Ноябрь
В ноябре, как водится, зарядили дожди. Дни стояли сырые и мрачные, туман стелился над Лонг-Айлендом, то и дело вытягивая язык, чтобы лизнуть стену или крышу. Идеальная дорожка, которая ведёт к Идеальному дому, теперь всегда была мокрая. С азалий опали последние бело-розовые цветы, а следом за ними и листья. Кустики стояли голые и так стыдливо ёжились, что отец обкрутил их мешковиной, и вся она тоже вскоре отсырела. В первую субботу ноября я в последний раз выкосил траву на лужайке перед домом, а после за газонокосилку взялся отец и исправил все мои огрехи: ясное дело, газон перед Идеальным домом должен выглядеть идеально до самой весны. Ещё через неделю нам пришлось забраться на крышу и вычистить водостоки, поскольку, едва начинался дождь, в желобах и трубах накапливалась грязная вода и, перехлёстывая через край, пачкала чистейшие стены Идеального дома. Отца это страшно бесило.
А уж как он взбесился, увидев протечку в гостиной! Туда ведь никто не заходит, так что никто не знал, сколько времени вода сочилась через перекрытие и капала с потолка на пол. Когда мама пришла пылесосить, пятно на потолке уже разрослось — стало примерно с крышку ведра — и покрылось плесенью. В тот вечер отец взял стремянку и полез это пятно потрогать. Задрал голову — а тут как раз отвалился кусок штукатурки, заплесневелый такой. Отцу даже в рот немного попало.
Ужин прошёл очень тихо. Мрачно.
Но на то и ноябрь, самый мрачный месяц года. В ноябре вообще сомневаешься в существовании солнца и неба, и если вдруг проклюнется лучик солнца и засквозит голубое небо меж туч, хочется за это сказать отдельное спасибо. А когда становится ясно, что ни лучиков, ни синевы уже не будет, начинаешь мечтать о снегопаде. Чтобы весь этот безнадёжно серый мир засиял белизной, чтоб глаза резало от белизны.
Но в ноябре на Лонг-Айленде снега не жди. Идёт дождь. Идёт и идёт, беспросветно.
Думаю, следующую пьесу Шекспира миссис Бейкер выбрала из-за погоды. Называется «Буря».
Только и этот её коварный замысел потерпел крах. Потому что «Буря» оказалась даже лучше «Венецианского купца». Если честно, «Буря» почти затмила «Остров сокровищ», а это, сами понимаете, дорогого стоит.
Удивительно, сколько разных прикольных штук насовал Шекспир в эту «Бурю»! И шторм на море, и покушения всякие, и ведьм с волшебниками, и невидимых духов, и революцию. Напиваются они там в стельку, так что засыпают мертвецким сном. А главное, там есть злое чудище по имени Калибан, представляете? И мать его звали Сикораксой! Кстати, мне кажется, сама миссис Бейкер эту пьесу не читала, иначе она бы её мне не дала. Потому что детям такое, по-моему, читать не стоит. Разве что в кратком пересказе.
Калибан — чудище из пьесы, а не наша сбежавшая крыса — употребляет бранные слова. Такие… вполне крепкие. По сравнению с ними словечки, которые говорил, стоя на парте, мистер Вендлери, — детский лепет. Даже брат Дуга Свитека так не ругается, а уж он-то умеет. Иногда такое сказанёт — жёлтый школьный автобус покраснеет от стыда.
Я решил выучить все шекспировские проклятия. Хотя достоверно не знал, что они означают. Ну и пусть. Главное, произносить их поубедительнее. Смачно. Я принялся тренироваться у себя в комнате, мысленно адресуя ругательства сестре.
Вихрь юго-западный дохни на вас
И волдырями обмечи вам кожу!
Вы небось думаете, что это не очень забористо. Но если произносить слова медленно и угрожающе, особенно волдырями, получается страшненько. А если ещё глаза сощурить, так по-настоящему страшно! Зато остальные проклятия, которые изрыгает Калибан, наоборот, надо говорить быстро и громко:
Багряная чума вас задави!
