Неточные совпадения
Клим слышал,
что она говорит, как бы извиняясь или спрашивая: так
ли это? Гости соглашались с нею...
Клим нередко ощущал,
что он тупеет от странных выходок Дронова, от его явной грубой лжи. Иногда ему казалось,
что Дронов лжет только для того, чтоб издеваться над ним. Сверстников своих Дронов не любил едва
ли не больше,
чем взрослых, особенно после того, как дети отказались играть с ним. В играх он обнаруживал много хитроумных выдумок, но был труслив и груб с девочками, с Лидией — больше других. Презрительно называл ее цыганкой, щипал, старался свалить с ног так, чтоб ей было стыдно.
Вслушиваясь в беседы взрослых о мужьях, женах, о семейной жизни, Клим подмечал в тоне этих бесед что-то неясное, иногда виноватое, часто — насмешливое, как будто говорилось о печальных ошибках, о том,
чего не следовало делать. И, глядя на мать, он спрашивал себя: будет
ли и она говорить так же?
— Он даже перестал дружиться с Любой, и теперь все с Варей, потому
что Варя молчит, как дыня, — задумчиво говорила Лидия. — А мы с папой так боимся за Бориса. Папа даже ночью встает и смотрит — спит
ли он? А вчера твоя мама приходила, когда уже было поздно, все спали.
— Ну,
что, Иван, чувствуешь
ли, как науки юношей пытают?
— Да —
что вы? Не мало
ли этого?
— Знаете
ли вы, юноша,
что через две-три недели сюда приедет ваш дядя из ссылки? Наконец, понемногу слетаются старые орлы!
Он не пытался взнуздать слушателя своими мыслями, а только рассказывал о том,
что думает, и, видимо, мало интересовался, слушают
ли его.
«Интересно: как она встретится с Макаровым? И — поймет
ли,
что я уже изведал тайну отношений мужчины и женщины? А если догадается — повысит
ли это меня в ее глазах? Дронов говорил,
что девушки и женщины безошибочно по каким-то признакам отличают юношу, потерявшего невинность. Мать сказала о Макарове: по глазам видно — это юноша развратный. Мать все чаще начинает свои сухие фразы именем бога, хотя богомольна только из приличия».
Она ушла, прежде
чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось
ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
— Знаю. Я так и думала,
что скажешь отцу. Я, может быть, для того и просила тебя не говорить, чтоб испытать: скажешь
ли? Но я вчера сама сказала ему. Ты — опоздал.
Ночь была холодно-влажная, черная; огни фонарей горели лениво и печально, как бы потеряв надежду преодолеть густоту липкой тьмы. Климу было тягостно и ни о
чем не думалось. Но вдруг снова мелькнула и оживила его мысль о том,
что между Варавкой, Томилиным и Маргаритой чувствуется что-то сродное, все они поучают, предупреждают, пугают, и как будто за храбростью их слов скрывается боязнь. Пред
чем, пред кем? Не пред ним
ли, человеком, который одиноко и безбоязненно идет в ночной тьме?
— Возвратиться в дураки, — это не плохо сказано. Я думаю,
что это неизбежно для нас, отправимся
ли мы от Льва Толстого или от Николая Михайловского.
Пила и ела она как бы насилуя себя, почти с отвращением, и было ясно,
что это не игра, не кокетство. Ее тоненькие пальцы даже нож и вилку держали неумело, она брезгливо отщипывала маленькие кусочки хлеба, птичьи глаза ее смотрели на хлопья мякиша вопросительно, как будто она думала: не горько
ли это вещество, не ядовито
ли?
— Я — читала, — не сразу отозвалась девушка. — Но, видите
ли: слишком обнаженные слова не доходят до моей души. Помните у Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь». Для меня Метерлинк более философ,
чем этот грубый и злой немец. Пропетое слово глубже, значительней сказанного. Согласитесь,
что только величайшее искусство — музыка — способна коснуться глубин души.
Оборвав фразу, она помолчала несколько секунд, и снова зашелестел ее голос. Клим задумчиво слушал, чувствуя,
что сегодня он смотрит на девушку не своими глазами; нет, она ничем не похожа на Лидию, но есть в ней отдаленное сходство с ним. Он не мог понять, приятно
ли это ему или неприятно.
— Едва
ли люди, подобные ему, будут лучше оттого,
что везде вспыхнет бескровный огонь электричества.
— Я не помешаю? — спрашивал он и шел к роялю. Казалось,
что, если б в комнате и не было бы никого, он все-таки спросил бы, не помешает
ли? И если б ему ответили: «Да, помешаете», — он все-таки подкрался бы к инструменту.
Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее. Не считает
ли она актером его? Он уже догадывался,
что Лидия, о
чем бы она ни говорила, думает о любви, как Макаров о судьбе женщин, Кутузов о социализме, как Нехаева будто бы думала о смерти, до поры, пока ей не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более не любил и боялся людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
— «О, велелепая дщерь! Разреши мя уз молчания, ярюся бо сказати тобе словеса душе умилительные». Он, видите
ли, уверен,
что это смешно — ярюся и тобе…
— Ваша мать приятный человек. Она знает музыку. Далеко
ли тут кладбище? Я люблю все элегическое. У нас лучше всего кладбища. Все,
что около смерти, у нас — отлично.
— Например — наша вера рукотворенного не принимат. Спасов образ, который нерукотворенный, — принимам, а прочее — не можем. Спасов-то образ — из
чего? Он — из пота, из крови Христовой. Когда Исус Христос на Волхову гору крест нес, тут ему неверный Фома-апостол рушничком личико и обтер, — удостоверить себя хотел: Христос
ли? Личико на полотне и осталось — он! А вся прочая икона, это — фальшь, вроде бы как фотография ваша…
— Я хочу понять:
что же такое современная женщина, женщина Ибсена, которая уходит от любви, от семьи? Чувствует
ли она необходимость и силу снова завоевать себе былое значение матери человечества, возбудителя культуры? Новой культуры?
— Говорила я вам,
что Кутузов тоже арестован? Да, в Самаре, на пароходной пристани. Какой прекрасный голос, не правда
ли?
— Странный, не правда
ли? — воскликнула Лидия, снова оживляясь. Оказалось,
что Диомидов — сирота, подкидыш; до девяти лет он воспитывался старой девой, сестрой учителя истории, потом она умерла, учитель спился и тоже через два года помер, а Диомидова взял в ученики себе резчик по дереву, работавший иконостасы. Проработав у него пять лет, Диомидов перешел к его брату, бутафору, холостяку и пьянице, с ним и живет.
«Не потому
ли,
что я обижен?» — спросил он себя, внутренне усмехаясь и чувствуя,
что обида все еще живет в нем, вспоминая двор и небрежное, разрешающее словечко агента охраны...
Когда мать спросила Клима, предлагал
ли ему Варавка взять в газете отдел критики и библиографии, она заговорила, не ожидая,
что скажет Клим...
— Видишь
ли, как это случилось, — я всегда так много с тобой говорю и спорю, когда я одна,
что мне кажется, ты все знаешь… все понял.
А через три дня утром он стоял на ярмарке в толпе, окружившей часовню, на которой поднимали флаг, открывая всероссийское торжище. Иноков сказал,
что он постарается провести его на выставку в тот час, когда будет царь, однако это едва
ли удастся, но
что, наверное, царь посетит Главный дом ярмарки и лучше посмотреть на него там.
Когда у нее нет работы — пасьянсы раскладывает; я спросил: «О
чем гадаете?» — «Скоро
ли будет у нас конституция».
— Разве — купцом? — спросил Кутузов, добродушно усмехаясь. — И — позвольте! — почему — переоделся? Я просто оделся штатским человеком. Меня, видите
ли, начальство выставило из храма науки за то,
что я будто бы проповедовал какие-то ереси прихожанам и богомолам.
Татарин был длинный, с узким лицом, реденькой бородкой и напоминал
Ли Хунг-чанга, который гораздо меньше похож на человека,
чем русский царь.
Пели петухи, и лаяла беспокойная собака соседей, рыжая, мохнатая, с мордой лисы, ночами она всегда лаяла как-то вопросительно и вызывающе, — полает и с минуту слушает: не откликнутся
ли ей? Голосишко у нее был заносчивый и едкий, но слабенький. А днем она была почти невидима, лишь изредка, высунув морду из-под ворот, подозрительно разнюхивала воздух, и всегда казалось,
что сегодня морда у нее не та,
что была вчера.
«Почти старик уже. Он не видит,
что эти люди относятся к нему пренебрежительно. И тут чувствуется глупость: он должен бы для всех этих людей быть ближе, понятнее студента». И, задумавшись о Дьяконе, Клим впервые спросил себя: не тем
ли Дьякон особенно неприятен,
что он, коренной русский церковник, сочувствует революционерам?
— Уж не знаю, марксистка
ли я, но я человек, который не может говорить того,
чего он не чувствует, и о любви к народу я не говорю.
Он снова улыбался своей улыбочкой, как будто добродушной, но Самгин уже не верил в его добродушие. Когда рабочий ушел, он несколько минут стоял среди комнаты, сунув руки в карманы, решая: следует
ли идти к Варваре? Решил,
что идти все-таки надобно, но он пойдет к Сомовой, отнесет ей литографированные лекции Ключевского.
