Неточные совпадения
Вскоре после того, как пропала
мать, отец взял в дом ласковую слободскую старушку Макарьевну, у неё
были ловкие и тёплые руки, она певучим голосом рассказывала мальчику славные жуткие сказки и особенно хорошо длинную историю о том, как живёт бог на небесах...
Вдоль улицы, налитой солнцем, сверкали стёкла открытых окон, яркие пятна расписных ставен; кое-где на деревьях в палисадниках люди вывесили клетки с птицами; звонко
пели щеглята, неумолчно трещали весёлые чижи; на окне у Базуновых задумчиво свистела зарянка — любимая птица Матвея: ему нравилось её скромное оперение, красная грудка и тонкие ножки, он любил слушать её простую грустную песенку, птица эта заставляла его вспоминать о
матери.
—
Мать твоя — она, брат, умница
была! Тихая умница. И всё понимала, так жалела всех, что и верно — некуда ей
было девать себя, кроме как в монастырь запереться. Ну, и заперлась…
Матвей заплакал:
было и грустно и радостно слышать, что отец так говорит о
матери. Старик, наклонясь, закрыл лицо его красными волосами бороды и, целуя в лоб, шептал...
Она слабая
была, запуганная; у неё, видишь ты, отца с
матерью на торговой площади кнутом били, а она это видела.
Тут тоже не всё ладно: отец-то её богомаз
был, в Елатьме жили они — это на Оке
есть такое жительство, — ну, так вот, он будто ризу снял с иконы, а
мать — спрятала.
— А Пушкарь-то, Мотя, а? Ах, милый! Верно — какая я тебе
мать? На пять лет и старше-то! А насчёт свадьбы — какая это свадьба? Только что в церковь ходили, а обряда никакого и не
было: песен надо мной не пето, сама я не повыла, не поплакала, и ничем-ничего не
было, как в быту ведётся! Поп за деньги венчал, а не подружки с родными, по-старинному, по-отеческому…
Он
был уверен, что все женщины, кроме Власьевны, такие же простые, ласковые и радостно покорные ласкам, какою
была Палага, так же полны жалости к людям, как полна
была ею — по рассказам отца — его
мать; они все казались ему
матерями, добрыми сёстрами и невестами, которые ожидают жениха, как цветы солнца.
…В монастыре появилась новая клирошанка, — высокая, тонкая, как берёзка, она напоминала своим покорным взглядом Палагу, — глаза её однажды остановились на лице юноши и сразу поработили его. Рот её — маленький и яркий — тоже напоминал Палагу, а когда она высоким светлым голосом
пела: «Господи помилуй…» — Матвею казалось, что это она для него просит милости, он вспоминал
мать свою, которая, жалеючи всех людей, ушла в глухие леса молиться за них и, может
быть, умерла уже, истощённая молитвой.
«Пусть уедет, бог с ней! Сын про царя
поёт — родимый, голубчик — про царя! А
мать вон оно что! Куда теперь ехать ей? Нету здесь квартир, и
были бы — не пустят её, — побить даже могут. Это — как раз!»
И каждый раз Боря оставлял в голове взрослого человека какие-то досадные занозы. Вызывая удивление бойкостью своих речей, мальчик будил почти неприязненное чувство отсутствием почтения к старшим, а дружба его с Шакиром задевала самолюбие Кожемякина. Иногда он озадачивал нелепыми вопросами, на которые ничего нельзя
было ответить, — сдвинет брови, точно
мать, и настойчиво допытывается...
Мальчик поднялся, тряхнул головой и, оглянув кухню так, точно в первый раз
был здесь, попросил
мать...
Взяла она с меня клятву на образ божьей
матери Смоленской, что я
буду верен ей.
Ест попик торопливо, нож, вилку — роняет, хлеб крошит, шарики вертит из мякиша и лепит их по краю тарелки, а попадья молча снимает их длинными пальцами и всё время следит за ним, как
мать за ребёнком, то салфетку на шее поправит, то хлеб подсунет под руку, рукав ряски завернёт и — всё молча.
— Придурковатый, — сказал Тиунов. — С испуга, пожара испугался, сестрёнка с
матерью сгорели у него, а он — помешался. Жил в монастыре — прогнали, неудобен. А
будь он старше за блаженного выдали бы, поди-ка!
Ел он плохо: ходит, бывало, по базару и где увидит у торговки яйца тухлые, яблоки-мякушки, ягоду мятую — привяжется: «Ты что делаешь,
мать?
Начала она меня баловать, сластями закармливать, потакает мне, всё, чего я хочу, — разрешает; а отец и при ней и без неё учит нас: «Слушайте
мать, любите её, она дому голова!» А дьякон
был рыжий, грузный, когда
ел, так всхрапывал и за ученьем щёлкал нас по лбам перстнем этим.
Наняли другого учителя — длинноволосый такой, носатый и весёлый; вижу я — опять
мать путается с ним; я уж привык подглядывать за нею, выгодно
было это.
— И всё это от
матерей, от баб. Мало они детям внимания уделяют, растят их не из любви, а чтоб скорей свой сок из них выжать, да с избытком! Учить бы надо ребят-то, ласковые бы эдакие училища завести, и девчонкам тоже. Миру надобны умные
матери — пора это понять! Вот бы тебе над чем подумать, Матвей Савельев, право! Деньги у тебя
есть, а куда тебе их?
Беленькая, тонкая и гибкая, она сбросила с головы платок, кудрявые волосы осыпались на лоб и щёки ей, закрыли весёлые глаза; бросив книгу на стул, она оправляла их длинными пальцами, забрасывая за уши, маленькие и розовые, — она удивительно похожа
была на свою
мать, такая же куколка, а старое, длинное платье, как будто знакомое Кожемякину, усиливало сходство.
Неточные совпадения
Городничий. Куда! куда!.. Рехнулась, матушка! Не извольте гневаться, ваше превосходительство: она немного с придурью, такова же
была и
мать ее.
Анна Андреевна. У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове; ты берешь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе глядеть на них? не нужно тебе глядеть на них. Тебе
есть примеры другие — перед тобою
мать твоя. Вот каким примерам ты должна следовать.
Вздрогнула я, одумалась. // — Нет, — говорю, — я Демушку // Любила, берегла… — // «А зельем не
поила ты? // А мышьяку не сыпала?» // — Нет! сохрани Господь!.. — // И тут я покорилася, // Я в ноги поклонилася: // —
Будь жалостлив,
будь добр! // Вели без поругания // Честному погребению // Ребеночка предать! // Я
мать ему!.. — Упросишь ли? // В груди у них нет душеньки, // В глазах у них нет совести, // На шее — нет креста!
Хвалилась
мать — // Сынка спасла… // Знать, солона // Слеза
была!..
Не ветры веют буйные, // Не мать-земля колышется — // Шумит,
поет, ругается, // Качается, валяется, // Дерется и целуется // У праздника народ! // Крестьянам показалося, // Как вышли на пригорочек, // Что все село шатается, // Что даже церковь старую // С высокой колокольнею // Шатнуло раз-другой! — // Тут трезвому, что голому, // Неловко… Наши странники // Прошлись еще по площади // И к вечеру покинули // Бурливое село…