Или вот это:
Пади на вас все жабы, гады, чары Сикораксы!
А вот это ещё почище:
Пади на вас нечистая роса
Гнилых болот, которую сбирала
Мать вороновым колдовским пером!
О чём тут речь, я толком не знаю, но если сказать последние три слова с нажимом, результат гарантирован.
Ну, убедились теперь, что миссис Бейкер этой пьесы не читала? Знай она, что тут такое непотребство, ни за что бы не дала мне книгу.
Я репетировал каждый день после ужина. Снимал рубашку — мне казалось, что так получится пострашнее, — вставал перед зеркалом в своей комнате и начинал с жаб и гадов. Мне эта фразочка виделась самой забористой. К тому же на слове С-с-сикоракс-с-сы у меня аж слюна брызгала во все стороны. По-моему, впечатляюще!
Накануне второй среды ноября я говорил эту фразу без запинки, а на слове жабы буквально квакал, да так, что кровь стыла в жилах. Вечером, во время репетиции, в дверь постучала мама.
— C тобой всё в порядке? — встревоженно спросила она.
— Да. А что?
— Мне послышалось, ты сам с собой разговариваешь.
— Я репетирую… выступление, — ответил я и, в сущности, даже не соврал.
— Ладно, репетируй. Не буду мешать, — сказала мама и ушла.
Я ещё немного поработал над «чумой», так как она годится на все случаи жизни.
Потом в дверь постучал отец. Наверно, в телевизоре случилась рекламная пауза.
— Холлинг, твой голос даже из подвала слышен, — сказал он. — Что, собственно, происходит?
— Шекспира разучиваю.
— На кой он тебе сдался?
— Для миссис Бейкер.
— Для миссис Бейкер? — Отец удивился.
— Угу.
— Тогда зубри дальше. — И отец ушёл обратно к телевизору.
Я снова обратился к жабам и прочей нечисти и репетировал, пока в дверь не постучала сестра.
— Холлинг!
— Что?
— Заткнись, а?
— Пусть тело волдырями вам ветер юго-западный покроет! — провозгласил я.
Сестра распахнула дверь.
— Что ты вякнул?
Пред лицом шестнадцатилетней сестры, которая того и гляди запулит в тебя чем-нибудь тяжёлым, Шекспир бессилен.
— Уже молчу, — поспешно сказал я.
— И не вздумай снова орать, — предупредила сестра. — Рубашку бы надел, что ли. Супермен выискался.
Она захлопнула дверь.
Я решил, что репетицию пора сворачивать.
Утром я отправился в школу намного раньше обычного: там ведь тоже можно порепетировать, пока одноклассники не подтянутся. На третьем этаже, посреди широкого коридора перед нашим классом, я застал такую картину: мистер Вендлери одной рукой придерживал стремянку, а другой подавал стоявшему на ней мистеру Гвареччи мышеловки, вернее крысоловки с пружинами. Я видел только ноги директора, поскольку он вынул одну потолочную плиту и влез в отверстие почти до пояса.
— Давайте последнюю, — скомандовал он завхозу. — Так, хорошо. А теперь сыр.
Мистер Вендлери пошарил в боковом кармане комбинезона и, достав целлофановый пакет с кубиками сыра, протянул вверх. Рука директора опустилась и, забрав пакет, снова скрылась.
— Отодвигаем пружинку, — озвучивал свои действия директор, — кладём кусочек сыра…
И тут раздался щелчок. А потом с неба пала не божья роса, не манна небесная, а — мистер Гвареччи.
— О-о-о! — произнёс он.
Если честно, произнёс он, конечно, не «О-о-о!», а совсем-совсем другое слово. Получилось не так красочно, как у Шекспира, и не так выразительно, как читает Шекспира миссис Бейкер, но вполне внушительно.
Директор приподнял голову. Лицо у него было красное, а пальцы — ещё краснее. Он размахивал и тряс рукой, словно старался стряхнуть её с себя вовсе.
— О-о-о! — произнёс он снова. (Он, конечно, говорил не «О-о-о», ну да вы и сами поняли, верно?)
— А попробуйте «Сгнои тебя чума», — предложил я.
Мистер Гвареччи посмотрел на меня с пола.
— Ты откуда взялся? — спросил он.
— Ещё можно: «Пусть вредная роса падёт на вас». — Я был готов поделиться с ним всем, что выучил.
Мистер Гвареччи снова затряс прищемлёнными пальцами и простонал:
— В такую рань ученикам в школе не место.
— Он видел, что мы ставим крысоловки, — недовольно сказал мистер Вендлери.
— Это тот семиклассник, который выпустил крыс. Он и так всё знает, — отозвался директор.
Завхоз скорчил страшную мину и поднёс палец к губам.
— Ни звука! — велел он мне.
— Пусть ж-ж-жабы-крыс-с-сы заедят меня, если проговорюсь, — пообещал я. И слюной брызнул на «крыс-с-сах» для убедительности.
Мистер Гвареччи посмотрел на меня странным взглядом, а потом медленно встал, собрал упавшие вместе с ним крысоловки и снова полез на лестницу. Я его за такое упорство зауважал. Пальцы-то у него, наверно, сильно болели.
— Иди в класс, Холлинг Вуд, — скомандовал он.
Миссис Бейкер оказалась на месте. Она сидела за столом и глядела на потолок, прислушиваясь к доносившимся сверху звукам: крысы топотали и скреблись прямо у нас над головой. Мы стали слушать вместе. Наконец всё стихло.
— Никому ни слова, мистер Вудвуд, — предупредила учительница.
— Ни слова, — повторил я и прошёл к своей парте.
— Вы дочитали «Бурю»? — спросила она.
— Да.
— Что ж, сегодня днём обсудим. — Он кивнула и взялась за проверку наших сочинений, которые стопкой лежали перед ней на столе. Красные пометки запестрели на белых страницах, как следы бубонной чумы.
Репетировать было решительно негде. Тем не менее я надумал тренироваться потихоньку — чтобы в критической ситуации не забыть ругательства Калибана. И вот, уткнувшись носом в парту, я прошипел: «Водянкой дуй на вас, о дьявольские твари». Я тут, конечно, слукавил, соединил слова из двух разных мест пьесы. Но мне показалось, они будут хорошо сочетаться. Да, звучит неплохо. Я произнёс их снова, представляя Калибана и Сикораксу — не ведьму Сикораксу и её сынка Калибана из «Бури», а наших крыс. Чем не дьявольские твари?
— Водянкой дуй на вас, о дьявольские твари! — шептал я страшным шёпотом.
— Вы хотите что-то сказать? — спросила миссис Бейкер.
Я выпрямился.
— Нет.
— Значит, у вас в парте никто не прячется? И вы ни с кем не разговариваете?
Я замотал головой.
— Кроме нас с вами тут никого нет, мистер Вудвуд, — сказала миссис Бейкер, отложив красную ручку. — Мы в последнее время часто общаемся один на один, верно? Поэтому я и решила, что вы хотите мне что-то сказать. Я ошибаюсь?
— Я не… я ничего…
— Мистер Вудвуд! Что вы сказали?
— Водянкой дуй на вас, о дьявольские твари!
Миссис Бейкер помолчала.
— Так и сказали? — уточнила она.
— Да.
— Забавно. В пьесе такой строки нет, слова взяты из разных мест. Вы, похоже, решили переписать Шекспира?
— Зато ритм получился.
— Ритм, — повторила она задумчиво.
— Ага. Мне нравится.
Миссис Бейкер ещё помолчала, а потом кивнула.
— Мне тоже, — сказала она и снова принялась кропить наши сочинения бубонной чумой.
Вот и весь разговор.
Но я сидел, совершенно потрясённый.
Эти два проклятия она опознала! Выходит, она знает, что в пьесе ругаются?
Значит, она её читала?!
