Неточные совпадения
— Да, Самсон! Народ нуждается в героях. Но…
я еще
подумаю. Может быть — Леонид.
— А недавно, перед тем, как взойти луне, по небу летала большущая черная птица, подлетит ко звезде и склюнет ее, подлетит к другой и ее склюет.
Я не спал, на подоконнике сидел, потом страшно стало, лег на постелю, окутался с головой, и так, знаешь, было жалко звезд, вот,
думаю, завтра уж небо-то пустое будет…
— Пятнадцать лет жил с человеком, не имея с ним ни одной общей мысли, и любил, любил его, а? И — люблю. А она ненавидела все, что
я читал,
думал, говорил.
— Заветы отцов! Мой отец завещал
мне: учись хорошенько, негодяй, а то выгоню, босяком будешь. Ну вот,
я — учусь. Только не
думаю, что здесь чему-то научишься.
— Они так говорят, как будто сильный дождь,
я иду под зонтиком и не слышу, о чем
думаю.
— Ну, а у вас как? Говорите громче и не быстро,
я плохо слышу, хина оглушает, — предупредил он и, словно не надеясь, что его поймут, поднял руки и потрепал пальцами мочки своих ушей; Клим
подумал, что эти опаленные солнцем темные уши должны трещать от прикосновения к ним.
— Странно, что существуют люди, которые могут
думать не только о себе.
Мне кажется, что в этом есть что-то безумное. Или — искусственное.
«А ведь
я ничего не обещал», —
подумал он и тотчас же спросил себя...
— Ах, это Ваня, который живет у вас в мезонине! Ты
думаешь —
я с ним путалась, с эдаким: ни кожи, ни рожи? Плохо ты выдумал.
— Кажется,
я поступил бестактно, — сознался Клим,
думая о Дронове, но рассказав о Лидии и Макарове.
— Вот как хорошо сошлось. А
я тут с неделю
думаю: как сказать, что не могу больше с тобой?
«Если б упасть с нею в реку, она утопила бы
меня, как Варя Сомова Бориса», — озлобленно
подумал он.
«Если б мать не подкупила эту девку, Маргарита оттолкнула бы
меня, —
подумал он, сжав пальцы так, что они хрустнули. — Редкая мать…»
— Как это ужасно! И — зачем? Ну вот родилась
я, родился ты — зачем? Что ты
думаешь об этом?
— Знаю.
Я так и
думала, что скажешь отцу.
Я, может быть, для того и просила тебя не говорить, чтоб испытать: скажешь ли? Но
я вчера сама сказала ему. Ты — опоздал.
— Неужели ты серьезно
думаешь, что
я… что мы с Макаровым в таких отношениях? И не понимаешь, что
я не хочу этого… что из-за этого он и стрелял в себя? Не понимаешь?
«Напрасно
я уступил настояниям матери и Варавки, напрасно поехал в этот задыхающийся город, —
подумал Клим с раздражением на себя. — Может быть, в советах матери скрыто желание не допускать
меня жить в одном городе с Лидией? Если так — это глупо; они отдали Лидию в руки Макарова».
— В университете учатся немцы, поляки, евреи, а из русских только дети попов. Все остальные россияне не учатся, а увлекаются поэзией безотчетных поступков. И страдают внезапными припадками испанской гордости. Еще вчера парня тятенька за волосы драл, а сегодня парень считает небрежный ответ или косой взгляд профессора поводом для дуэли. Конечно, столь задорное поведение можно счесть за необъяснимо быстрый рост личности, но
я склонен
думать иначе.
Он возбуждал нехорошее чувство тем, что не умел —
я тогда
думала: не хотел — ответить
мне ни на один из моих вопросов.
— Что красивого в массе воды, бесплодно текущей на расстоянии шести десятков верст из озера в море? Но признается, что Нева — красавица, тогда как
я вижу ее скучной. Это дает
мне право
думать, что ее именуют красивой для прикрытия скуки.
—
Меня эти вопросы не задевают,
я смотрю с иной стороны и вижу: природа — бессмысленная, злая свинья! Недавно
я препарировал труп женщины, умершей от родов, — голубчик мой, если б ты видел, как она изорвана, искалечена!
Подумай: рыба мечет икру, курица сносит яйцо безболезненно, а женщина родит в дьявольских муках. За что?
— Нет! — почти резко ответил Макаров. —
Я не верю тебе, — протестующим тоном продолжал он, глядя из-под нахмуренных бровей. — Ты не можешь
думать так. По-моему, пессимизм — это тот же цинизм.
—
Я, должно быть, немножко поэт, а может, просто — глуп, но
я не могу… У
меня — уважение к женщинам, и — знаешь? — порою
мне думается, что
я боюсь их. Не усмехайся, подожди! Прежде всего — уважение, даже к тем, которые продаются. И не страх заразиться, не брезгливость — нет!
Я много
думал об этом…
— Как странно, что ты, ты говоришь это!
