Неточные совпадения
Либеральная партия
говорила или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные
слова о том свете, когда и на этом жить было бы очень весело.
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты. «Матвей
говорит: образуется; но как? Я не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она кричала, —
говорил он сам себе, вспоминая ее крик и
слова: подлец и любовница. — И, может быть, девушки слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.
— Еще
слово: во всяком случае, советую решить вопрос скорее. Нынче не советую
говорить, — сказал Степан Аркадьич. — Поезжай завтра утром, классически, делать предложение, и да благословит тебя Бог…
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих
слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти
слова. Впрочем, я
говорю не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и я.
Она, счастливая, довольная после разговора с дочерью, пришла к князю проститься по обыкновению, и хотя она не намерена была
говорить ему о предложении Левина и отказе Кити, но намекнула мужу на то, что ей кажется дело с Вронским совсем конченным, что оно решится, как только приедет его мать. И тут-то, на эти
слова, князь вдруг вспылил и начал выкрикивать неприличные
слова.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал,
говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому
слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
Они
говорили об общих знакомых, вели самый ничтожный разговор, но Кити казалось, что всякое сказанное ими
слово решало их и ее судьбу.
И странно то, что хотя они действительно
говорили о том, как смешон Иван Иванович своим французским языком, и о том, что для Елецкой можно было бы найти лучше партию, а между тем эти
слова имели для них значение, и они чувствовали это так же, как и Кити.
Казалось, очень просто было то, что сказал отец, но Кити при этих
словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё понимает и этими
словами говорит мне, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
Кити ни
слова не сказала об этом; она
говорила только о своем душевном состоянии.
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она
говорила хотя и не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила, такие
слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало, и пользовалась этим.
— Вы помните, что я запретила вам произносить это
слово, это гадкое
слово, — вздрогнув сказала Анна; но тут же она почувствовала, что одним этим
словом: запретила она показывала, что признавала за собой известные права на него и этим самым поощряла его
говорить про любовь.
— Так сделайте это для меня, никогда не
говорите мне этих
слов, и будем добрыми друзьями, — сказала она
словами; но совсем другое
говорил ее взгляд.
— О, да! — сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не понимая ни одного
слова из того, что
говорила ей Бетси. Она перешла к большому столу и приняла участие в общем разговоре.
— Вы ничего не сказали; положим, я ничего и не требую, —
говорил он, — но вы знаете, что не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в жизни, это
слово, которого вы так не любите… да, любовь…
Анна
говорила, что приходило ей на язык, и сама удивлялась, слушая себя, своей способности лжи. Как просты, естественны были ее
слова и как похоже было, что ей просто хочется спать! Она чувствовала себя одетою в непроницаемую броню лжи. Она чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала ей и поддерживала ее.
Он
говорил и смотрел на ее смеющиеся, страшные теперь для него своею непроницаемостью глаза и,
говоря, чувствовал всю бесполезность и праздность своих
слов.
Она
говорила и удивлялась тому натурально-спокойному, верному тону, которым она
говорила, и выбору
слов, которые она употребляла.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я
говорю не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои
слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе
говорит, высказать мне…
Она чувствовала, что в эту минуту не могла выразить
словами того чувства стыда, радости и ужаса пред этим вступлением в новую жизнь и не хотела
говорить об этом, опошливать это чувство неточными
словами.
Какая ни есть и ни будет наша судьба, мы ее сделали, и мы на нее не жалуемся,—
говорил он, в
слове мы соединяя себя с Анною.
Всё это она
говорила весело, быстро и с особенным блеском в глазах; но Алексей Александрович теперь не приписывал этому тону ее никакого значения. Он слышал только ее
слова и придавал им только тот прямой смысл, который они имели. И он отвечал ей просто, хотя и шутливо. Во всем разговоре этом не было ничего особенного, но никогда после без мучительной боли стыда Анна не могла вспомнить всей этой короткой сцены.
Она не слышала половины его
слов, она испытывала страх к нему и думала о том, правда ли то, что Вронский не убился. О нем ли
говорили, что он цел, а лошадь сломала спину? Она только притворно-насмешливо улыбнулась, когда он кончил, и ничего не отвечала, потому что не слыхала того, что он
говорил. Алексей Александрович начал
говорить смело, но, когда он ясно понял то, о чем он
говорит, страх, который она испытывала, сообщился ему. Он увидел эту улыбку, и странное заблуждение нашло на него.
Кити, всё более хмурясь, молчала, и Варенька
говорила одна, стараясь смягчить и успокоить ее и видя собиравшийся взрыв, она не знала чего, — слез или
слов.
Константин Левин
говорил так, как будто прорвало плотину его
слов. Сергей Иванович улыбнулся.
— Я думаю, — сказал Константин, — что никакая деятельность не может быть прочна, если она не имеет основы в личном интересе. Это общая истина, философская, — сказал он, с решительностью повторяя
слово философская, как будто желая показать, что он тоже имеет право, как и всякий,
говорить о философии.
Эти два человека были так родны и близки друг другу, что малейшее движение, тон голоса
говорил для обоих больше, чем всё, что можно сказать
словами.
― Да я тебе
говорю, что это не имеет ничего общего. Они отвергают справедливость собственности, капитала, наследственности, а я, не отрицая этого главного стимула (Левину было противно самому, что он употреблял такие
слова, но с тех пор, как он увлекся своею работой, он невольно стал чаще и чаще употреблять нерусские
слова), хочу только регулировать труд.
Она нагнула голову. Она не только не сказала того, что она
говорила вчера любовнику, что он ее муж, а муж лишний; она и не подумала этого. Она чувствовала всю справедливость его
слов и только сказала тихо...
Алексей Александрович
говорил так скоро, что он запутался и никак не мог выговорить этого
слова.
Добродушный Туровцын, очевидно, чувствовал себя не в своей сфере, и улыбка толстых губ, с которою он встретил Степана Аркадьича, как
словами говорила: «Ну, брат, засадил ты меня с умными!
Ничего, казалось, не было необыкновенного в том, что она сказала, но какое невыразимое для него
словами значение было в каждом звуке, в каждом движении ее губ, глаз, руки, когда она
говорила это! Тут была и просьба о прощении, и доверие к нему, и ласка, нежная, робкая ласка, и обещание, и надежда, и любовь к нему, в которую он не мог не верить и которая душила его счастьем.
— Не
говори, не
говори, не
говори!—закричал Левин, схватив его обеими руками за воротник его шубы и запахивая его. «Она славная девушка» были такие простые, низменные
слова, столь несоответственные его чувству.
— Я во всем сомневаюсь. Я сомневаюсь иногда даже в существовании Бога, — невольно сказал Левин и ужаснулся неприличию того, что он
говорил. Но на священника
слова Левина не произвели, как казалось, впечатления.
— Ведь вот, —
говорил Катавасов, по привычке, приобретенной на кафедре, растягивая свои
слова, — какой был способный малый наш приятель Константин Дмитрич. Я
говорю про отсутствующих, потому что его уж нет. И науку любил тогда, по выходе из университета, и интересы имел человеческие; теперь же одна половина его способностей направлена на то, чтоб обманывать себя, и другая — чтоб оправдывать этот обман.
Слово талант, под которым они разумели прирожденную, почти физическую способность, независимую от ума и сердца, и которым они хотели назвать всё, что переживаемо было художником, особенно часто встречалось в их разговоре, так как оно им было необходимо, для того чтобы называть то, о чем они не имели никакого понятия, но хотели
говорить.
Он начал
говорить, желал найти те
слова, которые могли бы не то что разубедить, но только успокоить ее. Но она не слушала его и ни с чем не соглашалась. Он нагнулся к ней и взял ее сопротивляющуюся руку. Он поцеловал ее руку, поцеловал волосы, опять поцеловал руку, — она всё молчала. Но когда он взял ее обеими руками за лицо и сказал: «Кити!» — вдруг она опомнилась, поплакала и примирилась.
