Неточные совпадения
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал я много, как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не
вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как
отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне
вспоминать перед смертью?
Перескажу простые речи
Отца иль дяди-старика,
Детей условленные встречи
У старых лип, у ручейка;
Несчастной ревности мученья,
Разлуку, слезы примиренья,
Поссорю вновь, и наконец
Я поведу их под венец…
Я
вспомню речи неги страстной,
Слова тоскующей любви,
Которые в минувши дни
У ног любовницы прекрасной
Мне приходили на язык,
От коих я теперь отвык.
Я
вспомнил, как накануне она говорила
отцу, что смерть maman для нее такой ужасный удар, которого она никак не надеется перенести, что она лишила ее всего, что этот ангел (так она называла maman) перед самою смертью не забыл ее и изъявил желание обеспечить навсегда будущность ее и Катеньки.
Потом хотела что-то сказать и вдруг остановилась и
вспомнила, что другим назначеньем ведется рыцарь, что
отец, братья и вся отчизна его стоят позади его суровыми мстителями, что страшны облегшие город запорожцы, что лютой смерти обречены все они с своим городом…
Инстинкт самозащиты подсказал ему кое-какие правила поведения. Он
вспомнил, как Варавка внушал
отцу...
Он вышел в большую комнату, место детских игр в зимние дни, и долго ходил по ней из угла в угол, думая о том, как легко исчезает из памяти все, кроме того, что тревожит. Где-то живет
отец, о котором он никогда не
вспоминает, так же, как о брате Дмитрии. А вот о Лидии думается против воли. Было бы не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь в этом роде. Было бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится? Не красива. И — не умна.
Отец тоже незаметно, но значительно изменился, стал еще более суетлив, щиплет темненькие усы свои, чего раньше не делал; голубиные глаза его ослепленно мигают и смотрят так задумчиво, как будто
отец забыл что-то и не может
вспомнить.
Сказав адрес, она села в сани; когда озябшая лошадь резко поскакала, Нехаеву так толкнуло назад, что она едва не перекинулась через спинку саней. Клим тоже взял извозчика и, покачиваясь, задумался об этой девушке, не похожей на всех знакомых ему. На минуту ему показалось, что в ней как будто есть нечто общее с Лидией, но он немедленно отверг это сходство, найдя его нелестным для себя, и
вспомнил ворчливое замечание Варавки-отца...
Елизавета Львовна стояла, скрестив руки на груди. Ее застывший взгляд остановился на лице мужа, как бы
вспоминая что-то; Клим подумал, что лицо ее не печально, а только озабоченно и что хотя
отец умирал тоже страшно, но как-то более естественно, более понятно.
Когда дедушка,
отец и брат, простившийся с Климом грубо и враждебно, уехали, дом не опустел от этого, но через несколько дней Клим
вспомнил неверующие слова, сказанные на реке, когда тонул Борис Варавка...
«Жертвы, да! — разорванно думал он, сняв шляпу. — Исааки, — думал он,
вспоминая наивное поучение
отца. — Последняя жертва!»
Но тут он
вспомнил слова
отца о жертвоприношении Авраама и сердито закурил папиросу.
Самгин лежал на диване, ему очень хотелось подробно расспросить Агафью о Таисье, но он подумал, что это надобно делать осторожно, и стал расспрашивать Агафью о ее жизни. Она сказала, что ее
отец держал пивную, и,
вспомнив, что ей нужно что-то делать в кухне, — быстро ушла, а Самгин почувствовал в ее бегстве нечто подозрительное.
Клим Иванович Самгин
вспомнил рассказанную ему
отцом библейскую легенду о жертвоприношении Авраама,
вспомнил себя Дон-Кихотом, а Дронова — Санчо и докторально сказал...
— А контракт-то, контракт-то каков заключили? — хвастался Тарантьев. — Мастер ты, брат, строчить бумаги, Иван Матвеевич, ей-богу, мастер!
Вспомнишь покойника
отца! И я был горазд, да отвык, видит Бог, отвык! Присяду: слеза так и бьет из глаз. Не читал, так и подмахнул! А там и огороды, и конюшни, и амбары.
Гошкевич и
отец Аввакум отыскали между ликейцами одного знакомого, с которым виделись, лет двенадцать назад, в Пекине, и разменялись подарками. Вот стечения обстоятельств! «Вы мне подарили графин», — сказал ликеец
отцу Аввакуму. Последний
вспомнил, что это действительно так было.
Получив желаемое, я ушел к себе, и только сел за стол писать, как вдруг слышу голос
отца Аввакума, который, чистейшим русским языком, кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я не обратил внимания на этот крик, но,
вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в городе русских никого не было, я стал вслушиваться внимательнее.
Теперь, войдя в эту комнату, освещенную двумя лампами с рефлекторами — одним у портрета его
отца, а другим у портрета матери, он
вспомнил свои последние отношения к матери, и эти отношения показались ему ненатуральными и противными.
Он повторяет целый ряд общих мест об измене христианству, об отпадении от веры
отцов, поминает даже «Бюхнера и Молешотта», о которых не особенно ловко и
вспоминать теперь, до того они отошли в небытие.