«Прежние отношения с Лидой едва
ли возможны. Да я и не хочу их. А
что, если она беременная?»
— Весьма сожалею,
что Николай Михайловский и вообще наши «страха ради иудейска» стесняются признать духовную связь народничества со славянофильством. Ничего не значит,
что славянофилы — баре, Радищев, Герцен, Бакунин — да мало
ли? — тоже баре. А ведь именно славянофилы осветили подлинное своеобразие русского народа. Народ чувствуется и понимается не сквозь цифры земско-статистических сборников, а сквозь фольклор, — Киреевский, Афанасьев, Сахаров, Снегирев, вот кто учит слышать душу народа!
Приходил юный студентик, весь новенький, тоже, видимо, только
что приехавший из провинции; скромная, некрасивая барышня привезла пачку книг и кусок деревенского полотна, было и еще человека три, и после всех этих визитов Самгин подумал,
что революция, которую делает Любаша, едва
ли может быть особенно страшна. О том же говорило и одновременное возникновение двух социал-демократических партий.
«Вероятно, скоро спросит, обвенчаюсь
ли я с нею. Интересно,
что подумает Лидия об этом?»
«Она меня серьезно любит, это — ясно. Я был несправедлив к ней. Но — мог
ли я думать,
что она способна на такой риск? Несомненно,
что существует чувство… праздничное. Тогда, на даче, стоя пред Лидией на коленях, я не ошибался, ничего не выдумал. И Лидия вовсе не опустошила меня, не исчерпала».
— Ой,
что это? — наклонясь к нему, спросила домоправительница испуганным шепотом. — Не выкидыш
ли, храни бог?
Варвара утомленно закрыла глаза, а когда она закрывала их, ее бескровное лицо становилось жутким. Самгин тихонько дотронулся до руки Татьяны и, мигнув ей на дверь, встал. В столовой девушка начала расспрашивать, как это и откуда упала Варвара, был
ли доктор и
что сказал. Вопросы ее следовали один за другим, и прежде,
чем Самгин мог ответить, Варвара окрикнула его. Он вошел, затворив за собою дверь, тогда она, взяв руку его, улыбаясь обескровленными губами, спросила тихонько...
Варвара указала глазами на крышу флигеля; там, над покрасневшей в лучах заката трубою, едва заметно курчавились какие-то серебряные струйки. Самгин сердился на себя за то,
что не умеет отвлечь внимание в сторону от этой дурацкой трубы. И — не следовало спрашивать о матери. Он вообще был недоволен собою, не узнавал себя и даже как бы не верил себе. Мог
ли он несколько месяцев тому назад представить,
что для него окажется возможным и приятным такое чувство к Варваре, которое он испытывает сейчас?
Невозможно представить, чтоб миллионы людей пошли за теми, кто, мечтая о всеобщем счастье, хочет разрушить все,
что уже есть, ради того,
что едва
ли возможно.
— Не видел ничего более безобразного,
чем это… учреждение. Впрочем — люди еще отвратительнее. Здесь, очевидно, особенный подбор людей, не правда
ли? До свидания, — он снова протянул руку Самгину и сквозь зубы сказал: — Знаете — Равашоля можно понять, а?
Крылатая женщина в белом поет циничные песенки, соблазнительно покачивается, возбуждая, разжигая чувственность мужчин, и заметно,
что женщины тоже возбуждаются, поводят плечами; кажется,
что по спинам их пробегает судорога вожделения. Нельзя представить,
что и как могут думать и думают
ли эти отцы, матери о студентах, которых предположено отдавать в солдаты, о России, в которой кружатся, все размножаясь, люди, настроенные революционно, и потомок удельных князей одобрительно говорит о бомбе анархиста.
— Милый Клим, — сказала она, прижимаясь к нему. — Не находишь
ли ты,
что жизнь становится очень странной?
«В конце концов получается то,
что он отдает себя в мою волю. Агент уголовной полиции. Уголовной, — внушал себе Самгин. — Порядочные люди брезгуют этой ролью, но это едва
ли справедливо. В современном обществе тайные агенты такая же неизбежность, как преступники. Он, бесспорно… добрый человек. И — неглуп. Он — человек типа Тани Куликовой, Анфимьевны. Человек для других…»
— Вообще выходило у него так,
что интеллигенция — приказчица рабочего класса, не более, — говорил Суслов, морщась, накладывая ложкой варенье в стакан чаю. — «Нет, сказал я ему, приказчики революций не делают, вожди, вожди нужны, а не приказчики!» Вы, марксисты, по дурному примеру немцев, действительно становитесь в позицию приказчиков рабочего класса, но у немцев есть Бебель, Адлер да — мало
ли? А у вас — таких нет, да и не дай бог, чтоб явились… провожать рабочих в Кремль, на поклонение царю…