Читала — и мне подсунула? Ничего себе!
Похоже, замыслы у неё даже более коварные, чем я думал…
И всё-таки я попробую вворачивать ругательства Калибана при каждом удобном случае. И стану выбирать слова попроще.
На большой перемене я обнаружил, что мама упаковала мне с собой бутерброд с болонской колбасой, но забыла положить в него майонез. Зато она положила туда жухлую веточку сельдерея, которая валялась в холодильнике ещё с прошлой недели. Но самое ужасное, что печенье оказалось с плесенью. Я в сердцах вспомнил любимое слово Калибана — труха! — и, отбросив еду, вышел на улицу.
Брат Дуга Свитека нёсся по футбольному полю, а шестиклашки, завидев его, бросались врассыпную, словно он — ветр юго-западный, что враз покроет им всё тело волдырями!
— Кривляка обезьянья! — прошипел я себе под нос. Так, чтобы брат Дуга Свитека не услышал. — Пёстрый паяц!
В туалете восьмиклассники устроили настоящую дымовую завесу, так что даже запах хлорки не ощущался.
— Как превращу вас в обезьян противных, низколобых! — пробормотал я. Так, чтобы никто не услышал.
На географии мистер Петрелли объявил новую тему: «Река Миссисипи в твоей жизни». Я поднял руку и сказал, что никогда на Миссисипи не бывал и в обозримом будущем туда не собираюсь. Поэтому никакой роли эта река в моей жизни не играет.
— Вудвуд, ты же не пуп земли. Разве всё в жизни сводится к личному опыту? — Учитель пожал плечами.
А чего пожимать плечами, если сам сказал, что тема урока — «Река Миссисипи в твоей жизни»? Разве «твоя» — это не моя? Или моя жизнь — это не моя жизнь? Но спорить с ним бесполезно. В нашей школе, особенно на уроках мистера Петрелли, самый правильный ответ — вовремя заткнуться.
Учитель между тем продолжал рассуждать:
— Например, сделайте доклад о…
— Нетопырях, жуках и жабах — слугах Сикораксы, — прошептал я тихонько. Но прямо в точку.
Пение у нас ведёт мисс-Вайолет-на-шпилистых-шпильках. Это не из Шекспира. «Шпилистые шпильки» когда-то придумал Данни Запфер. Потому что более тонких и высоких каблуков никто из нас никогда не видел. Так вот, в тот день мисс-Вайолет-на-шпилистых-шпильках решила, что у нас в классе слишком много альтов, и велела мне переместиться в группу сопрано.
— Почему я?
— У тебя чудный высокий голос, Холлинг.
— Я не могу петь сопрано.
— Споёшь. Ты отлично вытягиваешь высокие ноты.
Я отправился к девчонкам.
— У тебя чудный высокий голос, Холлинг, — едко повторил Данни мне вслед.
— Клеврет, — буркнул я.
Мирил потеснилась, и я встал рядом с ней, за один пюпитр.
— А ты и не знал, что умеешь женским голосом петь? — съязвила она.
— Кроты слепые! Змеи своим шипеньем вас сведут с ума! — ответил я.
Ух, как здорово! Я и вправду поднаторел, комбинируя разные строчки.
Мирил схватила меня за руку.
— Как ты сказал?
Тут мисс-Вайолет-на-шпилистых-шпильках постучала дирижёрской палочкой, призывая нас к тишине. Потом она вскинула руки, взмахнула ими медленно и величественно — и мы запели попурри из американских якобы народных песен, от которых наши сердца якобы обязаны преисполниться любви к родной стране. Я сделал вид, что изо всех сил стараюсь вытягивать верхние ноты. А их оказалось предостаточно.
Мирил так и не отцепилась от моего локтя.
— Как ты сказал? — снова спросила она в паузе между куплетами.
— Я только лишь странник на бренном пути… — пел я.
— А ну повтори, что сказал! — прошептала Мирил.
— Бреду сквозь земные печали и горе…
Рука Мирил угрожающе потянулась к моему горлу.
Мисс-Вайолет-на-шпилистых-шпильках снова постучала дирижёрской палочкой. Хор смолк.
— Мирил-Ли! — громко сказала учительница.
Мирил опустила руку. Щёки её пылали ярким румянцем, какой увидишь только в мультиках по телевизору.
— Мирил-Ли Ковальски, — повторила мисс Вайолет. — Я отправила Холлинга в группу сопрано не для того, чтобы ты с ним заигрывала.
На этих словах лицо у Мирил стало такое… такое… будто она мечтает провалиться сквозь землю. Точнее, чтобы земля разверзлась и поглотила её разом, окончательно и бесповоротно. Всё у неё стало круглым: глаза, рот, ноздри и даже веснушки.
Мисс Вайолет постучала палочкой, и мы запели развесёлую песенку в стиле кантри:
Люди — плуты, хитрецы и обманщики,
Все мечтают поднабить свои карманчики…
Тут Мирил наступила мне на ногу и принялась давить и давить — со всей силы. Я сдержался и даже не ойкнул. А сдержаться-то не очень просто. Сразу вспомнишь о мире, полном скорби, и о бренном людском пути тоже не забудешь.
Потом была физра, и мы накручивали круги по стадиону вместе с восьмиклассниками. От них — особенно от брата Дуга Свитека — разило табачным дымом.
— Эй, Вудвуд! — окликнул меня тренер Кватрини. — По-твоему, это бег?
Когда имеешь дело с учителем физкультуры, милость вообще не действует — ни по принуждению, ни без. Никак.
А бежать я не мог по одной простой причине: до самого конца попурри, пока мы пели «В дороге я грущу» и до третьего куплета «Блюза моей печали», Мирил ввинчивала каблук мне в ногу. И если у медиков существует диагноз «внутриножное кровотечение», то я себе этот диагноз поставил однозначно.
— Отродье ведьмы, — пробормотал я себе под нос. Так чтобы не слышал тренер Кватрини. — Пёстрый шут! Клеврет!
Зато меня услышал брат Дуга Свитека. Оказалось, он бежит по соседней дорожке как раз позади меня.
— Это чё? — спросил он.
— Что «чё»?
— Чё ты сказал? — Брат Дуга Свитека снизил скорость, поскольку хотел добиться от меня ответа, а я едва ковылял. — Чё такое «клеврет»?
— Ну… это… — Я замялся.
— Говори! — потребовал брат Дуга Свитека.
— Это типа…
— Сам не знаешь!
— Ну, клеврет… он съел кучу клевера, объелся, и теперь его вот-вот вырвет. Будет весь в блевоте.
На этом моя фантазия иссякла. Я мог думать только о ноге. Сами понимаете: внутриножное кровотечение.
— Говоришь, клевером объелся? — сказал брат Дуга Свитека вполне миролюбиво. — Всего-навсего?
— Ага.
— А-а… Тогда ладно. Побёг я. — И он рванул вперёд, оставляя за собой терпкий табачный запах.
* * *
Когда одноклассники отчалили — кто в синагогу, кто в собор Святого Адальберта, миссис Бейкер выдала мне проверочный тест по пьесе «Буря». Сто пятьдесят вопросов. Сто пятьдесят! Да самому Шекспиру на добрую половину этих вопросов слабо́ ответить!
— Что ж, — произнесла миссис Бейкер, — покажите, что вы прочитали и усвоили, мистер Вудвуд.
Взяв тест, я уселся за свою парту и достал карандаш.
— Кстати, в тесте нет ни одного вопроса по крепким выражениям, которые употребляет Калибан, — добавила миссис Бейкер. — Их-то вы точно усвоили, можно не проверять.
Да, учителя, как видно, и вправду обладают каким-то шестым чувством. Или ген у них такой есть, учительский. Как ни назови, всё равно мурашки по коже. Наверно, когда человек открывает в себе этот ген, он и принимает решение стать учителем. Просто с такими сверхспособностями ничего другого не остаётся — только в учителя.
