Неточные совпадения
— Ну, а у
вас как?
Говорите громче и не быстро, я плохо слышу, хина оглушает, — предупредил он и, словно не надеясь,
что его поймут, поднял руки и потрепал пальцами мочки своих ушей; Клим подумал,
что эти опаленные солнцем темные уши должны трещать от прикосновения к ним.
—
Что это значит — автохтоны? Зачем
вы говорите непонятные слова?
— Когда я пою — я могу не фальшивить, а когда
говорю с барышнями, то боюсь,
что это у меня выходит слишком просто, и со страха беру неверные ноты.
Вы так хотели сказать?
— Нет,
вы подумайте, — полушепотом
говорила Нехаева, наклонясь к нему, держа в воздухе дрожащую руку с тоненькими косточками пальцев; глаза ее неестественно расширены, лицо казалось еще более острым,
чем всегда было. Он прислонился к спинке стула, слушая вкрадчивый полушепот.
—
Вы, кажется,
говорите пошлости? А
вам известно,
что он занимается с рабочими и
что за это…
— Знакома я с ним шесть лет, живу второй год, но вижу редко, потому
что он все прыгает во все стороны от меня. Влетит, как шмель, покружится, пожужжит немножко и вдруг: «Люба, завтра я в Херсон еду». Merci, monsieur. Mais — pourquoi? [Благодарю
вас. Но — зачем? (франц.)] Милые мои, — ужасно нелепо и даже горестно в нашей деревне по-французски
говорить, а — хочется! Вероятно, для углубления нелепости хочется, а может, для того, чтоб напомнить себе о другом, о другой жизни.
— Клим
говорил мне,
что профессора любят
вас…
— Вчера, на ярмарке, Лютов читал мужикам стихи Некрасова, он удивительно читает, не так красиво, как Алина, но — замечательно! Слушали его очень серьезно, но потом лысенький старичок спросил: «А плясать — умеешь? Я,
говорит, думал,
что вы комедианты из театров». Макаров сказал: «Нет, мы просто — люди». — «Как же это так — просто? Просто людей — не бывает».
— Помнится, я уже
говорил вам,
что считаю себя человеком психически деклассированным…
—
Говорила я
вам,
что Кутузов тоже арестован? Да, в Самаре, на пароходной пристани. Какой прекрасный голос, не правда ли?
«Эй,
вы! Я ничего не знаю, не понимаю, ни во
что не верю и вот —
говорю вам это честно! А все
вы — притворяетесь верующими,
вы — лжецы, лакеи простейших истин, которые вовсе и не истины, а — хлам, мусор, изломанная мебель, просиженные стулья».
— Да ведь я
говорю! Согласился Христос с Никитой: верно,
говорит, ошибся я по простоте моей. Спасибо,
что ты поправил дело, хоть и разбойник. У
вас,
говорит, на земле все так запуталось,
что разобрать ничего невозможно, и, пожалуй, верно
вы говорите. Сатане в руку,
что доброта да простота хуже воровства. Ну, все-таки пожаловался, когда прощались с Никитой: плохо,
говорит, живете, совсем забыли меня. А Никита и сказал...
—
Вы бы послушали, как и
что говорит рабочий, которого — помните? — мы встретили…
— Вдруг — идете
вы с таким вот щучьим лицом, как сейчас. «Эх, думаю, пожалуй, не то
говорю я Анюте, а вот этот — знает,
что надо сказать».
Что бы
вы, Самгин, сказали такой девице, а?
— А —
что, бывает с
вами так: один Самгин ходит,
говорит, а другой все только спрашивает: это — куда же ты, зачем?
— И вдруг — вообрази! — ночью является ко мне мамаша, всех презирающая, вошла так, знаешь, торжественно, устрашающе несчастно и как воскресшая дочь Иаира. «Сейчас, —
говорит, — сын сказал,
что намерен жениться на
вас, так вот я умоляю: откажите ему, потому
что он в будущем великий ученый, жениться ему не надо, и я готова на колени встать пред
вами». И ведь хотела встать… она, которая меня… как горничную… Ах, господи!..
— Людей, которые женщинам покорствуют, наказывать надо, —
говорил Диомидов, — наказывать за то,
что они в угоду
вам захламили, засорили всю жизнь фабриками для пустяков, для шпилек, булавок, духов и всякие ленты делают, шляпки, колечки, сережки — счету нет этой дряни! И никакой духовной жизни от
вас нет, а только стишки, да картинки, да романы…
— Нет. Этот Кучин, Кичин — черт! —
говорит: «
Чем умнее обвиняемый, тем более виноват», а
вы — умный, искреннее слово! Это ясно хотя бы из того, как
вы умело молчите.
—
Вы — семинарист? — спросил Клим неожиданно для себя и чтоб сдержать злость; злило его то,
что человек этот
говорит и, очевидно, может сказать еще много родственного тайным симпатиям его, Клима Самгина.
— Вот такой — этот настоящий русский, больше,
чем вы обе, — я так думаю.
