Неточные совпадения
Вскоре после того, как пропала мать, отец взял в дом ласковую слободскую старушку Макарьевну, у неё
были ловкие и тёплые руки, она певучим
голосом рассказывала мальчику славные жуткие сказки и особенно хорошо длинную историю о том, как живёт бог на небесах...
Он дал сыну стаканчик густой и сладкой наливки и, притопывая тяжёлыми ногами, качая рыжей, огненной головой,
пел в лицо ему удивительно тонким и смешным
голосом...
В монастырском саду тихо
пели два женские
голоса. Один тоненький, как шелковинка, заунывно развивался...
Вся левая половина его тела точно стремилась оторваться от правой, спокойно смотревшей мёртвым глазом куда-то сквозь потолок. Матвею
было страшно, но не жалко отца; перед ним в воздухе плавало белое, тающее лицо женщины.
Голос старика напоминал ему шипение грибов, когда их жарят на сковороде.
Двор
был натискан лохмотьями и набит шорохом
голосов, подобным мурлыканью множества кошек.
В окно торкался ветер, брызгая дождём, на дворе плачевно булькала вода, стекая в кадки под капелью; Шакир, довольно улыбаясь, громко схлёбывал чай, сладкий
голос Натальи
пел какие-то необычные слова — Кожемякин оглядывался вокруг, чувствуя непонятное беспокойство.
Теперь
голос её звучал теплее и мягче, чем тогда, на дворе. Он взглянул на неё, — и лицо у неё
было другое, нет складки между бровей, тёмные глаза улыбаются.
— Чай
буду разливать я, а вы — читайте! — деловито сказала она. Матвей заметил перемену в лице и
голосе её, встал с места — сапоги неестественно заскрипели. Сердце его облилось горечью, он опустил глаза...
«Не
буду я коромыслом выгибаться перед тобой!» — подумал Матвей и, перекинув сразу несколько страниц, тем же глухим, ворчащим
голосом, медленно произнося слова, начал...
— Это
было несколько сотен лет тому назад! — прерывисто, пугающим
голосом говорила она. — Какого-то князя в укроп положили… Владимирко, что ли, — о, господи!
— И вдруг — эти неожиданные, страшные ваши записки! Читали вы их, а я слышала какой-то упрекающий
голос, как будто из дали глубокой, из прошлого, некто говорит: ты куда ушла, куда? Ты французский язык знаешь, а — русский? Ты любишь романы читать и чтобы красиво написано
было, а вот тебе — роман о мёртвом мыле! Ты всемирную историю читывала, а историю души города Окурова — знаешь?
— А как они друг друга
едят, и сколь трудно умному промеж их! — говорил он, понижая
голос. — Вот, Маркуша про мужика Натрускина сказывал, — ни одной деревни, наверно, нет, которая бы такого Натрускина со свету не сжила!
В саду, за забором, утыканным длинными гвоздями,
был слышен волнующий сердце
голос Бори — хотелось перелезть через забор и отдать себя покровительству бойкого мальчика.
Вокруг
было мирно, уютно, весело звучали
голоса детей, обе женщины
были как-то особенно близки, и
было немного жалко их.
Сидел рядком с ним провожатый его, человек как будто знакомый мне, с нехорошими такими глазами, выпучены они, словно у рака, и перекатываются из стороны в сторону неказисто, как стеклянные шары. Лицо круглое, жирное, словно блин. Иной раз он объяснял старцевы слова и делал это топорно: идите, говорит, против всех мирских заповедей, душевного спасения ради. Когда говорит, лицо надувает сердито и фыркает, а
голос у него сиповатый и тоже будто знаком.
Был там ещё один кривой и спросил он толстого...
Со своего места он видел всех, все они
были моложе его, все казались странными и несколько смешными. Длинный Цветаев, выставив вперёд острые колени, качал носом, точно сонная ворона в жаркий день, и глухо, сорванным, как у пьяного дьячка,
голосом, с неожиданными взвизгиваниями говорил...
Он смотрел на попадью, широко открыв глаза, чувствуя себя как во сне, и, боясь проснуться, сидел неподвижно и прямо, до ломоты в спине. Женщина в углу казалась ему радужной, точно павлин,
голос её
был приятен и ласков.
Перешёл улицу наискось, воротился назад и, снова поравнявшись с домом, вытянулся, стараясь заглянуть внутрь комнат. Мешали цветы, стоявшие на подоконниках, сквозь них видно
было только сутулую спину Рогачева да встрёпанную голову Галатской. Постояв несколько минут, вслушиваясь в озабоченный гул
голосов, он вдруг быстро пошёл домой, решительно говоря себе...
И ему
было приятно слышать сердитый
голос, гудевший то в сенях и в кухне, то на дворе; слов нельзя
было разобрать, а ясно, что Максим — ругался, это оправдывало хозяина, укрепляя его решение, но плохо успокаивало человека.
Стебли трав щёлкали по голенищам сапог, за брюки цеплялся крыжовник, душно пахло укропом, а по ту сторону забора кудахтала курица, заглушая сухой треск скучных слов, Кожемякину
было приятно, что курица мешает слышать и понимать эти слова, судя по
голосу, обидные. Он шагал сбоку женщины, посматривая на её красное, с облупившейся кожей, обожжённое солнцем ухо, и, отдуваясь устало, думал: «Тебе бы попом-то
быть!»
Над головой его тускло разгорались звёзды; в мутной дали востока колыхалось зарево должно
быть, горела деревня. Сквозь тишину, как сквозь сон, пробивались бессвязные звуки, бредил город. Устало, чуть слышно, пьяный
голос тянул...
Когда в компании
был Хряпов, он сидел где-нибудь в сторонке, молчал, мигая слезоточивыми глазками, а потом, один на один, говорил Кожемякину, с горькой хрипотой в
голосе и приглушённым смешком...
Снова сел и таким
голосом, как будто дело
было решено, заговорил...
В комнате
было темно и тесно; Кожемякин, задевая за стулья и столы, бродил по ней, как уставшая мышь в ловушке, и слышал ворчливый
голос...
— Я знаю, чем всё кончится, я, брат, имею слуг таких — мне всё известно вперёд за день!
Есть такие
голоса…
Пела скрипка, звенел чистый и высокий тенор какого-то чахоточного паренька в наглухо застёгнутой поддёвке и со шрамом через всю левую щёку от уха до угла губ; легко и весело взвивалось весёлое сопрано кудрявой Любы Матушкиной; служащий в аптеке Яковлев
пел баритоном, держа себя за подбородок, а кузнец Махалов, человек с воловьими глазами, вдруг открыв круглую чёрную пасть, начинал реветь — о-о-о! и, точно смолой обливая, гасил все
голоса, скрипку, говор людей за воротами.
Он никуда не ходил, но иногда к нему являлся Сухобаев; уже выбранный городским головой, он кубарем вертелся в своих разраставшихся делах, стал ещё тоньше, острее, посапывал, широко раздувая ноздри хрящеватого носа, и не жаловался уже на людей, а говорил о них приглушённым
голосом, часто облизывая губы, — слушать его непримиримые, угрожающие слова
было неприятно и тяжело.
Глухой гул человечьих
голосов плавал по городу, а стука бондарей — не слышно, и это
было непривычно уху.