Каждый день, в хлопотливой суете утра, в жаркой тишине полудня, в тихом шуме вечера, раздавался визг и плач — это били детей. Им давали таски, потасовки, трёпки, выволочки, подзатыльники, плюхи и шлепки, секли берёзовыми прутьями, пороли ремнями. Кожемякин, не испытавший ничего подобного,
вспоминал отца с тёплой благодарностью и чувством уважения к нему.
Неточные совпадения
Оставшись на крыльце, мальчик
вспомнил, что, кроме страха перед
отцом, он носил в своей душе ещё нечто тягостное.
Слушая чудесные сказки
отца, мальчик
вспоминал его замкнутую жизнь: кроме лекаря Маркова и молодого дьячка Коренева, никто из горожан не ходил в гости, а старик Кожемякин почти никогда не гулял по городу, как гуляют все другие жители, нарядно одетые, с жёнами и детьми.
После свадьбы дома стало скучнее:
отец словно в масле выкупался — стал мягкий, гладкий; расплывчато улыбаясь в бороду, он ходил — руки за спиною — по горницам, мурлыкая, подобно сытому коту, а на людей смотрел, точно
вспоминая — кто это?
Матвей сидел под окном,
вспоминая брезгливое лицо
отца, тяжёлые слова, сказанные им в лицо гостям, и думал...
Юноша
вспомнил тяжёлое, оплывшее жиром, покрытое густой рыжею шерстью тело
отца, бывая с ним в бане, он всегда старался не смотреть на неприятную наготу его. И теперь, ставя рядом с
отцом мачеху, белую и чистую, точно маленькое облако в ясный день весны, он чувствовал обиду на
отца.
В своей комнате, налитой душным зноем полудня, он прикрыл ставень и лёг на пол,
вспоминая маленькие зоркие глаза
отца и его волосатые руки, которых все боялись.
Имя
отца дохнуло на юношу холодом; он
вспомнил насмешливые, хищные глаза, брезгливо оттопыренную губу и красные пальцы пухлых рук. Съёжился и сунул голову под подушку.
Матвей чувствовал, что Палага стала для него ближе и дороже
отца; все его маленькие мысли кружились около этого чувства, как ночные бабочки около огня. Он добросовестно старался
вспомнить добрые улыбки старика, его живые рассказы о прошлом, всё хорошее, что говорил об
отце Пушкарь, но ничто не заслоняло, не гасило любовного материнского взгляда милых глаз Палаги.
Власьевна начала поучительно объяснять Палаге разницу между собаками, людьми и Собачьей Маткой, а Матвей, слушая, ещё лишний раз
вспомнил брезгливо оттопыренную губу
отца.
Всюду чувствовалась жестокость. В мутном потоке будничной жизни — только она выступала яркими пятнами, неустранимо и резко лезла в глаза, заставляя юношу всё чаще и покорнее
вспоминать брезгливые речи
отца о людях города Окурова.
Матвей поглядывал на Ключарева,
вспоминая, как страшно спокойно он пел, этот человек, идя за гробом
отца и над могилой.
И
вспомнил о том, как, в первое время после смерти Пушкаря, Наталье хотелось занять при нём то же место, что Власьевна занимала при его
отце. А когда горожанки на базаре и на портомойне начали травить её за сожительство с татарином, всё с неё сошло, как дождём смыло. Заметалась она тогда, завыла...
И каждый раз, когда женщина говорила о многотрудной жизни сеятелей разумного, он невольно
вспоминал яркие рассказы
отца о старинных людях, которые смолоду весело промышляли душегубством и разбоем, а под старость тайно и покорно уходили в скиты «душа́ спасать». Было для него что-то общее между этими двумя рядами одинаково чуждых и неведомых ему людей, — соединяла их какая-то иная жизнь, он любовался ею, но она не влекла его к себе, как не влекли его и все другие сказки.
Отца Виталья
вспомнил, как он его поучал, и — хоть татарин, а пожалел человека до слёз.
Читая молитвы, он начинал вспоминать свою жизнь:
вспоминал отца, мать, деревню, Волчка-собаку, деда на печке, скамейки, на которых катался с ребятами, потом вспоминал девок с их песнями, потом лошадей, как их увели и как поймали конокрада, как он камнем добил его.
Она должна была знать, что Алексей не брезгует и девицами её хора, она, конечно, видела это. Но отношение её к брату было дружеское, Пётр не однажды слышал, как Алексей советуется с нею о людях и делах, это удивляло его, и он
вспоминал отца, Ульяну Баймакову.
Неточные совпадения
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал я много, как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не
вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как
отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне
вспоминать перед смертью?
Перескажу простые речи //
Отца иль дяди-старика, // Детей условленные встречи // У старых лип, у ручейка; // Несчастной ревности мученья, // Разлуку, слезы примиренья, // Поссорю вновь, и наконец // Я поведу их под венец… // Я
вспомню речи неги страстной, // Слова тоскующей любви, // Которые в минувши дни // У ног любовницы прекрасной // Мне приходили на язык, // От коих я теперь отвык.
Я
вспомнил, как накануне она говорила
отцу, что смерть maman для нее такой ужасный удар, которого она никак не надеется перенести, что она лишила ее всего, что этот ангел (так она называла maman) перед самою смертью не забыл ее и изъявил желание обеспечить навсегда будущность ее и Катеньки.
Потом хотела что-то сказать и вдруг остановилась и
вспомнила, что другим назначеньем ведется рыцарь, что
отец, братья и вся отчизна его стоят позади его суровыми мстителями, что страшны облегшие город запорожцы, что лютой смерти обречены все они с своим городом…
Инстинкт самозащиты подсказал ему кое-какие правила поведения. Он
вспомнил, как Варавка внушал
отцу: