Неточные совпадения
—
Будет! — сурово
крикнул Кожемякин.
Пили чай, водку и разноцветные наливки,
ели куличи, пасху, яйца. К вечеру явилась гитара, весёлый лекарь разымчиво играл трепака, Власьевна плясала так, что стулья подпрыгивали, а отец, широко размахивая здоровой рукой, свистел и
кричал...
— Дура! — строго и презрительно
закричала чёрная старуха. — Это когда надо
было выть? Перед церковью, ду-урёха!
Пил он, конечно,
пил запоем, по неделям и более. Его запирали дома, но он убегал и ходил по улицам города, тонкий, серый, с потемневшим лицом и налитыми кровью глазами. Размахивая правою рукою, в левой он сжимал цепкими пальцами булыжник или кирпич и, завидя обывателя,
кричал...
—
Будет! —
крикнул он наконец.
— Сами они. Как увидала я тебя — ой, какой ты страшный
был! —
крикнула, — тут он меня за горло, а они и прибежи. Сразу затоптали его. Обидел он меня, а всё-таки — встанет ли?
— Уйди прочь! —
крикнул он, когда женщина
была так близко, что он мог ударить её. Топнув ногой, он глухо позвал: — Мама!
Медь
поёт робко и уныло, — точно кто-то заплутался в темноте и устало
кричит, уже не веря, что его услышат. Разбуженные собаки дремотно тявкают, и снова город утопает в глубоком омуте сырой тишины.
— Приятели! Припятили? —
кричит слободской народ, уставляясь стеною. Весь он лохматый, одёрганный, многие бойцы уже сильно
выпивши, все — и пьяные и трезвые — одинаково бесшабашно дерзки на язык, задорят горожан с великим умением, со смаком, во всех
есть что-то волчье, отчаянное и пугающее.
Он уже
был пьян, держал на коленях у себя большую бабу и
кричал...
Матвей выбежал за ворота, а Шакир и рабочие бросились кто куда, влезли на крышу смотреть, где пожар, но зарева не
было и дымом не пахло, город же
был охвачен вихрем тревоги: отовсюду выскакивали люди, бросались друг ко другу,
кричали, стремглав бежали куда-то, пропадая в густых хлопьях весеннего снега.
На бегу люди догадывались о причине набата: одни говорили, что ограблена церковь, кто-то
крикнул, что отец Виталий помер в одночасье, а старик Чапаков, отставной унтер, рассказывал, что Наполеонов внук снова собрал дванадесять язык, перешёл границы и Петербург окружает.
Было страшно слушать эти крики людей, невидимых в густом месиве снега, и все слова звучали правдоподобно.
Говорит Тиунов этот веско и спокойно, а кажется — будто
кричит во всю мочь. Я думал, что его побьют; в трактире пятка три народу
было и люди всё серьёзные, а они ничего, слушают, как будто и не про них речь. Удивился, и люди показались мне новыми, особливо этот слободской.
Пришли домой. Разбудив Дроздова,
пили в кухне чай и снова водку. Шакир
кричал на Максима, топая ногой о пол...
С нею
было боязно, она казалась безумной, а уйти от неё — некуда
было, и он всё прижимался спиною к чему-то, что качалось и скрипело. Вдруг косенькая укусила его в плечо и свалилась на пол, стала биться, точно рыба. Савка схватил её за ноги и потащил к двери,
крича...
— А вот, я расскажу, ворона меня любила, это — занятно!
Было мне тогда лет шестнадцать, нашёл я её в кустах, на огороде, крыло у неё сломано и нога, в крови вся. Ну, я её омыл, подвязал кости ниткой с лучинками; била она меня носом, когда я это делал страсть как, все руки вспухли, — больно ей, конечно!
Кричит, бьётся, едва глаза не лишила, да так каждый раз, когда я её перевязывал — бьёт меня не щадя, да и ну!
Приятно
было слушать эти умные слова. Действительно, все фыркают, каждый норовит, как бы свою жизнь покрепче отгородить за счёт соседа, и оттого всеместная вражда и развал. Иной раз лежу я ночью, думаю, и вдруг поднимется в душе великий мятеж, выбежал бы на люди да и
крикнул...
— А я — не согласна; не спорю — я не умею, а просто — не согласна, и он сердится на меня за это,
кричит. Они осуждают, и это подстрекает его, он гордый, бешеный такой, не верит мне, я говорю, что вы тоже хороший, а он думает обо мне совсем не то и грозится, вот я и прибежала сказать! Ей-богу, — так боюсь; никогда из-за меня ничего не
было, и ничего я не хочу вовсе, ах, не надо ничего, господи…
— Да
будет же вам, батюшка! —
крикнул горбун.
— Мина жардар нос бил пальсы,
кричал — турьма
будет мина!
— Бог требует от человека добра, а мы друг в друге только злого ищем и тем ещё обильней зло творим; указываем богу друг на друга пальцами и
кричим: гляди, господи, какой грешник! Не издеваться бы нам, жителю над жителем, а посмотреть на все общим взглядом, дружелюбно подумать — так ли живём, нельзя ли лучше как? Я за тех людей не стою,
будь мы умнее, живи лучше — они нам не надобны…
Глаза её застыли в требовательном ожидании, взгляд их
был тяжёл и вызывал определённое чувство. Кожемякин не находил более слов для беседы с нею и опасался её вопросов, ему захотелось сердито
крикнуть...
Базарными днями он приводил в трактир мужиков-певцов, угощал их, заставлял
петь, и если певец нравился ему, он несуразно
кричал дерзкие слова...
— Какое наше веселье? Идёшь ночью — темно, пусто и охоты нет идти куда идёшь, ну жутко, знаешь, станет и
закричишь, запоёшь, в окно стукнешь чьё-нибудь, даже и не ради озорства, а так, —
есть ли кто живой? Так и тут: не сам по себе веселишься, а со скуки!
— Помните — он любил говорить: «Это я шучу»? Последний раз он сказал это около полуночи и потом вскоре — сразу начал биться,
кричать: «Уберите, отодвиньте!» Это
было страшно даже…