Неточные совпадения
Небольшая комната,
в которую прошел молодой человек, с желтыми
обоями, геранями и кисейными занавесками на окнах, была
в эту минуту ярко освещена заходящим солнцем.
Это была крошечная клетушка, шагов
в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены
обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось
в ней жутко, и все казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок.
Там,
в самом углу, внизу,
в одном месте были разодраны отставшие от стены
обои: тотчас же начал он все запихивать
в эту дыру, под бумагу: «Вошло!
Вверх и вниз всходили и сходили дворники с книжками под мышкой, хожалые [Хожалые — служащие при полиции
в качестве рассыльных, низшие полицейские чины.] и разный люд
обоего пола — посетители.
И, наконец, студента Пестрякова видели у самых ворот
оба дворника и мещанка,
в самую ту минуту, как он входил: он шел с тремя приятелями и расстался с ними у самых ворот и о жительстве у дворников расспрашивал, еще при приятелях.
Он бросился
в угол, запустил руку под
обои и стал вытаскивать вещи и нагружать ими карманы. Всего оказалось восемь штук: две маленькие коробки, с серьгами или с чем-то
в этом роде, — он хорошенько не посмотрел; потом четыре небольшие сафьянные футляра. Одна цепочка была просто завернута
в газетную бумагу. Еще что-то
в газетной бумаге, кажется орден…
Раскольников оборотился к стене, где на грязных желтых
обоях с белыми цветочками выбрал один неуклюжий белый цветок, с какими-то коричневыми черточками, и стал рассматривать: сколько
в нем листиков, какие на листиках зазубринки и сколько черточек? Он чувствовал, что у него онемели руки и ноги, точно отнялись, но и не попробовал шевельнуться и упорно глядел на цветок.
Только что Раскольников отворил дверь на улицу, как вдруг, на самом крыльце, столкнулся с входившим Разумихиным.
Оба, даже за шаг еще, не видали друг друга, так что почти головами столкнулись. Несколько времени обмеривали они один другого взглядом. Разумихин был
в величайшем изумлении, но вдруг гнев, настоящий гнев, грозно засверкал
в его глазах.
Раскольников встал и пошел
в другую комнату, где прежде стояли укладка, постель и комод; комната показалась ему ужасно маленькою без мебели.
Обои были все те же;
в углу на
обоях резко обозначено было место, где стоял киот с образами. Он поглядел и воротился на свое окошко. Старший работник искоса приглядывался.
Несколько людей стояло при самом входе
в дом с улицы, глазея на прохожих;
оба дворника, баба, мещанин
в халате и еще кое-кто. Раскольников пошел прямо к ним.
Оба замолчали. Разумихин был более чем
в восторге, и Раскольников с отвращением это чувствовал. Тревожило его и то, что Разумихин сейчас говорил о Порфирии.
Подразделения тут, разумеется, бесконечные, но отличительные черты
обоих разрядов довольно резкие: первый разряд, то есть материал, говоря вообще, люди по натуре своей консервативные, чинные, живут
в послушании и любят быть послушными.
Последние слова были сказаны уже
в передней. Порфирий Петрович проводил их до самой двери чрезвычайно любезно.
Оба вышли мрачные и хмурые на улицу и несколько шагов не говорили ни слова. Раскольников глубоко перевел дыхание…
«
В наших краях», извинения
в фамильярности, французское словцо «tout court» и проч. и проч. — все это были признаки характерные. «Он, однакож, мне обе руки-то протянул, а ни одной ведь не дал, отнял вовремя», — мелькнуло
в нем подозрительно.
Оба следили друг за другом, но, только что взгляды их встречались,
оба, с быстротою молнии, отводили их один от другого.
Проходя канцелярию, Раскольников заметил, что многие на него пристально посмотрели.
В прихожей,
в толпе, он успел разглядеть
обоих дворников из того дома, которых он подзывал тогда ночью к квартальному. Они стояли и чего-то ждали. Но только что он вышел на лестницу, вдруг услышал за собой опять голос Порфирия Петровича. Обернувшись, он увидел, что тот догонял его, весь запыхавшись.
