Неточные совпадения
А из высокой крыши жилища Кожемякина, переломив её, неожиданно и странно высунулся чердак в
два окна; их выцветшие радужные стёкла напоминают глаза совы, когда она днём,
не мигая, смотрит на свет.
Долго
не мог заснуть Матвей, слушая крики, топот ног и звон посуды. Издали звуки струн казались печальными. В открытое окно заглядывали тени, вливался тихий шелест, потом стал слышен невнятный ропот, как будто ворчали
две собаки, большая и маленькая.
Дьячок
не ошибся: его ученик вспыхнул пламенным желанием учиться, и с быстротою, всех удивлявшей, они до зимы прошли букварь, а в зиму и часослов и псалтырь. Раза
два в неделю дьячок брал после урока гусли и пел ученику псалмы.
И если кто-нибудь зачерпывал
два куска мяса вместо одного, старый Кожемякин,
не взирая на возраст захватчика, звучно щёлкал его донцем ложки по лбу. Тёмный лоб Пушкаря, густо расписанный морщинами, страдал чаще других.
Савка пополз вдоль забора, цапаясь за доски тёмно-красными руками; его кровь, смешавшись со взрытой землёй, стала грязью, он был подобен пню, который только что выкорчевали: ноги,
не слушаясь его усилий, волоклись по земле, как
два корня, лохмотья рубахи и портков казались содранной корой, из-под них, с пёстрого тела, струился тёмный сок.
— Н-на, ты-таки сбежал от нищей-то братии! — заговорил он, прищурив глаза. Пренебрёг? А Палага — меня
не обманешь, нет! —
не жилица, — забил её, бес… покойник! Он всё понимал, — как собака, примерно. Редкий он был! Он-то? Упокой, господи, душу эту! Главное ему, чтобы — баба! Я, брат, старый петух, завёл себе тоже курочку, а он — покажи! Показал. Раз,
два и — готово!
Дети, как и взрослые, производили впечатление людей, которые поселились в этом месте временно, — они ничего
не любят тут, им ничего
не жалко. Город был застроен тесно, но было много пустырей; почти везде на дворах густо росли сорные травы, ветер заносил в огороды их семена, гряды овощей приходилось полоть по
два, по три раза; все плодовые деревья в садах были покрыты лишаями, росли коряво, медленно и давали плохой урожай.
— Тут на починку столько денег уйдёт, что и в
два года она мне их
не покроет, постоялка-то!
Кожемякин видел, что
две пары глаз смотрят на женщину порицающе, а одна — хитро и насмешливо. Стало жаль её.
Не одобряя её поступка с сыном, он любовался ею и думал, с чувством, близким зависти...
Раз читаеть и
два — ничего, а начал в третьи, по лесу-то ка-ак гукнет:
не могу-у-у…
Актёрку несли мимо нас двое пожарных да
два товарища её, а третий, муж будто, сзади шёл, с городовым, пьяный, вечную память неистово орал и плакал; будочник удерживал его, чтобы
не безобразил, однако
не мог.
И каждый раз, когда женщина говорила о многотрудной жизни сеятелей разумного, он невольно вспоминал яркие рассказы отца о старинных людях, которые смолоду весело промышляли душегубством и разбоем, а под старость тайно и покорно уходили в скиты «душа́ спасать». Было для него что-то общее между этими
двумя рядами одинаково чуждых и неведомых ему людей, — соединяла их какая-то иная жизнь, он любовался ею, но она
не влекла его к себе, как
не влекли его и все другие сказки.
Заметя, что хозяйка внимательно прислушивается к его словам, он почувствовал себя так же просто и свободно, как в добрые часу наедине с Евгенией, когда забывал, что она женщина. Сидели в тени
двух огромных лип, их густые ветви покрывали зелёным навесом почти весь небольшой сад, и закопчённое дымом небо было
не видно сквозь полог листвы.
Речи, движения, лица, даже платья и башмаки — всё было у них иное,
не окуровское: точно на пустыре, заваленном обломками и сором, среди глухого бурьяна, от семян, случайно занесённых ветром издалека, выросли на краткий срок
два цветка, чужих этой земле.
— Это, — говорит, — ничего
не доказует. Ты гляди: шла по улице женщина — раз! Увидал её благородный человек —
два! Куда изволите идти, и — готово! Муж в таком минутном случае вовсе ни при чём, тут главное — женщина, она живёт по наитию, ей, как земле, только бы семя получить, такая должность: давай земле соку, а как — всё едино. Оттого иная всю жизнь и мечется, ищет, кому жизнь её суждена, ищет человека, обречённого ей, да так иногда и
не найдёт, погибает даже.
— Нет, погоди-ка! Кто родит — женщина? Кто ребёнку душу даёт — ага? Иная до двадцати раз рожает — стало быть, имела до двадцати душ в себе. А которая родит всего
двух ребят, остальные души в ней остаются и всё во плоть просятся, а с этим мужем
не могут они воплотиться, она чувствует. Тут она и начинает бунтовать. По-твоему — распутница, а по должности её — нисколько.
Хотелось уйти, но
не успел: Савка спросил ещё водки, быстро одну за другой выпил
две рюмки и, багровый, нехорошо сверкая просветлёнными глазами, стал рассказывать, навалясь грудью на стол...
…Явились три девицы, одна сухонькая и косая, со свёрнутой шеей, а
две другие, одинаково одетые и толстые, были на одно лицо. Савка с Дроздовым
не могли разобрать, которая чья, путали их, ругались и дрались, потом Дроздов посоветовал Савке намазать лицо его девицы сажей, так и сделали, а после этого девица начала говорить басом.
А пришло другое время, он отметил: «Силу копят
не умом, а дубьём да рублём», «
Не суй бороду близко городу» — замечаете: как будто
два народа составляли эти речения, один — смелый, умный, а другой — хитроват, но как будто пришиблен и немножко подхалим.
И таких отписок, в древности похвальных — семнадцать, а после, стыдных — двадцать
две вынес я, со скорбью и обидой, на отдельный лист, а зачем —
не знаю. Странно мне, что с хулителями и некоторые русские согласны — Тиунов, например, Алексей косой и Максим тоже. А к Максиму дядя Марк относится весьма лестно, просто по-отечески, только —
не на камень ли сеет?
После этого разговора выпили мы с дядей Марком вина и домашнего пива, захмелели оба, пел он баском старинные песни, и опять выходило так, как будто
два народа сочиняли их: один весёлый и свободный, другой унылый и безрадостный. Пел он и плакал, и я тоже. Очень плакал, и
не стыдно мне этого нисколько».
Гляжу на него, а ответить
не умею. Уйти ему отсюда нельзя, слава богу, он по какому-то закону
два года должен прожить у нас».
«Вдруг ударило солнце теплом, и земля за
два дня обтаяла, как за неделю; в ночь сегодня вскрылась Путаница, и нашёлся Вася под мостом, ниже портомойни. Сильно побит, но сам в реку бросился или сунул кто —
не дознано пока. Виня Ефима, полиция допрашивала его, да он столь горем ушиблен, что заговариваться стал и никакого толка от него
не добились. Максим держит руки за спиной и молчит, точно заснул; глаза мутные, зубы стиснул.
Его совиные глаза насмешливо округлились, лицо было разрезано тонкой улыбкой на
две одинаково неприятные половины, весь он
не соответствовал ласковому тону слов, и казалось в нём говорит кто-то другой. Максим тоже, видимо, чувствовал это: он смотрел в лицо горбуна неприязненно, сжав губы, нахмурив брови.
— Русская, запой, — в
два удара сказала попадья, идя к беседке, потом, взглянув поверх очков, тоже спросила: — Разве Комаровский
не сказал?
Из переулка, озабоченно и недовольно похрюкивая, вышла свинья, остановилась, поводя носом и встряхивая ушами, пятеро поросят окружили её и, подпрыгивая, толкаясь, вопросительно подвизгивая, тыкали мордами в бока ей, покрытые комьями высохшей грязи, а она сердито мигала маленькими глазами, точно
не зная, куда идти по этой жаре, фыркала в пыль под ногами и встряхивала щетиной.
Две жёлтых бабочки, играя, мелькали над нею, гудел шмель.
—
Не слыхал. Думаю — от нечего есть, — говорил Тиунов, то и дело небрежно приподнимая картуз с черепа, похожего на дыню. — По нынешнему времени дворянину
два пути: в монахи да в картёжные игроки, — шулерами называются…
«Завтра же и поеду. Один, так один,
не привыкать стать! Будет уж, проболтался тут, как сорина в крупе, почитай,
два месяца. А с теми — как-нибудь улажусь. Поклонюсь Марку Васильеву: пусть помирит меня с Максимом. Может, Максимка денег возьмёт за бесчестье…»
— А ежели так вот, как Марфа жила, — в подозрениях да окриках, — ну, вы меня извините! Мужа тут нету, а просто — мужик, и хранить себя
не для кого. Жалко мне было Марфу, а помочь — нечем, глупа уж очень была. Таким бабам, как она, бездетным да глупым, по-моему,
два пути — в монастырь али в развратный дом.
Никон Маклаков стал посещать его всё реже, иногда
не приходил по неделе, по
две. Кожемякин узнал, что он начал много пить, и с каждой встречей было заметно, что Никон быстро стареет: взлизы на висках поднимались всё выше, ссекая кудри, морщины около глаз углублялись, и весёлость его, становясь всё более шумной, казалась всё больше нарочитой.