И Матвей испугался, когда они, торопливо и тихо, рассказали ему, что полиция приказывает смотреть за постоялкой
в оба глаза, — женщина эта не может отлучаться из города, а те, у кого она живёт, должны доносить полиции обо всём, что она делает и что говорит.
Неточные совпадения
Мальчик тихонько подошёл к окну и осторожно выглянул из-за косяка; на скамье под черёмухой сидела Власьевна, растрёпанная, с голыми плечами, и было видно, как они трясутся. Рядом с нею, согнувшись, глядя
в землю, сидел с трубкою
в зубах Созонт,
оба они были покрыты густой сетью теней, и тени шевелились, точно стараясь как можно туже опутать людей.
Но он опустился на пол рядом с нею, и
оба окостенели
в ожидании.
— Привык я! — сказал Пушкарь, вздыхая. — Мы с ним ничего, дружно жили. Уважались
оба. Дружба с человеком — это, брат, не гриб,
в лесу не найдёшь, это, брат, —
в сердце растёт!
У рядов под навесами лавок стоят зрители, а среди них знаменитые бойцы города: Толоконников,
оба Маклаковы, слесарь Коптев, толстый пожарный Севачев. Все они одеты удобно для боя:
в коротких полушубках лёгкой ордынской овцы, туго подпоясаны яркими кушаками, на руках хорошие голицы, у старшего Маклакова — зелёные, сафьяновые.
Когда
оба ряда бойцов сшибались
в последний раз, оспаривая победу, и
в тесной куче ломали рёбра друг другу, издавая рёв, вой и свирепые крики, у Матвея замирало сердце, теснимое чувством отчуждения от этих людей.
Мокрый угреватый Никольский поп наскоро пропел вечную память, дьячок погремел погасшим кадилом, и
оба, подобрав полы, спешно убежали
в караулку сторожа.
— «А он дважды сказал — нет, нет, и — помер. Сегодня его торжественно хоронили, всё духовенство было, и
оба хора певчих, и весь город. Самый старый и умный человек был
в городе. Спорить с ним не мог никто. Хоть мне он и не друг и даже нажёг меня на двести семьдесят рублей, а жалко старика, и когда опустили гроб
в могилу, заплакал я», — ну, дальше про меня пошло…
Рассказала она ему о себе: сирота она, дочь офицера, воспитывалась у дяди, полковника, вышла замуж за учителя гимназии, муж стал учить детей не по казённым книжкам, а по совести, она же, как умела, помогала мужу
в этом, сделали у них однажды обыск, нашли запрещённые книги и сослали
обоих в Сибирь — вот и всё.
— Конечно! — радостно воскликнул он, вскакивая на ноги. — Они ведь тоже
оба любят вас, ей-богу! Вот мы и будем жить — четверо! Как
в крепости!
Кожемякин тоскливо оглянулся: комната была оклеена зелёными
обоями в пятнах больших красных цветов, столы покрыты скатертями, тоже красными; на окнах торчали чахлые ветви герани, с жёлтым листом; глубоко
в углу, согнувшись, сидел линючий Вася, наигрывая на гармонии, наянливо и раздражающе взвизгивали дисканта, хрипели басы…
И перестал слушать, вспомнив страшный и смешной рассказ: лежал он ночью
в маленькой, оклеенной синими
обоями комнатке монастырской гостиницы, а рядом, за тонкой переборкой, рассказывали...
Кожемякин помнил
обоих братьев с дней отрочества, когда они били его, но с того времени старший Маклаков — Семён — женился, осеялся детьми, жил тихо и скупо, стал лыс, тучен, и озорство его заплыло жиром, а Никон — остался холост, бездельничал, выучился играть на гитаре и гармонии и целые дни торчал
в гостинице «Лиссабон», купленной Сухобаевым у наследников безумного старика Савельева.
— Врут они
оба, батюшка, я у этого, кудрявого-то,
в любовницах, — помните, каялась вам на духу?
А Ревякин, безуспешно стараясь смотреть
в лицо ему
обоими глазами, несуразно бормотал...
В густом потоке людей они
оба скатились с лестницы на площадь перед крыльцом, Кожемякина вырвали из рук сапожника, он взошёл на ступени, захлёбываясь от волнения и усталости, обернулся к людям и сквозь шум
в ушах услышал чьи-то крики...
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив до крайности: скинул замасленный халат и стал ходить по городу в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам не зевали, а смотрели
в оба, и к довершению всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их не осенила мысль: «А ну как, братцы, нас за это не похвалят!»
Условий света свергнув бремя, // Как он, отстав от суеты, // С ним подружился я в то время. // Мне нравились его черты, // Мечтам невольная преданность, // Неподражательная странность // И резкий, охлажденный ум. // Я был озлоблен, он угрюм; // Страстей игру мы знали оба; // Томила жизнь обоих нас; //
В обоих сердца жар угас; // Обоих ожидала злоба // Слепой Фортуны и людей // На самом утре наших дней.