Неточные совпадения
На Стрелецкой жили и встречались первые люди
города: Сухобаевы, Толоконниковы, братья Хряповы, Маклаковы, первые бойцы и гуляки Шихана; высокий, кудрявый дед Базунов, — они осматривали молодого Кожемякина недружелюбно, едва отвечая на его поклоны. И ходили по узким улицам ещё вальяжнее, чем все остальные горожане,
говорили громко, властно, а по праздникам, сидя в палисадниках или у ворот на лавочках, перекидывались речами через улицу.
Та жизнь, о которой хвалебно и красочно
говорил отец, обошла
город, в котором человек, по имени Самсон, был горбат, плешив, кривонос и шил картузы из старых штанов.
И Матвей испугался, когда они, торопливо и тихо, рассказали ему, что полиция приказывает смотреть за постоялкой в оба глаза, — женщина эта не может отлучаться из
города, а те, у кого она живёт, должны доносить полиции обо всём, что она делает и что
говорит.
Весь
город знал, что в монастыре балуют; сам исправник Ногайцев
говорил выпивши, будто ему известна монахиня, у которой груди на редкость неровные: одна весит пять фунтов, а другая шесть с четвертью. Но ведь «не согрешив, не покаешься, не покаявшись — не спасёшься», балуют — за себя, а молятся день и ночь — за весь мир.
У Маклаковых беда: Фёдоров дядя знахарку Тиунову непосильно зашиб. Она ему утин лечила, да по старости, а может, по пьяному делу и урони топор на поясницу ему, он, вскочив с порога, учал её за волосья трепать, да и ударил о порог затылком, голова у неё треснула, и с того она отдала душу богу. По
городу о суде
говорят, да Маклаковы-то богаты, а Тиуниха выпивала сильно; думать надо, что сойдёт, будто в одночасье старуха померла».
В
городе про барыню нехорошо
говорят, а Базунов подбивает жаловаться губернатору, боясь, чтобы племя не пошло.
«Зря она это
говорила — научили её, а сама-то и не верила, что может замуж за меня выйти!» — думал он, медленно шагая вдаль от
города.
— И вдруг — эти неожиданные, страшные ваши записки! Читали вы их, а я слышала какой-то упрекающий голос, как будто из дали глубокой, из прошлого, некто
говорит: ты куда ушла, куда? Ты французский язык знаешь, а — русский? Ты любишь романы читать и чтобы красиво написано было, а вот тебе — роман о мёртвом мыле! Ты всемирную историю читывала, а историю души
города Окурова — знаешь?
Говорила она о сотнях маленьких
городов, таких же, как Окуров, так же пленённых холодной, до отчаяния доводящей скукой и угрюмым страхом перед всем, что ново для них.
Слова её падали медленно, как осенние листья в тихий день, но слушать их было приятно. Односложно отвечая, он вспоминал всё, что слышал про эту женщину: в своё время
город много и злорадно
говорил о ней, о том, как она в первый год по приезде сюда хотела всем нравиться, а муж ревновал её, как он потом начал пить и завёл любовницу, она же со стыда спряталась и точно умерла — давно уже никто не
говорил о ней ни слова.
Росла, расширяя грудь до боли, выжимая слёзы, жалость, к ней примешивалась обида на кого-то, — захотелось бежать в
город, встать там на площади — на видном для всех месте — и
говорить мимо идущим...
«Всю ночь до света шатался в поле и вспоминал Евгеньины слова про одинокие
города, вроде нашего;
говорила она, что их более восьми сотен. Стоят они на земле, один другого не зная, и, может, в каждом есть вот такой же плутающий человек, так же не спит он по ночам и тошно ему жить. Как господь смотрит на
города эти и на людей, подобных мне? И в чём, где оправдание нам?
Хочется мне иной раз обойти невидимкой весь
город из дома в дом, посидеть в каждой семье и оглядеть — как люди живут, про что
говорят, чего ожидают? Или, как я, ждут неведомо чего, жизнь так же непонятна им, и думы их лишены вида?
«Вот и покров прошёл. Осень стоит суха и холодна. По саду летит мёртвый лист, а земля отзывается на шаги по ней звонко, как чугун. Явился в
город проповедник-старичок, собирает людей и о душе
говорит им. Наталья сегодня ходила слушать его, теперь сидит в кухне, плачет, а сказать ничего не может, одно
говорит — страшно! Растолстела она безобразно, задыхается даже от жиру и неестественно много ест. А от Евгеньи ни словечка. Забыла».
И сел в уголок, приглаживая волосы.
Поговорили ещё кое-что о
городе, но уже лениво и с натугой, потом я простился и пошёл, а попадья вышла за мной в прихожую и там, осветясь хорошей такой усмешкой, сказала...
Поп позвал меня к себе, и она тоже пошла с Любой, сидели там, пили чай, а дядя Марк доказывал, что хорошо бы в
городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а Люба вдруг заплакала, и все они ушли в другую комнату. Горюшина с попадьёй на ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им. Поп, оставшись с дядей, сейчас же начал
говорить о боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами. Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
Даже и сам Марк Васильев не сторонится того, что ему вовсе бы не подходяще, и, когда Цветаев
говорит про
города, про фабрики, — хмурится, не внимает и как бы не придаёт словам его веса.
После выпивки снова начинался сторонний, надуманный разговор; Кожемякин слушал и удивлялся: почему они не
говорят о своих делах, о
городе, о несчастиях голодного года?
Жизнь его шла суетно и бойко, люди всё теснее окружали, и он стал замечать, что руки их направлены к его карманам. То один, то другой из деловых людей
города тайно друг от друга предлагали ему вступить с ними в компанию, обещая золотые барыши, и всё чаще являлся крепенький Сухобаев, садился против хозяина и, спрятав глазки, убедительно
говорил...
— Вы, слышал, с Никоном Маклаковым сошлись — верно? Так-с. Тогда позвольте предупредить: Никон Павлович в моём мнении — самый честнейший человек нашего
города, но не играйте с ним в карты, потому — шулер-с! Во всех делах — полная чистота, а в этом мошенник! Извините, что
говорю не спрошен, но как я вообще и во всём хочу быть вам полезен…
Говоришь им: вы подумайте, это предприятие полезно всему
городу, всякому жителю!
— Всё-таки это приятно — глупости
говорить! Вот тоже я люблю сидеть на окнах, а это считается неприлично. Если бы у меня был свой дом — одна стена была бы вся стеклянная, чтобы всё видеть. Вы любите
город? Я очень люблю: такой он милый и смешной, точно игрушечный. Издали, с поля, дома — как грибы, высыпанные из лукошка на меже…
Люба стала главною нитью, связывающею его с жизнью
города: ей были известны все события, сплетни, намерения жителей, и о чём бы она ни
говорила, речь её была подобна ручью чистой воды в грязных потоках — он уже нашёл своё русло и бежит тихонько, светлый по грязи, мимо неё.
— Какой же вы голова
городу, ежели не понимаете общего интереса жителей? — ехидно спрашивал кривой, а Сухобаев, глядя на него сбоку,
говорил вздрагивающим голосом...
Было странно, что обо всём, что творилось в
городе, доктор почти не
говорил, а когда его спрашивали о чём-нибудь, он отвечал так неохотно и коротко, точно язык его брезговал словами, которые произносил.
Никто из провожатых не
говорил о покойнике — шептались и ворчали о делах
города.