Я принялся за работу. Карандаш скрёб по бумаге, а наверху, за потолочными плитами, скреблись Калибан и Сикоракса.
Тест я сдал за пять минут до конца учебного дня. Миссис Бейкер невозмутимо приняла у меня листы и, достав из нижнего ящика толстый красный фломастер, сказала:
— Постойте рядом, мистер Вудвуд. Сейчас вместе посмотрим, что у вас получилось.
Прозвучало это так, словно мне предлагалось встать рядом с зубным врачом и посмотреть, как мне будут сверлить дырку в зубе.
Первые четыре ответа оказались неправильными, и миссис Бейкер один за другим перечеркнула их жирными красными крестами. Прямо-таки насмерть ранила мой тест, и он, истекая чернильной кровью, ждал нового нападения.
— Н-да, начало не самое удачное, — заметила миссис Бейкер.
— Не действует по принужденью милость, — произнёс я.
Она подняла глаза и — улыбнулась! Настоящей, не учительской улыбкой! Надо же! Оказывается, миссис Бейкер умеет улыбаться.
— А на весах всего лишь мяса фунт. Не больше и не меньше, — произнесла она.
Если бы!..
Впрочем, не то Бог и в самом деле явил мне свою милость, не то я просто втянулся, но ответы на последующие вопросы были чаще правильные, чем неправильные. Чернильная кровь перестала хлестать из зияющей раны, превратилась в ручеёк, а потом и вовсе иссякла. На последние тридцать вопросов я ответил без единой ошибки.
— Что ж, мистер Вудвуд, поздравляю. Кривая вывезла.
Что ещё за кривая? Куда вывезла? Наверно, какое-то ругательство Калибана, на которое я не обратил внимания.
— К следующей среде переделайте всё, что сделали в тесте неверно. И перечитайте «Бурю» заново.
— Заново? — вырвалось у меня. Прочитать четыре раза «Остров сокровищ» — дело понятное. Но не пьесу Шекспира! Пусть даже самую хорошую.
— В «Буре» помимо витиеватых проклятий есть много интересного. Вы обнаружите это при повторном прочтении.
— Повторном?! — Я возмутился и даже не порывался это скрыть.
— Повторение — мать учения, вы об этом слышали? — Миссис Бейкер усмехнулась. — Кстати, это не фигура речи, а чистая правда. Перечитайте, не пожалеете.
Вот так.
В целом эта среда выдалась не такой уж плохой. Не считая внутреннего кровотечения. В стопе. И наружного — в начале теста. Кровищу миссис Бейкер моему тесту, конечно, пустила, не без этого. Ну и сам тест в сто пятьдесят вопросов длиной — тоже не подарок. Да ещё эта дикая идея перечитать «Бурю»… Но в остальном — неплохо.
Я — прихрамывая, но бодро — шёл домой и размышлял, что, если начать прямо сегодня и читать по одному акту за вечер, к следующей среде я как раз уложусь, без особого напряга. Дело на этот раз должно пойти побыстрее, ведь текст уже знакомый.
Короче — жизнь налаживалась. Я повеселел, и мир вокруг меня тоже. Сами знаете, как это бывает: идёшь себе, а тут солнце из-за тучки выглянет, воробьи зачирикают, ветерок тёплый ластится. И получается, что ты счастлив и весь мир счастлив вместе с тобой.
Удивительное ощущение!
Но не слишком ему доверяйте. Особенно в ноябре. Особенно на Лонг-Айленде.
Потому что на вашем пути может случиться булочная. Например, булочная Гольдмана. И когда вы, прихрамывая, будете идти мимо, на вас пахнёт свежей сдобой, а на витрине вы увидите целую горку пирожных с кремовой начинкой. Румяных, кругленьких, воздушных… И вы, как и я, вспомните, что за эти пирожные вас запросто могут убить. Шейлок уже занёс кинжал над сердцем Антонио. Над моим сердцем…
Я решил, что пирожные для одноклассников надо раздобыть непременно. Целее буду. В конце концов, можно попросить у родителей денег вперёд, за следующую неделю.