Подходя, он
вспомнил, что
отец очень настаивал накануне, чтоб он как-нибудь вошел потихоньку от брата Ивана.
Вспомним, однако, что это
отец, и один из современных
отцов.
(Он
вспоминал потом сам, что в тяжелый день этот забыл совсем о брате Дмитрии, о котором так заботился и тосковал накануне; забыл тоже снести
отцу Илюшечки двести рублей, что с таким жаром намеревался исполнить тоже накануне.)
Но его мало слушали, и
отец Паисий с беспокойством замечал это, несмотря на то, что даже и сам (если уж все
вспоминать правдиво), хотя и возмущался слишком нетерпеливыми ожиданиями и находил в них легкомыслие и суету, но потаенно, про себя, в глубине души своей, ждал почти того же, чего и сии взволнованные, в чем сам себе не мог не сознаться.
Не ради моего клиента привожу теперь эти святые слова, я для всех
отцов вспоминаю их.
Он, может быть, жаждал увидеть
отца после долголетней разлуки, он, может быть, тысячу раз перед тем,
вспоминая как сквозь сон свое детство, отгонял отвратительные призраки, приснившиеся ему в его детстве, и всею душой жаждал оправдать и обнять
отца своего!
Мальчик хоть и старался не показывать, что ему это неприятно, но с болью сердца сознавал, что
отец в обществе унижен, и всегда, неотвязно,
вспоминал о «мочалке» и о том «страшном дне».
Надобно было положить этому конец. Я решился выступить прямо на сцену и написал моему
отцу длинное, спокойное, искреннее письмо. Я говорил ему о моей любви и, предвидя его ответ, прибавлял, что я вовсе его не тороплю, что я даю ему время вглядеться, мимолетное это чувство или нет, и прошу его об одном, чтоб он и Сенатор взошли в положение несчастной девушки, чтоб они
вспомнили, что они имеют на нее столько же права, сколько и сама княгиня.
За этими спартанскими трапезами мы
вспоминали, улыбаясь, длинную процессию священнодействия обеденного стола у княгини и у моего
отца, где полдюжина официантов бегала из угла в угол с чашками и блюдами, прикрывая торжественной mise en scène, [постановкой (фр.).] в сущности, очень незатейливый обед.
«Приятный город», — подумал я, оставляя испуганного чиновника… Рыхлый снег валил хлопьями, мокро-холодный ветер пронимал до костей, рвал шляпу и шинель. Кучер, едва видя на шаг перед собой, щурясь от снегу и наклоняя голову, кричал: «Гись, гись!» Я
вспомнил совет моего
отца,
вспомнил родственника, чиновника и того воробья-путешественника в сказке Ж. Санда, который спрашивал полузамерзнувшего волка в Литве, зачем он живет в таком скверном климате? «Свобода, — отвечал волк, — заставляет забыть климат».
Я рассказал про офицера вещи, которые могут погубить его (он заезжал куда-то с арестантом), и
вспомнил, что он бедный человек и
отец семи детей; но должно ль щадить фискала, разве он щадил других?
Мортье
вспомнил, что он знал моего
отца в Париже, и доложил Наполеону; Наполеон велел на другое утро представить его себе. В синем поношенном полуфраке с бронзовыми пуговицами, назначенном для охоты, без парика, в сапогах, несколько дней не чищенных, в черном белье и с небритой бородой, мой
отец — поклонник приличий и строжайшего этикета — явился в тронную залу Кремлевского дворца по зову императора французов.
И мой
отец, безмерно любивший Париж, начал
вспоминать о фойе Оперы в 1810, о молодости Жорж, о преклонных летах Марс и расспрашивал о кафе и театрах.
Струнников начинает расхаживать взад и вперед по анфиладе комнат. Он заложил руки назад; халат распахнулся и раскрыл нижнее белье. Ходит он и ни о чем не думает. Пропоет «Спаси, Господи, люди Твоя», потом «Слава
Отцу», потом
вспомнит, как протодьякон в Успенском соборе, в Москве, многолетие возглашает, оттопырит губы и старается подражать. По временам заглянет в зеркало, увидит: вылитый мопс! Проходя по зале, посмотрит на часы и обругает стрелку.
Соседки расходились, и в сердце пьяницы поселялась робкая надежда. Давно, признаться, она уж начала мечтать о Михаиле Золотухине — вот бы настоящий для Клавденьки муж! — да посмотрит, посмотрит на дочку,
вспомнит о покойном муже, да и задумается. Что, ежели в самом деле
отец свой страшный недуг дочери передал? что, если она умрет? Куда она тогда с своей пьяной головой денется? неужто хоть одну минуту такое несчастье переживет?!
При последнем слове Параска вспыхнула ярче алой ленты, повязывавшей ее голову, а беспечный
отец ее
вспомнил, зачем пришел он.
