даже стало мне его! Очень он сокрушался, дурачина, ему, видишь, показалось, что деньги-то жидовские, что я их на погроме слямзил…
На кладбище не взошёл Шакир, зарыли без него, а я, его не видя, испугался, побежал искать
и земли горсть на гроб не бросил, не успел. Он за оградой в поле на корточках сидел, молился;
повёл его домой,
и весь день толковали. Очень милый, очень хороший он человек, чистая душа. Плакал
и рассказывал...
Этот человек со всеми
вёл себя одинаково: он, видимо, говорил всё, что хотел сказать,
и всё, что он говорил, звучало убедительно, во всём чувствовалось отношение к людям властное, командующее, но доброе, дружелюбное.
Евгеньины речи против его речей — просто детские, он же прощупал людей умом своим до глубины. От этого, видно, когда он говорит слова суровые, — глаза его глядят отечески печально
и ласково. Странно мне, что к попу он не ходит, да
и поп за всё время только дважды был у него; оба раза по субботам, после всенощной,
и они сидели почти до света,
ведя беседу о разуме, душе
и боге.
Все
вели себя свободно, почти каждая речь вызывала десятки возражений,
и вначале это удивляло Кожемякина...
Отвечала не спеша, но
и не задумываясь, тотчас же вслед за вопросом, а казалось, что все слова её с трудом проходят сквозь одну какую-то густую мысль
и обесцвечиваются ею. Так, говоря как бы не о себе, однотонно
и тускло, она рассказала, что её отец, сторож при казённой палате,
велел ей, семнадцатилетней девице, выйти замуж за чиновника, одного из своих начальников; муж вскоре после свадьбы начал пить
и умер в одночасье на улице, испугавшись собаки, которая бросилась на него.
Осторожно взял гостя за руку
и повёл, говоря...
— Неправда! — почти закричала попадья
и, понизив голос,
ведя гостя по дорожке вдоль забора, начала говорить, тщательно отчеканивая каждое слово...
Из переулка, озабоченно
и недовольно похрюкивая, вышла свинья, остановилась,
поводя носом
и встряхивая ушами, пятеро поросят окружили её
и, подпрыгивая, толкаясь, вопросительно подвизгивая, тыкали мордами в бока ей, покрытые комьями высохшей грязи, а она сердито мигала маленькими глазами, точно не зная, куда идти по этой жаре, фыркала в пыль под ногами
и встряхивала щетиной. Две жёлтых бабочки, играя, мелькали над нею, гудел шмель.
— Терпел земную жизнь Христос, господь бог наш,
и нам
повелел терпеть.
Через реку поплыл тяжёлый чёрный паром, три чёрных монаха — двое у струны, один на руле —
вели его, за ним широкими крыльями простёрлась по воде рябь,
и отражения заколебались, ожив
и точно выбегая на зелёный берег.
Рассчитывал, значит, что
и отец, как дедушка, — зарежется, получив эдакую
весть.
Кривой
повёл Кожемякина в городской манеж на концерт в пользу голодающих: там было тесно, душно, гремела военная музыка, на подмостки выходили полуголые барыни в цветах
и высокими, неприятными голосами пели то одна, то — две сразу, или в паре с мужчинами в кургузых фраках.
О чём бы ни заговорили — церковный староста тотчас же начинал оспаривать всех, немедленно вступал в беседу Ревякин, всё скручивалось в непонятный хаос,
и через несколько минут Смагин обижался. Хозяин, не вмешиваясь в разговор, следил за ходом его
и, чуть только голоса возвышались, — брал Смагина за локоть
и вёл в угол комнаты, к столу с закусками, угрюмо
и настойчиво говоря...
Взяла его под руку
и бойко
повела к столу, а муж встретил их криком...
«Погоди», — говорит мать, — а сама пуговицы на кофте расстёгивает, он её поднял, под мышки взяв,
и повёл,
и ушли, а я — за ними, ну, они, конечно, дверь заперли, да ведь это всё равно уж!
Она
повела плечом
и, не подав ему руки, отвернувшись, сурово сказала...
Никон взял его под руку
и быстро
повёл, а он бормотал, задыхаясь...
Никон застучал пальцами по столу, засвистел, она
повела глазами в его сторону
и вздохнула...
— Да-а, — не сразу отозвалась она. — Бесполезный только — куда его? Ни купец, ни воин. Гнезда ему не свить, умрёт в трактире под столом, а то — под забором, в луже грязной. Дядя мой говаривал, бывало: «Плохие люди — не нужны, хорошие — недужны». Странником сделался он, знаете — вера есть такая, бегуны — бегают ото всего? Так
и пропал без
вести: это полагается по вере их — без
вести пропадать…
За время болезни Кожемякина они укрепились в его доме, как в своём, а Машенька
вела себя с хозяином всё проще, точно он был дряхлый старик; это даже несколько обижало его,
и однажды он попенял ей...
Повёл носом, прислушался к чему-то
и тихонько сказал Кожемякину...
— Какие — надежды? — спросил Кожемякин, разглядывая опавшие щёки кривого
и глаз его, окружённый чёрным кругом, точно подбитый. Тиунов
повёл носом
и ответил...