Вы помните «Золотое сердце» Златовратского! Вот! Он удивительно
говорил о начальнике в тюрьме, да! О, этот может много делать! Ему будут слушать, верить, будут любить люди. Он может… как
говорят? — может утешивать. Так? Он — хороший поп!
«Завтра будет известно,
что я арестован, — подумал он не без гордости. — С нею
говорили на
вы, значит, это — конспирация, а не роман».
— Ничего подобного я не предлагал! — обиженно воскликнул офицер. — Я понимаю, с кем
говорю.
Что за мысль!
Что такое шпион? При каждом посольстве есть военный агент,
вы его назовете шпионом? Поэму Мицкевича «Конрад Валленрод» — читали? — торопливо
говорил он. — Я
вам не предлагаю платной службы; я
говорю о вашем сотрудничестве добровольном, идейном.
«
Что вы,
говорит, ребята!
— В логике есть закон исключенного третьего, —
говорил он, — но мы видим,
что жизнь строится не по логике. Например: разве логична проповедь гуманизма, если признать борьбу за жизнь неустранимой? Однако вот
вы и гуманизм не проповедуете, но и за горло не хватаете никого.
— Вот болван! Ты можешь представить — он меня начал пугать, точно мне пятнадцать лет! И так это глупо было, — ах, урод! Я ему
говорю: «Вот
что, полковник: деньги на «Красный Крест» я собирала, кому передавала их — не скажу и, кроме этого, мне беседовать с
вами не о
чем». Тогда он начал:
вы человек, я — человек, он — человек; мы люди,
вы люди и какую-то чепуху про тебя…
— Хотя — сознаюсь: на первых двух допросах боялась я,
что при обыске они нашли один адрес. А в общем я ждала,
что все это будет как-то серьезнее, умнее. Он мне
говорит: «Вот
вы Лассаля читаете». — «А
вы, спрашиваю, не читали?» — «Я,
говорит, эти вещи читаю по обязанности службы, а
вам, девушке, — зачем?» Так и сказал.
— Хорошо — приятно глядеть на
вас, —
говорила Анфимьевна, туго улыбаясь, сложив руки на животе. — Нехорошо только,
что на разных квартирах живете, и дорого это, да и не закон будто! Переехали бы
вы, Клим Иванович, в Любашину комнату.
— А
вам — зачем старосту? — спросил печник. — Пачпорт и я могу посмотреть. Грамотный. Наказано — смотреть пачпорта у проходящих, проезжающих, —
говорил он, думая явно о чем-то другом. —
Вы — от земства,
что ли, едете?
— Нет, уверяю
вас, — это так, честное слово! — несколько более оживленно и все еще виновато улыбаясь,
говорил Кумов. — Я очень много видел таких; один духобор — хороший человек был, но ему сшили тесные сапоги, и, знаете, он так злился на всех, когда надевал сапоги, —
вы не смейтесь! Это очень… даже страшно,
что из-за плохих сапог человеку все делается ненавистно.
— Только, наверное, отвергнете, оттолкнете
вы меня, потому
что я — человек сомнительный, слабого характера и с фантазией, а при слабом характере фантазия — отрава и яд, как
вы знаете. Нет, погодите, — попросил он, хотя Самгин ни словом, ни жестом не мешал ему
говорить. — Я давно хотел сказать
вам, — все не решался, а вот на днях был в театре, на модной этой пиесе, где показаны заслуженно несчастные люди и бормочут черт знает
что, а между ними утешительный старичок врет направо, налево…
— Вообще выходило у него так,
что интеллигенция — приказчица рабочего класса, не более, —
говорил Суслов, морщась, накладывая ложкой варенье в стакан чаю. — «Нет, сказал я ему, приказчики революций не делают, вожди, вожди нужны, а не приказчики!»
Вы, марксисты, по дурному примеру немцев, действительно становитесь в позицию приказчиков рабочего класса, но у немцев есть Бебель, Адлер да — мало ли? А у
вас — таких нет, да и не дай бог, чтоб явились… провожать рабочих в Кремль, на поклонение царю…
— А еще вреднее плотских удовольствий — забавы распутного ума, — громко
говорил Диомидов, наклонясь вперед, точно готовясь броситься в густоту людей. — И вот студенты и разные недоучки, медные головы, честолюбцы и озорники, которым не жалко
вас, напояют голодные души ваши, которым и горькое — сладко, скудоумными выдумками о каком-то социализме, внушают,
что была бы плоть сыта, а ее сытостью и душа насытится… Нет! Врут! — с большой силой и торжественно подняв руку, вскричал Диомидов.
И, право, я благодарю бога за то,
что он, не мешая
вам говорить, не позволяет ничего делать.
— Как же не бывает, когда есть? Даже есть круглые, как шар, и как маленькие лошади. Это люди все одинаковые, а рыбы разные. Как же
вы говорите — не бывает? У меня — картинки, и на них все,
что есть.