— Да… нет, —
говорил Левин, путаясь в
словах. — Как же ты не дал знать прежде, то есть во время еще моей свадьбы? Я наводил справки везде.
Надо было
говорить, чтобы не молчать, а он не знал, что
говорить, тем более, что брат ничего не отвечал, а только смотрел, не спуская глаз, и, очевидно, вникал в значение каждого
слова.
Но для выражения этого желания освобождения не было у него
слов, и потому он не
говорил об этом, а по привычке требовал удовлетворения тех желаний, которые уже не могли быть исполнены.
Урок состоял в выучиваньи наизусть нескольких стихов из Евангелия и повторении начала Ветхого Завета. Стихи из Евангелия Сережа знал порядочно, но в ту минуту как он
говорил их, он загляделся на кость лба отца, которая загибалась так круто у виска, что он запутался и конец одного стиха на одинаковом
слове переставил к началу другого. Для Алексея Александровича было очевидно, что он не понимал того, что
говорил, и это раздражило его.
Мать и невестка встретили его как обыкновенно; они расспрашивали его о поездке за границу,
говорили об общих знакомых, но ни
словом не упомянули о его связи с Анной.
— Но какие
слова он
говорил?
— А! — сказал Левин, более слушая звук ее голоса, чем
слова, которые она
говорила, всё время думая о дороге, которая шла теперь лесом, и обходя те места, где бы она могла неверно ступить.
Левин уже привык теперь смело
говорить свою мысль, не давая себе труда облекать ее в точные
слова; он знал, что жена в такие любовные минуты, как теперь, поймет, что он хочет сказать, с намека, и она поняла его.
Они прошли молча несколько шагов. Варенька видела, что он хотел
говорить; она догадывалась о чем и замирала от волнения радости и страха. Они отошли так далеко, что никто уже не мог бы слышать их, но он всё еще не начинал
говорить. Вареньке лучше было молчать. После молчания можно было легче сказать то, что они хотели сказать, чем после
слов о грибах; но против своей воли, как будто нечаянно, Варенька сказала...
Ревность его в эти несколько минут, особенно по тому румянцу, который покрыл ее щеки, когда она
говорила с Весловским, уже далеко ушла. Теперь, слушая ее
слова, он их понимал уже по-своему. Как ни странно было ему потом вспоминать об этом, теперь ему казалось ясно, что если она спрашивает его, едет ли он на охоту, то это интересует ее только потому, чтобы знать, доставит ли он это удовольствие Васеньке Весловскому, в которого она, по его понятиям, уже была влюблена.
Сквозь сон он услыхал смех и веселый говор Весловекого и Степана Аркадьича. Он на мгновенье открыл глаза: луна взошла, и в отворенных воротах, ярко освещенные лунным светом, они стояли разговаривая. Что-то Степан Аркадьич
говорил про свежесть девушки, сравнивая ее с только что вылупленным свежим орешком, и что-то Весловский, смеясь своим заразительным смехом, повторял, вероятно, сказанные ему мужиком
слова: «Ты своей как можно домогайся!» Левин сквозь сон проговорил...
В продолжение дня несколько раз Анна начинала разговоры о задушевных делах и каждый раз, сказав несколько
слов, останавливалась. «После, наедине всё переговорим. Мне столько тебе нужно сказать»,
говорила она.
Хоры были полны нарядных дам, перегибавшихся через перила и старавшихся не проронить ни одного
слова из того, что говорилось внизу. Около дам сидели и стояли элегантные адвокаты, учителя гимназии в очках и офицеры. Везде говорилось о выборах и о том, как измучался предводитель и как хороши были прения; в одной группе Левин слышал похвалу своему брату. Одна дама
говорила адвокату...