Неточные совпадения
Он
говорил ласково, но нехотя, и
слова подбирал с видимым трудом. Часто прерывая речь, смотрел в пустое небо, позёвывая и чмокая толстой губой.
Говоря о колдовстве, она понижала голос до жуткого шёпота, её круглые розовые щёки и полная, налитая жиром шея бледнели, глаза почти закрывались, в
словах шелестело что-то безнадёжное и покорное. Она рассказывала, как ведуны вырезывают человечий след и наговорами на нём сушат кровь человека, как пускают по ветру килы [Кила — грыжа — Ред.] и лихорадки на людей, загоняют под копыта лошадей гвозди, сделанные из гробовой доски, а ночью в стойло приходит мертвец, хозяин гроба, и мучает лошадь, ломая ей ноги.
Иногда огородницы
говорили знакомые юноше зазорные
слова, о которых дьячком Кореневым было сказано, что «лучше не знать их, дабы не поганить глаголы души, которая есть колокол божий».
В нём зажглось истомное желание обнять Палагу,
говорить ей какие-то хорошие, сердечные
слова. Выглянув в окно, женщина сказала...
Повинуясь вдруг охватившему его предчувствию чего-то недоброго, он бесшумно пробежал малинник и остановился за углом бани, точно схваченный за сердце крепкою рукою: под берёзами стояла Палага, разведя руки, а против неё Савка, он держал её за локти и что-то
говорил. Его шёпот был громок и отчётлив, но юноша с минуту не мог понять
слов, гневно и брезгливо глядя в лицо мачехе. Потом ему стало казаться, что её глаза так же выкатились, как у Савки, и, наконец, он ясно услышал его
слова...
Оба долго стояли у окна, не
говоря ни
слова.
Она останавливалась и, высоко вздёрнув юбку, показывала им жёлтые ноги, мохнатый живот и глухо, в такт их крикам,
говорила три
слова...
Все горожане возмущались жадностью мужиков, много
говорили о том, что воля всё больше портит их, обращаясь к старым крестьянам, часто называли их снохачами; в воздухе, точно летучие мыши, трепетали бранные, ехидные
слова, и пёстрые краски базара словно линяли в едком тумане общего раздражения.
Неистощимые в гнусных выдумках, они осыпали благообразного татарина гнилым хламом пакостных
слов, а он серьёзно смотрел на них раскосыми глазами и, щёлкая языком,
говорил, негромко, но убедительно...
Иногда Пушкарь начинал
говорить о своей службе, звучали знакомые Матвею
слова: «шип-прутены», «кивер», «скуси патрон», «зелёная улица», «кладсь»… Часто он спорил с Ключаревым, замахиваясь на него книгой и счётами...
Это грозило какими-то неведомыми тревогами, но вместе с тем возбуждало любопытство, а оно, обтачиваясь с каждым
словом, становилось всё требовательнее и острее. Все трое смотрели друг на друга, недоуменно мигая, и
говорили вполголоса, а Шакир даже огня в лампе убавил.
Она ещё
говорила о чём-то, но
слова её звучали незнакомо, и вся она с каждой минутой становилась непонятнее, смущая одичавшего человека свободою своих движений и беззаботностью, с которой относилась к полиции.
На бегу люди догадывались о причине набата: одни
говорили, что ограблена церковь, кто-то крикнул, что отец Виталий помер в одночасье, а старик Чапаков, отставной унтер, рассказывал, что Наполеонов внук снова собрал дванадесять язык, перешёл границы и Петербург окружает. Было страшно слушать эти крики людей, невидимых в густом месиве снега, и все
слова звучали правдоподобно.
И очень хотелось
поговорить с нею о чём-нибудь весело и просто, но — не хватало ни
слов, ни решимости.
Ему часто казалось, что, когда постоялка
говорит, —
слова её сплетаются в тугую сеть и недоступно отделяют от него эту женщину решёткой запутанных петель. Хорошее лицо её становилось неясным за сетью этих
слов, они звучали странно, точно она
говорила языком, не знакомым ему.
— Тут, барынька, в
слове этом, задача задана: бог
говорить — доля, а дьявол — воля, это он, чтобы спутать нас, подсказывает! И кто как слышить. В ину душу омманное это
слово западёть, дьяволово-то, и почнёть человек думать про себя: я во всём волен, и станеть с этого либо глупым, либо в разбойники попадёть, — вот оно!
Не мигая, он следил за игрою её лица, освещённого добрым сиянием глаз, за живым трепетом губ и ласковым пением голоса, свободно, обильно истекавшего из груди и
словах, новых для него, полных стойкой веры. Сначала она
говорила просто и понятно: о Христе, едином боге, о том, что написано в евангелии и что знакомо Матвею.
Но вот всё чаще в речь её стали вмешиваться тёмные пятна каких-то незнакомых
слов, они разделяли, разрывали понятное, и прежде чем он успевал догадаться, что значило то или другое
слово, речь её уходила куда-то далеко, и неясно было: какая связь между тем, что она
говорит сейчас, с тем, что
говорила минутою раньше?
Он перестал строгать,
говорил, точно лаял, густо, злобно, отрывисто, и конца его
словам не чувствовалось.
Мне всегда казалось, что
говорит он бездушно, — со скрытой усмешкой, не веря в свои
слова.
«Что она
говорит?» — думал Кожемякин, напряжённо вслушиваясь в её
слова.
Нет, он плохо понимал. Жадно ловил её
слова, складывал их ряды в памяти, но смысл её речи ускользал от него. Сознаться в этом было стыдно, и не хотелось прерывать её жалобу, но чем более
говорила она, тем чаще разрывалась связь между её
словами. Вспыхивали вопросы, но не успевал он спросить об одном — являлось другое и тоже настойчиво просило ответа. В груди у него что-то металось, стараясь за всем поспеть, всё схватить, и — всё спутывало. Но были сегодня в её речи некоторые близкие, понятные мысли.
«Зачем она
говорит это?» — тревожно подумал он.
Слова её падали холодными каплями дождя.
Хорошо она
говорила — горячо и так красиво, точно молодая монашенка акафист богородице читала, пламенно веруя, восхищаясь и завидуя деве Марии, родившей бога-слово.
Потные люди двигались медленно, нехотя, смотрели и небо хмуро и порицающе, а
говорили друг с другом устало, лениво, безнадёжно и быстро раздражались, кричали, ругаясь зазорными
словами.
Ему вспомнилось, как она первое время жизни в доме шла на завод и мёрзла там, пытаясь разговориться с рабочими; они отвечали ей неохотно, ухмылялись в бороды, незаметно перекидывались друг с другом намекающими взглядами, а когда она уходила,
говорили о ней похабно и хотя без злобы, но в равнодушии их
слов было что-то худшее, чем злоба.
Слова её падали медленно, как осенние листья в тихий день, но слушать их было приятно. Односложно отвечая, он вспоминал всё, что слышал про эту женщину: в своё время город много и злорадно
говорил о ней, о том, как она в первый год по приезде сюда хотела всем нравиться, а муж ревновал её, как он потом начал пить и завёл любовницу, она же со стыда спряталась и точно умерла — давно уже никто не
говорил о ней ни
слова.
Он не решался более
говорить ей о любви, но хотелось ещё раз остаться наедине с нею и сказать что-то окончательное, какие-то последние
слова, а она не давала ему времени на это.
А Евгения
говорила какие-то ненужные
слова, глаза её бегали не то тревожно, не то растерянно, и необычно суетливые движения снова напоминали птицу, засидевшуюся в клетке, вот дверца открыта перед нею, а она прыгает, глядя на свободу круглым глазом, и не решается вылететь, точно сомневаясь — не ловушка ли новая — эта открытая дверь?
Матвей чувствовал, что она
говорит не те
слова, какие хочет, но не мешал ей.
Она положила крепкие руки свои на плечи ему и, заглядывая в лицо мокрыми, сияющими глазами, стала что-то
говорить утешительно и торопливо, а он обнял её и, целуя лоб, щёки, отвечал, не понимая и не слыша её
слов...
«Всю ночь до света шатался в поле и вспоминал Евгеньины
слова про одинокие города, вроде нашего;
говорила она, что их более восьми сотен. Стоят они на земле, один другого не зная, и, может, в каждом есть вот такой же плутающий человек, так же не спит он по ночам и тошно ему жить. Как господь смотрит на города эти и на людей, подобных мне? И в чём, где оправдание нам?
Сидел рядком с ним провожатый его, человек как будто знакомый мне, с нехорошими такими глазами, выпучены они, словно у рака, и перекатываются из стороны в сторону неказисто, как стеклянные шары. Лицо круглое, жирное, словно блин. Иной раз он объяснял старцевы
слова и делал это топорно: идите,
говорит, против всех мирских заповедей, душевного спасения ради. Когда
говорит, лицо надувает сердито и фыркает, а голос у него сиповатый и тоже будто знаком. Был там ещё один кривой и спросил он толстого...
Про женщин очень памятно Дроздов
говорит, хоть и не всегда понятно. С Максимом они всё спорят, и на все
слова Дроздова Максим возражает: врёшь! Выдаёт себя Дроздов за незаконнорожденного, будто мать прижила его с каким-то графом, а Максим спрашивает...