Конечно, и Чаадаев, о котором в связи с Английским клубом
вспоминает Герцен в «Былом и думах», был бельмом на глазу, но исключить его было не за что, хотя он тоже за свои сочинения был объявлен сумасшедшим, — но это окончилось благополучно, и Чаадаев неизменно, от юности до своей смерти 14 апреля 1856 года, был членом клуба и, по преданиям, читал в «говорильне» лермонтовское стихотворение на смерть Пушкина. Читал — а его слушали «ничтожные потомки известной подлостью прославленных
отцов…».
Я вдруг
вспомнил далекий день моего детства. Капитан опять стоял среди комнаты, высокий, седой, красивый в своем одушевлении, и развивал те же соображения о мирах, солнцах, планетах, «круговращении естества» и пылинке, Навине, который, не зная астрономии, останавливает все мироздание… Я
вспомнил также
отца с его уверенностью и смехом…
Я не пошел с ними. Мое самолюбие было оскорблено: меня третировали, как мальчика. Кроме того, я был взволнован и задет самой сущностью спора и теперь, расхаживая вокруг клумбы, на которой чуть светились цветы ранней осени,
вспоминал аргументы
отца и придумывал новые.
А в прорехе появлялись новые звезды и опять проплывали, точно по синему пруду… Я
вспомнил звездную ночь, когда я просил себе крыльев…
Вспомнил также спокойную веру
отца… Мой мир в этот вечер все-таки остался на своих устоях, но теперешнее мое звездное небо было уже не то, что в тот вечер. Воображение охватывало его теперь иначе. А воображение и творит, и подтачивает веру часто гораздо сильнее, чем логика…
Эта неудача для Галактиона имела специальное значение. Прохоров показал ему его полную ничтожность в этом деловом мире. Что он такое в самом деле? Прохоров только из вежливости не наговорил ему дерзостей. Уезжая из этого разбойничьего гнезда, Галактион еще раз
вспомнил слова
отца.
Четвертая строка: имя, отчество и фамилия. Насчет имен могу только
вспомнить, что я, кажется, не записал правильно ни одного женского татарского имени. В татарской семье, где много девочек, а
отец и мать едва понимают по-русски, трудно добиться толку и приходится записывать наугад. И в казенных бумагах татарские имена пишутся тоже неправильно.
Тут его страх взял, хмель мгновенно отшибло, он
вспомнил увещания
отца и воротился домой с полным раскаянием.
Так бы вот улетела с тобой куда-нибудь!» Вслед за тем она опять
вспоминает об
отце и опять, разумеется, бесплодно.
Он вдруг
вспоминал, что он «
отец семейства», мирился с женой, плакал искренно.
Вспомнил он
отца, сперва бодрого, всем недовольного, с медным голосом, потом слепого, плаксивого, с неопрятной седой бородой;
вспомнил, как он однажды за столом, выпив лишнюю рюмку вина и залив себе салфетку соусом, вдруг засмеялся и начал, мигая ничего не видевшими глазами и краснея, рассказывать про свои победы;
вспомнил Варвару Павловну — и невольно прищурился, как щурится человек от мгновенной внутренней боли, и встряхнул головой.
Пора благодарить тебя, любезный друг Николай, за твое письмо от 28 июня. Оно дошло до меня 18 августа. От души спасибо тебе, что мне откликнулся. В награду посылаю тебе листок от моей старой знакомки, бывшей Михайловой. Она погостила несколько дней у своей старой приятельницы, жены здешнего исправника. Я с ней раза два виделся и много говорил о тебе. Она всех вас
вспоминает с особенным чувством. Если вздумаешь ей отвечать, пиши прямо в Петропавловск, где
отец ее управляющий таможней.
На третьи сутки, в то самое время, как Егор Николаевич Бахарев, восседая за прощальным завтраком, по случаю отъезда Женни Гловацкой и ее
отца в уездный городок,
вспомнил о Помаде, Помада в первый раз пришел в себя, открыл глаза, повел ими по комнате и, посмотрев на костоправку, заснул снова. До вечера он спал спокойно и вечером, снова проснувшись, попросил чаю.
Бабушка, беспрестанно со слезами
вспоминая дедушку, кушала довольно; она после обеда, по обыкновению, легла уснуть, а мать и
отец принялись распоряжаться своим помещением в доме.
Долго находился я в совершенном изумлении, разглядывая такие чудеса и
вспоминая, что я видел что-то подобное в детских игрушках; долго простояли мы в мельничном амбаре, где какой-то старик, дряхлый и сгорбленный, которого называли засыпкой, седой и хворый, молол всякое хлебное ухвостье для посыпки господским лошадям; он был весь белый от мучной пыли; я начал было расспрашивать его, но, заметя, что он часто и задыхаясь кашлял, что привело меня в жалость, я обратился с остальными вопросами к
отцу: противный Мироныч и тут беспрестанно вмешивался, хотя мне не хотелось его слушать.
Я
вспомнил, что, воротившись из саду, не был у матери, и стал проситься сходить к ней; но
отец, сидевший подле меня, шепнул мне, чтоб я перестал проситься и что я схожу после обеда; он сказал эти слова таким строгим голосом, какого я никогда не слыхивал, — и я замолчал.