Андрей же Семенович,
в свою очередь, с горечью подумывал, что ведь и
в самом деле Петр Петрович, может быть, способен про него так думать, да еще и рад, пожалуй, случаю пощекотать и подразнить своего молодого друга разложенными пачками кредиток, напомнив ему его ничтожество и всю существующую будто бы между ними
обоими разницу.
«Для кого же после этого делались все приготовления?» Даже детей, чтобы выгадать место, посадили не за стол, и без того занявший всю комнату, а накрыли им
в заднем углу на сундуке, причем
обоих маленьких усадили на скамейку, а Полечка, как большая, должна была за ними присматривать, кормить их и утирать им, «как благородным детям», носики.
И Катерина Ивановна не то что вывернула, а так и выхватила
оба кармана, один за другим наружу. Но из второго, правого, кармана вдруг выскочила бумажка и, описав
в воздухе параболу, упала к ногам Лужина. Это все видели; многие вскрикнули. Петр Петрович нагнулся, взял бумажку двумя пальцами с пола, поднял всем на вид и развернул. Это был сторублевый кредитный билет, сложенный
в восьмую долю. Петр Петрович обвел кругом свою руку, показывая всем билет.
Полечка
в страхе забилась с детьми
в угол на сундук, где, обняв
обоих маленьких, вся дрожа, стала ожидать прихода матери.
Оба сидели рядом, грустные и убитые, как бы после бури выброшенные на пустой берег одни. Он смотрел на Соню и чувствовал, как много на нем было ее любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его так любят. Да, это было странное и ужасное ощущение! Идя к Соне, он чувствовал, что
в ней вся его надежда и весь исход; он думал сложить хоть часть своих мук, и вдруг теперь, когда все сердце ее обратилось к нему, он вдруг почувствовал и сознал, что он стал беспримерно несчастнее, чем был прежде.
Соня упала на ее труп, обхватила ее руками и так и замерла, прильнув головой к иссохшей груди покойницы. Полечка припала к ногам матери и целовала их, плача навзрыд. Коля и Леня, еще не поняв, что случилось, но предчувствуя что-то очень страшное, схватили один другого обеими руками за плечики и, уставившись один
в другого глазами, вдруг вместе, разом, раскрыли рты и начали кричать.
Оба еще были
в костюмах: один
в чалме, другая
в ермолке с страусовым пером.
— Вот, посмотрите сюда,
в эту вторую большую комнату. Заметьте эту дверь, она заперта на ключ. Возле дверей стоит стул, всего один стул
в обеих комнатах. Это я принес из своей квартиры, чтоб удобнее слушать. Вот там сейчас за дверью стоит стол Софьи Семеновны; там она сидела и разговаривала с Родионом Романычем. А я здесь подслушивал, сидя на стуле, два вечера сряду,
оба раза часа по два, — и, уж конечно, мог узнать что-нибудь, как вы думаете?
Покойник отец твой два раза отсылал
в журналы — сначала стихи (у меня и тетрадка хранится, я тебе когда-нибудь покажу), а потом уж и целую повесть (я сама выпросила, чтоб он дал мне переписать), и уж как мы молились
оба, чтобы приняли, — не приняли!
Оба, наконец, вышли. Трудно было Дуне, но она любила его! Она пошла, но, отойдя шагов пятьдесят, обернулась еще раз взглянуть на него. Его еще было видно. Но, дойдя до угла, обернулся и он;
в последний раз они встретились взглядами; но, заметив, что она на него смотрит, он нетерпеливо и даже с досадой махнул рукой, чтоб она шла, а сам круто повернул за угол.
У них
обоих составлялись поминутно планы будущего;
оба твердо рассчитывали через пять лет наверное переселиться
в Сибирь.
Письма Сони казались сперва Дуне и Разумихину как-то сухими и неудовлетворительными; но под конец
оба они нашли, что и писать лучше невозможно, потому что и из этих писем
в результате получалось все-таки самое полное и точное представление о судьбе их несчастного брата.
Они хотели было говорить, но не могли. Слезы стояли
в их глазах. Они
оба были бледны и худы; но
в этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресения
в новую жизнь. Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого.
Она тоже весь этот день была
в волнении, а
в ночь даже опять захворала. Но она была до того счастлива, что почти испугалась своего счастия. Семь лет, толькосемь лет!
В начале своего счастия,
в иные мгновения, они
оба готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней. Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом…