Неточные совпадения
Поп звонко хохотал, вскидывая голову, как туго взнузданная лошадь; длинные волосы падали ему на угреватые щёки, он откидывал их за уши, тяжко отдувался и
вдруг, прервав смех, смотрел на людей, строго хмурясь, и громко говорил что-нибудь от писания. Вскоре он ушёл, покачиваясь, махая рукою во
все стороны, сопровождаемый старым дьяконом, и тотчас же высокая старуха встала, поправляя на голове тёмный платок, и начала говорить громко и внушительно...
Пальцы дрожали, перо прыгало, и
вдруг со лба упала на бумагу капля пота. Писатель горестно ахнул: чернила расплывались, от букв пошли во
все стороны лапки. А перевернув страницу, он увидал, что фуксин прошёл сквозь бумагу и слова «деяния же его» окружились синим пятном цвета тех опухолей, которые появлялись после праздников под глазами рабочих. Огорчённый, он решил не трогать эту тетрадку, спрятал её и сшил другую.
С некоторого времени его внимание стал тревожно задевать Савка: встречая Палагу на дворе или в кухне, этот белобрысый парень
вдруг останавливался, точно врастал в землю и, не двигая ни рукой, ни ногой,
всем телом наклонялся к ней, точно готовясь упасть, как подрубленное дерево, а поперёк его лица медленно растекалась до ушей узкая, как разрез ножом, улыбка, чуть-чуть открывая жадный оскал зубов.
— Ой, как боялась я эти дни! Тогда, за ужином-то, — покажись мне, что Савка этот
всё знает про меня. Господи! Да и тебя забоялась
вдруг. Спаси тебя Христос, Мотя, что смолчал ты! Уж я тебя утешу, погоди ужо…
Вдруг он увидал Палагу: простоволосая, растрёпанная, она вошла в калитку сада и, покачиваясь как пьяная, медленно зашагала к бане; женщина проводила пальцами по распущенным косам и, вычёсывая вырванные волосы, не спеша навивала их на пальцы левой руки. Её лицо, бледное до синевы, было искажено страшной гримасой, глаза смотрели, как у слепой, она тихонько откашливалась и
всё вертела правой рукой в воздухе, свивая волосы на пальцы.
Пьянея
всё более, он качался, и казалось, что вот сейчас ткнётся головой в землю и сломает свою тонкую шею. Но он
вдруг легко и сразу поднял ноги, поглядел на них, засмеялся, положил на скамью и, вытянувшись, сказал...
«
Все уходят, — думалось ему с лёгкой, как туман, обидой,
вдруг коснувшейся сердца. Чуть кто получше — то умрёт, то убежит, как Созонт и Марков, а то прогонят, как дьячка…»
Но
вдруг она упала на стул и — точно вспыхнула
вся — звонко захохотала, вскинув голову, выгибая шею, вскрикивая сквозь смех...
Ветер лениво гнал с поля сухой снег, мимо окон летели белые облака, острые редкие снежинки шаркали по стёклам. Потом как-то
вдруг всё прекратилось, в крайнее окно глянул луч луны, лёг на пол под ноги женщине светлым пятном, а переплёт рамы в пятне этом был точно чёрный крест.
— Да. Батюшка очень его полюбил. — Она задумчиво и печально улыбнулась. — Говорит про него: сей магометанин ко Христу много ближе, чем иные прихожане мои! Нет, вы подумайте,
вдруг сказала она так, как будто давно и много говорила об этом, — вот полюбили друг друга иноплеменные люди — разве не хорошо это? Ведь рано или поздно
все люди к одному богу придут…
— Живёшь, живёшь и
вдруг с ужасом видишь себя в чужой стране, среди чужих людей. И
все друг другу чужды, ничем не связаны, — ничем живым, а так — мёртвая петля сдавила
всех и душит…
Легко, точно ребёнка, он поднял её на руки, обнял
всю, а она ловко повернулась грудью к нему и на секунду прижала влажные губы к его сухим губам. Шатаясь, охваченный красным туманом, он нёс её куда-то, но женщина
вдруг забилась в его руках, глухо вскрикивая...
Целыми днями составлял речи против неё, полные упреков, обвинений, даже насмешек, но
вдруг — наступала какая-то особенная минута,
все его мысли казались ему выдуманными, ненужными, пустыми и сгорали в безграничном чувстве тоски по ней.
И поднялся на ноги, чувствуя пугающее замирание сердца;
всё тело
вдруг сделалось вялым, непослушным, а кровь точно сгустилась, течёт тяжко и — вот остановится сейчас, потопит сердце.
А Наталья
всё хочет откормить его, он же ест мало и плохо, а сам неуёмно тенорком рассказывает что-нибудь всегда. Прошлый раз за чаем
вдруг ошарашил Максима...
— Экой дурак! — сказал Тиунов, махнув рукою, и
вдруг все точно провалились куда-то на время, а потом опять вылезли и, барахтаясь, завопили, забормотали. Нельзя было понять, какое время стоит — день или ночь,
всё оделось в туман, стало шатко и неясно. Ходили в баню, парились там и пили пиво, а потом шли садом в горницы, голые, и толкали друг друга в снег.
С нею было боязно, она казалась безумной, а уйти от неё — некуда было, и он
всё прижимался спиною к чему-то, что качалось и скрипело.
Вдруг косенькая укусила его в плечо и свалилась на пол, стала биться, точно рыба. Савка схватил её за ноги и потащил к двери, крича...
Невозможно смотреть, обезуметь можно, потому, брат, груди женские и животы — это такие места, понимаешь, Исус Христос, цари и святые, —
всё человечье из женского живота и от грудей, а тут
вдруг сапожищами, а?
Лицо Марка Васильева было изменчиво, как осенний день: то сумрачно и старообразно, а то
вдруг загорятся, заблестят на нём молодые, весёлые глаза, и
весь он становится другим человеком.
Дядя Марк пришёл через два дня утром, и показалось, как будто в доме выставили рамы, а
все комнаты налились бодрым весенним воздухом. Он сразу же остановился перед Шакиром, разглядел его серое лицо с коротко подстриженными седыми усами и ровной густой бородкой и
вдруг заговорил с ним по-татарски. Шакир как будто даже испугался, изумлённо вскинул вверх брови, открыл рот, точно задохнувшись, и, обнажая обломки чёрных, выкрошившихся зубов, стал смеяться взвизгивающим, радостным смехом.
Приятно было слушать эти умные слова. Действительно,
все фыркают, каждый норовит, как бы свою жизнь покрепче отгородить за счёт соседа, и оттого всеместная вражда и развал. Иной раз лежу я ночью, думаю, и
вдруг поднимется в душе великий мятеж, выбежал бы на люди да и крикнул...
Поп позвал меня к себе, и она тоже пошла с Любой, сидели там, пили чай, а дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а Люба
вдруг заплакала, и
все они ушли в другую комнату. Горюшина с попадьёй на ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им. Поп, оставшись с дядей, сейчас же начал говорить о боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами. Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
— Видите ли — вот вы
все здесь, желающие добра отечеству, без сомнения, от души, а между тем, из-за простой разницы в способах совершения дела, между вами спор даже до взаимных обид. Я бы находил, что это совсем лишнее и очень мешает усвоению разных мыслей, я бы просил — поласковей как и чтобы больше внимания друг ко другу. Это — обидно, когда такие, извините, редкие люди и
вдруг — обижают друг друга, стараясь об одном только добре…
Во тьме ныли и кусались комары, он лениво давил их, неотрывно думая о женщине, простой и кроткой, как Горюшина, красивой и близкой, какой была Евгения в иные дни; думал и прислушивался, как в нём разрушается что-то, ощущал, что из хаоса
всё настойчивее встаёт знакомая тяжёлая тоска. И
вдруг вскочил,
весь налившись гневом и страхом: на дворе зашумело, было ясно, что кто-то лезет через забор.
