Неточные совпадения
— От зависти да со зла! Скворцы да воробьи в
бога не верят, оттого им своей песни и не дано. Так же и
люди: кто в
бога не верит — ничего не может сказать…
— Ты одно помни: нет худа без добра, а и добро без худа — чудо! Господь наш русский он добрый
бог, всё терпит. Он видит: наш-то брат не столь зол, сколько глуп. Эх, сынок! Чтобы
человека осудить, надо с год подумать. А мы, согрешив по-человечьи, судим друг друга по-звериному: сразу хап за горло и чтобы душа вон!
Выйду, бывало, к нему за баню, под берёзы, обнимет он меня, как малого ребёнка, и начнёт: про города, про
людей разных, про себя — не знаю, как
бог меня спасал, вовремя уходила я к батюшке-то сонному!
…С лишком сорок лет прошло с этого утра, и всю жизнь Матвей Кожемякин, вспоминая о нём, ощущал в избитом и больном сердце бережно и нетленно сохранённое чувство благодарности женщине-судьбе, однажды улыбнувшейся ему улыбкой пламенной и жгучей, и —
богу, закон которого он нарушил, за что и был наказан жизнью трудной, одинокой и обильно оплёванной ядовитою слюною строгих
людей города Окурова.
— Что ты это, мать моя, чай, людей-то
бог сотворил!
— Кот — это, миляга, зверь умнеющий, он на три локтя в землю видит. У колдунов всегда коты советчики, и оборотни, почитай, все они, коты эти. Когда кот сдыхает — дым у него из глаз идёт, потому в ём огонь есть, погладь его ночью — искра брызжет. Древний зверь:
бог сделал
человека, а дьявол — кота и говорит ему: гляди за всем, что
человек делает, глаз не спускай!
— Тут, барынька, в слове этом, задача задана:
бог говорить — доля, а дьявол — воля, это он, чтобы спутать нас, подсказывает! И кто как слышить. В ину душу омманное это слово западёть, дьяволово-то, и почнёть
человек думать про себя: я во всём волен, и станеть с этого либо глупым, либо в разбойники попадёть, — вот оно!
— Да. Батюшка очень его полюбил. — Она задумчиво и печально улыбнулась. — Говорит про него: сей магометанин ко Христу много ближе, чем иные прихожане мои! Нет, вы подумайте, вдруг сказала она так, как будто давно и много говорила об этом, — вот полюбили друг друга иноплеменные
люди — разве не хорошо это? Ведь рано или поздно все
люди к одному
богу придут…
— Всепетая мати — это и есть весна, а
бог — солнце! Так когда-то верили
люди, — это не плохо! Добрые
боги созданы весною. Сядемте!
— Такое умозрение и характер! — ответил дворник, дёрнув плечи вверх. — Скушно у вас в городе — не дай
бог как, спорить тут не с кем… Скажешь
человеку: слыхал ты — царь Диоклетиан приказал, чтобы с пятницы вороны боле не каркали? А
человек хлопнет глазами и спрашивает: ну? чего они ему помешали? Скушно!
— Его. Лежит мёртвый
человек, а лицо эдакое довольное, будто говорит мне: я, брат, помер и очень это приятно! Ей-богу, как будто бы умнейшее дело сделал!
Человек двусоставен, в двусоставе этом и есть вечное горе его: плоть от дьявола, душа от
бога, дьявол хочет, чтоб душа содеялась участницей во всех грехах плотских,
человек же не должен этого допускать.
— Пёс его знает. Нет, в
бога он, пожалуй, веровал, а вот
людей — не признавал. Замотал он меня — то адовыми муками стращает, то сам в ад гонит и себя и всех; пьянство, и смехи, и распутство, и страшенный слёзный вопль — всё у него в хороводе. Потом пареной калины объелся, подох в одночасье. Ну, подох он, я другого искать — и нашёл: сидит на Ветлуге в глухой деревеньке, бормочет. Прислушался, вижу — мне годится! Что же, говорю, дедушка, нашёл ты клад, истинное слово, а от
людей прячешь, али это не грех?