Только шансов что-то выклянчить мало. Не больше, чем у Шейлока получить назад свои дукаты.
Впрочем, вечером я воспрянул духом и понадеялся, что шансы всё-таки есть, потому что отец принёс домой радостное известие: «Вудвуд и партнёры» подписали контракт с «Бейкеровской Империей спорта». Они будут проектировать новое здание и перестраивать все старые — всю сеть спортивных магазинов семейства Бейкер. А их великое множество — почти в каждом городке на Лонг-Айленде. Отец подхватил маму, закружил, и они, танцуя, прикружили в Идеальную гостиную, под свежеоштукатуренный и побелённый потолок. Оттуда они утанцевали на кухню, потом снова в гостиную, на крыльцо, вниз по ступеням и принялись танцевать на Идеальной дорожке, что ведёт от улицы к нашему дому. Наверно, азалии под мешковиной порозовели от смущения.
Вы, может, не в курсе, так я вам скажу: если пресвитерианцы пускаются в пляс перед собственным домом, у всех на виду, значит и вправду случилось что-то из ряда вон выходящее.
— Мы получили контракт, мы получили контракт, мы получили контракт, мы получили контракт, — пел отец во весь голос, словно рассчитывал, что в помощь ему сейчас грянет целый симфонический оркестр. Как в фильме «Звуки музыки».
Когда они с мамой впорхнули обратно в прихожую, я решил, что удачней момент и придумать трудно.
— Пап, пожалуйста, дай мне сейчас денег за следующую неделю…
— Мы получили контракт, ни за какие коврижки, мы получили контракт…
* * *
В ту ночь мне снился Калибан, который подозрительно смахивал на Данни Запфера. Он сидел в ногах моей постели и рассказывал, как ужасно — весь обмётанный прыщами и волдырями — закончу я своё земное существование, если на следующей неделе не принесу профитроли. Потому что три недели, которые я себе выпросил, чтобы исполнить требование одноклассников, неумолимо подходили к концу. «Берегись! Берегись!» — повторял Калибан-Данни. И, видимо, не шутил.
И вот в пятницу я пришёл в булочную Гольдмана и выложил на прилавок все свои деньги — два доллара и сорок пять центов.
— Два доллара и сорок пять центов, — объявил мистер Гольдман, пересчитав монеты. — Это же целая куча денег! Можно столько всего купить! Чего желаете?
— Двадцать две профитролины.
Быстро перемножив всё в уме, мистер Гольдман сказал:
— Нужно добавить ещё два доллара и восемьдесят центов.
— Мне не сейчас нужно… на следующей неделе…
— Всё равно не хватает двух долларов и восьмидесяти центов.
— Я могу поработать. Могу посуду мыть…
— На что мне твоя работа? У меня и свои две руки имеются. Посуду моют, денег не просят.
— Я убирать могу! Подметать, пыль вытирать…
Мистер Гольдман, уже молча, продемонстрировал мне свои две руки, которые прекрасно справляются с любой работой.
Я вздохнул.
— Неужели вам совсем-совсем никакая помощь не нужна?
— Нужна. Но иного рода. Мне нужен мальчик, который знаком с творчеством Шекспира. Но где в наше время такого сыщешь? Да нигде! Школы стали никуда не годные… Шекспира не проходят… кошмар!
Думаете, я всё выдумал? Нет! Он так и сказал: «Мне нужен мальчик, который знаком с творчеством Шекспира».
— Я знаком! — произнёс я.
— Ну ещё бы! Тебе же профитроли нужны, а денег не хватает.
— Я правда читал Шекспира.
Мистер Гольдман подтянул белый фартук и сказал:
— И что ты там начитал? Рассказывай.
Я припомнил кусок из «Бури», причём вовсе не проклятия Калибана! Миссис Бейкер напрасно решила, что меня заинтересовали только ругательства.
Конец ознакомительного фрагмента.