«Будь-ка я знающ, как они, я бы им на
всё ответил!» —
вдруг вспыхнула у Кожемякина острая мысль и, точно туча, рассеялась в груди; быстро, как стрижи, замелькали воспоминания о недавних днях, возбуждая подавленную обиду на людей.
— Таким вот мужчинам иной раз долго ничего не даётся, да
вдруг сразу
всё и привалит! Это очень опасные мужчины!
Но скоро он заметил, что между этими людьми не
всё в ладу: пили чай, весело балагуря про разные разности, а Никон нет-нет да и собьётся с весёлого лада: глаза
вдруг потемнеют, отуманятся, меж бровей ляжет ижицей глубокая складка, и, разведя ощипанные, но густые светлые усы большим и указательным пальцем, точно очистив путь слову, он скажет в кулак себе что-нибудь неожиданное и как будто — злое.
Кожемякин сидел около него в кресле, вытянув ноги, скрестив руки на груди и молча присматривался, как играет, изменяется красивое, лицо гостя: оно казалось то простым и ясным, словно у ребёнка, то
вдруг морщилось, брезгливо и сердито. И было странно видеть, что лицо
всё время менялось, а глаза оставались неизменно задумчивы.
— И
вдруг обнимет сон, как мать родная любимое своё дитя, и покажет
всё, чего нет, окунёт тебя в такие радости, тихие да чистые, каких и не бывает наяву. Я даже иногда, ложась, молюсь: «Присно дева Мария, пресвятая богородица — навей счастливый сон!»
Предупреждение Никона встряхнуло в душе Кожемякина
все его подозрения и отрицательные чувства к Марфе и Посулову: мясник
всё чаще занимал у него деньги и
всё упорнее избегал встреч с ним у себя дома. А в гостях или в трактире он как-то незаметно подкрадывался к Матвею Савельеву и
вдруг — сзади или сбоку — говорил...
— Помилуйте! — жалобно говорил он. — Это против
всех ваших слов! Как же-с? Фирма это даже очень важно, и
вдруг — нет ничего! Что же это: сами говорите — надобно распространяться по земле, и своей же волей уничтожаетесь?
И
вдруг всё около него завертелось в другую сторону, вовлекая его в новый хоровод событий.
Пела скрипка, звенел чистый и высокий тенор какого-то чахоточного паренька в наглухо застёгнутой поддёвке и со шрамом через
всю левую щёку от уха до угла губ; легко и весело взвивалось весёлое сопрано кудрявой Любы Матушкиной; служащий в аптеке Яковлев пел баритоном, держа себя за подбородок, а кузнец Махалов, человек с воловьими глазами,
вдруг открыв круглую чёрную пасть, начинал реветь — о-о-о! и, точно смолой обливая, гасил
все голоса, скрипку, говор людей за воротами.
— Замечательно!
Вдруг бы
все объявили общую волю: желаем жить в радости и веселии! Не желаем безобразия и грубости! Да-а, это бы — ой-ой что было!
— Вы сами, Матвей Савельич, говорили, что купеческому сословию должны принадлежать
все права, как дворянство сошло и нет его, а тут —
вдруг, оказывается, лезут низшие и мелкие сословия! Да ежели они в думу эту — господь с ней! — сядут, так ведь это же что будет-с?
«
Вдруг все проникнутся насквозь этим и — начнётся…»
На его жёлтом лице не отражалось ни радости, ни любопытства, ни страха, ничего — чем жили люди в эти дни; глаза смотрели скучно и рассеянно, руки касались вещей осторожно, брезгливо;
все при нём как будто
вдруг уставали, и невольно грустно думалось, глядя на него, что, пока есть такой человек, при нём ничего хорошего не может быть.