— Я
человек слабый, я тяжело работать не могу, я для тонкого дела приспособлен! Я бы рублей десять взял, ей-богу, ну, — пятнадцать, разве я вор? Мне пора в другое место.
Особенно много говорил он про Аввакума, ласково говорил, а не понравился мне протопопище: великий изувер пред
людьми, а перед
богом — себялюбец, самохвал и велия зла зачинщик. «
Бог, — говорит, — вместил в меня небо и землю и всю тварь» — вишь ты, какой честолюб!
Евгеньины речи против его речей — просто детские, он же прощупал
людей умом своим до глубины. От этого, видно, когда он говорит слова суровые, — глаза его глядят отечески печально и ласково. Странно мне, что к попу он не ходит, да и поп за всё время только дважды был у него; оба раза по субботам, после всенощной, и они сидели почти до света, ведя беседу о разуме, душе и
боге.
— Ты, — говорит, — возьми
бога как разум мира, не находящий покуда полного воплощения в несовершенном
человеке, тогда всё будет и величественней и проще.
Замечаю я, что всего труднее и запутаннее
люди говорят про
бога, и лучше бы им оставить это, а то выходит и страшно, и жалобно, и недостойно великого предмета.
Простота его слов возбуждала особенный интерес. Кожемякину захотелось ещё таких слов, — в темноте ночной они приобретали значительность и сладость; хотелось раззадорить горбуна, заставить его разговориться о
людях, о
боге, обо всём, с жутким чувством долго слушать его речь и забыть про себя.
—
Бог требует от
человека добра, а мы друг в друге только злого ищем и тем ещё обильней зло творим; указываем
богу друг на друга пальцами и кричим: гляди, господи, какой грешник! Не издеваться бы нам, жителю над жителем, а посмотреть на все общим взглядом, дружелюбно подумать — так ли живём, нельзя ли лучше как? Я за тех
людей не стою, будь мы умнее, живи лучше — они нам не надобны…
— Поверьте — всё доброе сразу делается, без дум! Потому что — ей-богу! — русский
человек об одном только умеет думать: как бы и куда ему получше спрятаться от дела-с! Извините!
— Не первый это случай, что вот
человек, одарённый от
бога талантами и в душе честный-с, оказывается ни к чему не способен и даже, извините, не о покойнике будь сказано, — бесчестно живёт! Что такое? Загадка-с!
«Смотрит
бог на детей своих и спрашивает себя: где же я? Нет в
людях духа моего, потерян я и забыт, заветы мои — медь звенящая, и слова моя без души и без огня, только пепел один, пепел, падающий на камни и снег в поле пустынном».
— Взвоешь ведь, коли посмеялся господь
бог над нами, а — посмеялся он? А дьявол двигает нас туда-сюда, в шашки с кем-то играя, живыми-то
человеками, а?
Чтобы до безумия
люди доходили, творя друг другу радость, — вот это уж игра, какой лучше не придумать, и был бы дьявол посрамлён на веки веков, и даже сам господь
бог устыдился бы, ибо скуповат всё-таки да неприветлив он, не жалостлив…
— А мы —
бога в плательщики за нас ставим, и это — взаимный обман! Нет, ты сам, сам заплати! Я тебя пятнадцать лет пестовал, я тебя думал в
люди ввести чистенько, честно-хорошо, на — живи без труда…
— Теперь, — шептал юноша, — когда
люди вынесли на площади, на улицы привычные муки свои и всю тяжесть, — теперь, конечно, у всех другие глаза будут! Главное — узнать друг друга, сознаться в том, что такая жизнь никому не сладка. Будет уж притворяться — «мне, слава
богу, хорошо!» Стыдиться нечего, надо сказать, что всем плохо, всё плохо…
«
Человек послан
богом на землю эту для деяний добрых, для украшения земли радостями, — а мы для чего жили, где деяния наши, достойные похвалы людской и благодарной улыбки божией?»