Я не
думал ничего подобного даже тогда, когда решил убить себя…
— Ну, а — Дмитрий? — спрашивала она. — Рабочий вопрос изучает? О, боже! Впрочем,
я так и
думала, что он займется чем-нибудь в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот вопрос раздувается искусственно. Есть люди, которым кажется, что это Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам рабочий социализм. Что говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович не писал
мне…
—
Подумайте, — он говорит со
мною на вы! — вскричала она. — Это чего-нибудь стоит. Ах, — вот как? Ты видел моего жениха? Уморительный, не правда ли? — И, щелкнув пальцами, вкусно добавила: — Умница! Косой, ревнючий. Забавно с ним — до сотрясения мозгов.
— Да, — сказал Клим, отходя от него. «Что это
я, зачем?» —
подумал он.
— Вот как? Н-да… не
думал я. Не знаю.
— Смешно спросил? Ну — ничего!
Мне, разумеется, ее не нужно, а — любопытно
мне: как она жить будет? С такой красотой — трудно. И, потом,
я все
думаю, что у нас какая-нибудь Лола Монтес должна явиться при новом царе.
«Невежливо, что
я встал спиною к нему», — вяло
подумал Клим, но не обернулся, спрашивая...
«В сущности, все эти умники — люди скучные. И — фальшивые, — заставлял себя
думать Самгин, чувствуя, что им снова овладевает настроение пережитой ночи. — В душе каждого из них, под словами, наверное, лежит что-нибудь простенькое. Различие между ними и
мной только в том, что они умеют казаться верующими или неверующими, а у
меня еще нет ни твердой веры, ни устойчивого неверия».
«
Я ошибся, —
подумал Клим. — Он видел сома».
— Да, — вежливо согласился Клим, но
подумал: «Он швыряет
меня, точно мяч».
— Почему вы
думаете, что
я прячусь? — сердито спросил он, сняв шляпу пред женщиной с нарочитой медленностью.
«
Я бы не посмел так, как этот франт», — завистливо
подумал Самгин и вызывающим тоном спросил Туробоева...
— Вчера, на ярмарке, Лютов читал мужикам стихи Некрасова, он удивительно читает, не так красиво, как Алина, но — замечательно! Слушали его очень серьезно, но потом лысенький старичок спросил: «А плясать — умеешь?
Я, говорит,
думал, что вы комедианты из театров». Макаров сказал: «Нет, мы просто — люди». — «Как же это так — просто? Просто людей — не бывает».
—
Я, конечно, не
думаю, что мои предки напутали в истории страны так много и были так глупо преступны, как это изображают некоторые… фабриканты правды из числа радикальных публицистов.
— Не знаете? Не
думали? — допрашивала она. — Вы очень сдержанный человечек. Это у вас от скромности или от скупости?
Я бы хотела понять: как вы относитесь к людям?
«Нет, она совершенно не похожа на женщину, какой
я ее видел в Петербурге», —
думал Самгин, с трудом уклоняясь от ее настойчивых вопросов.
— О, боже мой, можешь представить: Марья Романовна, — ты ее помнишь? — тоже была арестована, долго сидела и теперь выслана куда-то под гласный надзор полиции! Ты —
подумай: ведь она старше
меня на шесть лет и все еще… Право же,
мне кажется, что в этой борьбе с правительством у таких людей, как Мария, главную роль играет их желание отомстить за испорченную жизнь…
— Давно. Должен сознаться, что
я… редко пишу ему. Он отвечает
мне поучениями, как надо жить,
думать, веровать. Рекомендует книги… вроде бездарного сочинения Пругавина о «Запросах народа и обязанностях интеллигенции». Его письма кажутся
мне наивнейшей риторикой, совершенно несовместной с торговлей дубовой клепкой. Он хочет, чтоб
я унаследовал те привычки
думать, от которых сам он, вероятно, уже отказался.
— Не знаю. Вероятно,
я не умею
думать.
«Любопытно, — в какой среде живет этот полуумный? —
думал Клим. — Если случится что-нибудь — самое худшее, чего
я могу ждать, — вышлют из Москвы. Ну, что ж? Пострадаю. Это — в моде».
— Ты — видишь,
я все молчу, — слышал он задумчивый и ровный голос. —
Мне кажется, что, если б
я говорила, как
думаю, это было бы… ужасно! И смешно.
Меня выгнали бы. Наверное — выгнали бы. С Диомидовым
я могу говорить обо всем, как хочу.
— Вот как, — пробормотал Клим, насильно усмехаясь. — А
мне кажется, что ты хочешь
думать, будто можешь относиться к Диомидову, как учительница.
«Может быть, и
я обладаю «другим чувством», —
подумал Самгин, пытаясь утешить себя. —
Я — не романтик, — продолжал он, смутно чувствуя, что где-то близко тропа утешения. — Глупо обижаться на девушку за то, что она не оценила моей любви. Она нашла плохого героя для своего романа. Ничего хорошего он ей не даст. Вполне возможно, что она будет жестоко наказана за свое увлечение, и тогда
я…»
—
Я больше не могу, — сказал он, идя во двор. За воротами остановился, снял очки, смигнул с глаз пыльную пелену и
подумал: «Зачем же он… он-то зачем пошел? Ему — не следовало…
—
Я все ошибаюсь. Вот и ты не такой, как
я привыкла
думать…
— Да, именно! Когда
я плакал, да! Вы, может быть,
думаете, что
я стыжусь этих слез? Вы плохо
думаете.
— Конечно, — сказал Клим и
подумал: «
Я бы с тобой, пестрая дура, навеки простился».