— Любопытнейший выстрел, —
говорил Туробоев. —
Вы знаете,
что рабочие решили идти в воскресенье к царю?
—
Вы не допускаете,
что стреляли революционеры? — спросил он, когда слуга принес вино и ушел. Туробоев, наполняя стаканы, ответил равнодушно и как бы напоминая самому себе то, о
чем говорит...
— А —
что? Ты — пиши! — снова топнул ногой поп и схватился руками за голову, пригладил волосы: — Я — имею право! — продолжал он, уже не так громко. — Мой язык понятнее для них, я знаю, как надо с ними
говорить. А
вы, интеллигенты, начнете…
—
Говорите что вам угодно, а все-таки революция — неизбежна!
— Ну,
что ж нам растягивать эту историю, —
говорил он, равнодушно и, пожалуй, даже печально уставив глаза на Самгина. —
Вы, разумеется, показаний не дадите, — не то — спросил, не то — посоветовал он. — Нам известно,
что, прибыв из Москвы, воспользовавшись помощью местного комитета большевиков и в пользу этого комитета,
вы устроили ряд платных собраний, на которых резко критиковали мероприятия правительства, — угодно
вам признать это?
— Нет, — Радеев-то, сукин сын, а? Послушал бы ты,
что он
говорил губернатору, Иуда! Трусова, ростовщица, и та — честнее! Какой же
вы,
говорит, правитель, ваше превосходительство! Гимназисток на улице бьют, а
вы —
что? А он ей — скот! — надеюсь,
говорит,
что после этого благомыслящие люди поймут,
что им надо идти с правительством, а не с жидами, против его, а?
—
Вы говорите — нет? А ваши нигилисты, ваши писаревцы не устраивали погрома Пушкину? Это же все равно,
что плевать на солнце!
— Ну да, я — преувеличенный! — согласился Депсамес, махнув на Брагина рукой. — Пусть будет так! Но я
вам говорю,
что мыши любят русскую литературу больше,
чем вы. А
вы любите пожары, ледоходы, вьюги,
вы бежите на каждую улицу, где есть скандал. Это — неверно? Это — верно!
Вам нужно, чтобы жить, какое-нибудь смутное время.
Вы — самый страшный народ на земле…
—
Вы простите,
что я привел его, — мне нужно было видеть
вас, а он боится ходить один. Он, в сущности, весьма интересный и милый человек, но — видите —
говорит! На все темы и сколько угодно…
— Ну,
что у
вас там, в центре? По газетам не поймешь: не то — все еще революция, не то — уже реакция? Я, конечно, не о том,
что говорят и пишут, а —
что думают? От того,
что пишут, только глупеешь. Одни командуют: раздувай огонь, другие — гаси его! А третьи предлагают гасить огонь соломой…
— Это ужасно! — сочувственно откликнулся парижанин. — И все потому,
что не хватает денег. А мадам Муромская
говорит,
что либералы — против займа во Франции. Но, послушайте, разве это политика? Люди хотят быть нищими… Во Франции революцию делали богатые буржуа, против дворян, которые уже разорились, но держали короля в своих руках, тогда как у
вас, то есть у нас, очень трудно понять — кто делает революцию?
— Спрашивал. Ей известны все человеческие размышления, а книгу «Плач» она отметает, даже высмеивает, именует ее болтовней даже. А сам я думать могу, но размышлять не умею.
Вы, пожалуйста, не
говорите ей,
что я спрашивал про «Плач».
—
Вы заметили,
что мы вводим в старый текст кое-что от современности? Это очень нравится публике. Я тоже начинаю немного сочинять, куплеты Калхаса — мои. —
Говорил он стоя, прижимал перчатку к сердцу и почтительно кланялся кому-то в одну из лож. — Вообще — мы стремимся дать публике веселый отдых, но — не отвлекая ее от злобы дня. Вот — высмеиваем Витте и других, это, я думаю, полезнее,
чем бомбы, — тихонько сказал он.
— Расстроила
вас потеря голубей, вот
вы и ворчите, — заметил Самгин, чувствуя,
что этот дикарь начинает надоедать, а Безбедов, выпив пиво, упрямо
говорил, глядя в пустой стакан...
— Ну, если б не стыдно было, так
вы — не
говорили бы на эту тему, — сказал Самгин. И прибавил поучительно: — Человек беспокоится потому,
что ищет себя. Хочет быть самим собой, быть в любой момент верным самому себе. Стремится к внутренней гармонии.
—
Вы очень много посвящаете сил и времени абстракциям, —
говорил Крэйтон и чистил ногти затейливой щеточкой. — Все,
что мы знаем, покоится на том,
чего мы никогда не будем знать. Нужно остановиться на одной абстракции. Допустите,
что это — бог, и предоставьте цветным расам, дикарям тратить воображение на различные, более или менее наивные толкования его внешности, качеств и намерений. Нам пора привыкнуть к мысли,
что мы — христиане, и мы действительно христиане, даже тогда, когда атеисты.