— Пёс его знает. Нет, в бога он, пожалуй, веровал, а вот людей — не признавал. Замотал он меня — то адовыми муками стращает, то сам в ад гонит и себя и всех; пьянство, и смехи, и распутство, и страшенный слёзный вопль — всё у него в хороводе. Потом пареной калины объелся, подох в одночасье. Ну, подох он, я другого искать — и нашёл: сидит на Ветлуге в глухой деревеньке, бормочет. Прислушался, вижу — мне годится! Что же,
говорю, дедушка, нашёл ты клад, истинное
слово, а от людей прячешь, али это не грех?
Все провожали его в прихожую и
говорили обычные
слова так добродушно и просто, что эти
слова казались значительными. Он вышел на тихую улицу, точно из бани, чувствуя себя чистым и лёгким, и шёл домой медленно, боясь расплескать из сердца то приятное, чем наполнили его в этом бедном доме. И лишь где-то глубоко лежал тяжёлый, едкий осадок...
Пословиц он знает, видно, сотни. На всякое человечье
слово надобно внимание обращать, тогда и будет тебе всё понятно, а я жил разиня рот да глядел через головы и дожил до того, что вижу себя дураком на поминках: мне
говорят — «хорош был покойник», а я на это «удались блинки!»
Все слушали его молча, иногда Цветаев, переглядываясь с Галатской, усмехался, она же неприятно морщилась, — Кожемякин, заметив это, торопился, путался в
словах, и, когда кончал, кто-нибудь снова неохотно
говорил...
И скоро Кожемякин заметил, что его
слова уже не вызывают лестного внимания, их стали принимать бесспорно и, всё более нетерпеливо ожидая конца его речи, в конце торопливо
говорили, кивая ему головой...
— Позвольте! — сразу прекратив шум, воскликнул дядя Марк и долго, мягко
говорил что-то утешительное, примиряющее. Кожемякин, не вслушиваясь в его
слова, чувствовал себя обиженным, грустно поддавался звукам его голоса и думал...
Отвечала не спеша, но и не задумываясь, тотчас же вслед за вопросом, а казалось, что все
слова её с трудом проходят сквозь одну какую-то густую мысль и обесцвечиваются ею. Так,
говоря как бы не о себе, однотонно и тускло, она рассказала, что её отец, сторож при казённой палате, велел ей, семнадцатилетней девице, выйти замуж за чиновника, одного из своих начальников; муж вскоре после свадьбы начал пить и умер в одночасье на улице, испугавшись собаки, которая бросилась на него.
Его совиные глаза насмешливо округлились, лицо было разрезано тонкой улыбкой на две одинаково неприятные половины, весь он не соответствовал ласковому тону
слов, и казалось в нём
говорит кто-то другой. Максим тоже, видимо, чувствовал это: он смотрел в лицо горбуна неприязненно, сжав губы, нахмурив брови.
Общее дело надо делать,
говорят люди и спорят промеж себя неугомонно, откликаясь на каждое неправильно сказанное
слово десятком других, а на этот десяток — сотнею и больше.
Даже и сам Марк Васильев не сторонится того, что ему вовсе бы не подходяще, и, когда Цветаев
говорит про города, про фабрики, — хмурится, не внимает и как бы не придаёт
словам его веса.
Села в угол беседки, подняла очки на лоб и, оглядев гостя туманным взглядом слабых глаз, вздохнула, размышляя о чём-то, а потом, раздельно и точно считая
слова, начала
говорить...
Подняв руки и поправляя причёску, попадья продолжала
говорить скучно и серьёзно. На стенках и потолке беседки висели пучки вешних пахучих трав, в тонких лентах солнечных лучей кружился, плавал, опадая, высохший цветень, сверкала радужная пыль. А на пороге, фыркая и кувыркаясь, играли двое котят, серенький и рыжий. Кожемякин засмотрелся на них, и вдруг его ушей коснулись странные
слова...
Он остановился, немного испуганный и удивлённый её возгласом, сдерживая злость; попадья глядела в глаза ему, сверкая стёклами очков, и
говорила, как всегда, длинными, ровными
словами, а он слушал её речь и не понимал до поры, пока она не сказала...
— Неправда! — почти закричала попадья и, понизив голос, ведя гостя по дорожке вдоль забора, начала
говорить, тщательно отчеканивая каждое
слово...
Она опустила голову, пальцы её быстро мяли мокрый платок, и тело нерешительно покачивалось из стороны в сторону, точно она хотела идти и не могла оторвать ног, а он, не слушая её
слов, пытаясь обнять,
говорил в чаду возбуждения...
Кривой
говорил интересно и как бы играя на разные голоса, точно за пятерых: то задумчиво и со вздохами, то бодро и крепко выдвигая некоторые
слова высоким, подзадоривающим тенорком, и вдруг — густо, ласково.