Неточные совпадения
— Ты одно помни: нет худа без добра, а и добро без худа — чудо! Господь наш русский
он добрый
бог, всё терпит.
Он видит: наш-то брат не столь зол, сколько глуп. Эх, сынок! Чтобы человека осудить, надо
с год подумать. А мы, согрешив по-человечьи, судим друг друга по-звериному: сразу хап за горло и чтобы душа вон!
Прогнал я
его: иди-ка, говорю, Лексей,
с богом, не ко двору ты мне, сердце портишь!
…
С лишком сорок лет прошло
с этого утра, и всю жизнь Матвей Кожемякин, вспоминая о
нём, ощущал в избитом и больном сердце бережно и нетленно сохранённое чувство благодарности женщине-судьбе, однажды улыбнувшейся
ему улыбкой пламенной и жгучей, и —
богу, закон которого
он нарушил, за что и был наказан жизнью трудной, одинокой и обильно оплёванной ядовитою слюною строгих людей города Окурова.
—
Они с Пушкарёвым — особенные! В
бога твёрдо верят, например…
—
Бог с ней! — сказал
он, опустив глаза. — Пускай живёт, лишь бы тихо. А мальчонко что?
«Пусть уедет,
бог с ней! Сын про царя поёт — родимый, голубчик — про царя! А мать вон
оно что! Куда теперь ехать ей? Нету здесь квартир, и были бы — не пустят её, — побить даже могут. Это — как раз!»
— Доли-те? А от
бога, барынька, от
него всё! Родилась, скажем, ты,
он тотчас архангелем приказывает — дать ей долю, этой! Дадуть и запишуть, —
с того и говорится: «так на роду написано» — ничего, значить, не поделаешь!
— Тут, барынька, в слове этом, задача задана:
бог говорить — доля, а дьявол — воля, это
он, чтобы спутать нас, подсказывает! И кто как слышить. В ину душу омманное это слово западёть, дьяволово-то, и почнёть человек думать про себя: я во всём волен, и станеть
с этого либо глупым, либо в разбойники попадёть, — вот
оно!
Он ушёл к себе, взял евангелие и долго читал те места, о которых она упоминала, читал и
с великим удивлением видел, что действительно Христос проще и понятнее, чем
он раньше казался
ему, но, в то же время,
он ещё дальше отошёл от жизни, точно между живым
богом и Окуровом выросла скучная, непроходимая пустыня, облечённая туманом.
У Маклаковых беда: Фёдоров дядя знахарку Тиунову непосильно зашиб. Она
ему утин лечила, да по старости, а может, по пьяному делу и урони топор на поясницу
ему,
он, вскочив
с порога, учал её за волосья трепать, да и ударил о порог затылком, голова у неё треснула, и
с того она отдала душу
богу. По городу о суде говорят, да Маклаковы-то богаты, а Тиуниха выпивала сильно; думать надо, что сойдёт, будто в одночасье старуха померла».
— Хотя сказано: паси овцы моя, о свиниях же — ни слова, кроме того, что в
них Христос
бог наш бесприютных чертей загонял! Очень это скорбно всё, сын мой! Прихожанин ты примерный, а вот поспособствовать тебе в деле твоём я и не могу. Одно разве — пришли ты мне татарина своего, побеседую
с ним, утешу, может, как, — пришли, да! Ты знаешь дело моё и свинское на меня хрюкание это. И ты, по человечеству, извинишь мне бессилие моё. Оле нам, человекоподобным! Ну — путей добрых желаю сердечно! Секлетеюшка — проводи!
— Ты — Матвей, а я — Мокей, тут и вся разность, — милай, понимаешь? Али мы не люди
богу нашему, а? Нам
с тобой все псы — собаки, а
ему все мы — люди, — больше ничего! Ни-к-какой отлички!
— Такое умозрение и характер! — ответил дворник, дёрнув плечи вверх. — Скушно у вас в городе — не дай
бог как, спорить тут не
с кем… Скажешь человеку: слыхал ты — царь Диоклетиан приказал, чтобы
с пятницы вороны боле не каркали? А человек хлопнет глазами и спрашивает: ну? чего
они ему помешали? Скушно!
Поп позвал меня к себе, и она тоже пошла
с Любой, сидели там, пили чай, а дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а Люба вдруг заплакала, и все
они ушли в другую комнату. Горюшина
с попадьёй на ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она
им. Поп, оставшись
с дядей, сейчас же начал говорить о
боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами. Дядя отвечал
ему кратко и нелюбезно.
Простота
его слов возбуждала особенный интерес. Кожемякину захотелось ещё таких слов, — в темноте ночной
они приобретали значительность и сладость; хотелось раззадорить горбуна, заставить
его разговориться о людях, о
боге, обо всём,
с жутким чувством долго слушать
его речь и забыть про себя.
Разве спорить
с богом рождены мы и разве противоречить законам
его,
их же несть выше?
— Не оттого мы страждем, что господь не внимает молитвам нашим, но оттого лишь, что мы не внимаем заветам
его и не мира
с богом ищем, не подчинения воле
его, а всё оспариваем законы божий и пытаемся бороться против
его…
— Поверьте — всё доброе сразу делается, без дум! Потому что — ей-богу! — русский человек об одном только умеет думать: как бы и куда
ему получше спрятаться от дела-с! Извините!
— Взвоешь ведь, коли посмеялся господь
бог над нами, а — посмеялся
он? А дьявол двигает нас туда-сюда, в шашки
с кем-то играя, живыми-то человеками, а?
Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера,
с тем чтобы отправить
его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Говорят, что я
им солоно пришелся, а я, вот ей-богу, если и взял
с иного, то, право, без всякой ненависти.
Сначала
он принял было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и в гостинице все нехорошо, и к
нему не поедет, и что
он не хочет сидеть за
него в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился
с ним, тотчас переменил мысли, и, слава
богу, все пошло хорошо.
Бобчинский.
Он,
он, ей-богу
он… Такой наблюдательный: все обсмотрел. Увидел, что мы
с Петром-то Ивановичем ели семгу, — больше потому, что Петр Иванович насчет своего желудка… да, так
он и в тарелки к нам заглянул. Меня так и проняло страхом.
Глеб —
он жаден был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет, до недавних дней // Восемь тысяч душ закрепил злодей, //
С родом,
с племенем; что народу-то! // Что народу-то!
с камнем в воду-то! // Все прощает
Бог, а Иудин грех // Не прощается. // Ой мужик! мужик! ты грешнее всех, // И за то тебе вечно маяться!