Неточные совпадения
Клим нередко ощущал, что он тупеет от странных выходок Дронова, от его явной грубой лжи. Иногда ему казалось, что Дронов лжет только для
того, чтоб издеваться над ним. Сверстников своих Дронов не любил едва
ли не больше, чем взрослых, особенно после
того, как дети отказались играть с ним. В играх он обнаруживал много хитроумных выдумок, но был труслив и груб с девочками, с Лидией — больше других. Презрительно называл ее цыганкой, щипал, старался свалить с ног так, чтоб ей было стыдно.
Вслушиваясь в беседы взрослых о мужьях, женах, о семейной жизни, Клим подмечал в тоне этих бесед что-то неясное, иногда виноватое, часто — насмешливое, как будто говорилось о печальных ошибках, о
том, чего не следовало делать. И, глядя на мать, он спрашивал себя: будет
ли и она говорить так же?
Он не пытался взнуздать слушателя своими мыслями, а только рассказывал о
том, что думает, и, видимо, мало интересовался, слушают
ли его.
— Жалко его. Это ведь при мне поп его выгнал, я в
тот день работала у попа. Ваня учил дочь его и что-то наделал, горничную ущипнул, что
ли. Он и меня пробовал хватать. Я пригрозила, что пожалуюсь попадье, отстал. Он все-таки забавный, хоть и злой.
— Знаю. Я так и думала, что скажешь отцу. Я, может быть, для
того и просила тебя не говорить, чтоб испытать: скажешь
ли? Но я вчера сама сказала ему. Ты — опоздал.
Ночь была холодно-влажная, черная; огни фонарей горели лениво и печально, как бы потеряв надежду преодолеть густоту липкой
тьмы. Климу было тягостно и ни о чем не думалось. Но вдруг снова мелькнула и оживила его мысль о
том, что между Варавкой, Томилиным и Маргаритой чувствуется что-то сродное, все они поучают, предупреждают, пугают, и как будто за храбростью их слов скрывается боязнь. Пред чем, пред кем? Не пред ним
ли, человеком, который одиноко и безбоязненно идет в ночной
тьме?
— «И рече диавол Адамови: моя есть земля, а божие — небеса; аще
ли хочеши мой быти — делай землю! И сказал Адам: чья есть земля,
того и аз и чада мои». Вот как-с! Вот он как формулирован, наш мужицкий, нутряной материализм!
— Грешен, — сказал Туробоев, наклонив голову. — Видите
ли, Самгин, далеко не всегда удобно и почти всегда бесполезно платить людям честной медью. Да и — так
ли уж честна эта медь правды? Существует старинный обычай: перед
тем, как отлить колокол, призывающий нас в дом божий, распространяют какую-нибудь выдумку, ложь, от этого медь будто бы становится звучней.
— Был я там, — сказал Христос печально,
А Фома-апостол усмехнулся
И напомнил: — Чай, мы все оттуда. —
Поглядел Христос во
тьму земную
И спросил Угодника Николу:
— Кто это лежит там, у дороги,
Пьяный, что
ли, сонный аль убитый?
— Нет, — ответил Николай Угодник. —
Это просто Васька Калужанин
О хорошей жизни замечтался.
Клим Самгин не чувствовал потребности проверить истину Прейса, не думал о
том, следует
ли принять или отвергнуть ее.
И, может быть, вот так же певуче лаская людей одинаково обаятельным голосом, — говорит
ли она о правде или о выдумке, — скажет история когда-то и о
том, как жил на земле человек Клим Самгин.
А через три дня утром он стоял на ярмарке в толпе, окружившей часовню, на которой поднимали флаг, открывая всероссийское торжище. Иноков сказал, что он постарается провести его на выставку в
тот час, когда будет царь, однако это едва
ли удастся, но что, наверное, царь посетит Главный дом ярмарки и лучше посмотреть на него там.
— И, кроме
того, Иноков пишет невозможные стихи, просто, знаете, смешные стихи. Кстати, у меня накопилось несколько аршин стихотворений местных поэтов, — не хотите
ли посмотреть? Может быть, найдете что-нибудь для воскресных номеров. Признаюсь, я плохо понимаю новую поэзию…
— Разве — купцом? — спросил Кутузов, добродушно усмехаясь. — И — позвольте! — почему — переоделся? Я просто оделся штатским человеком. Меня, видите
ли, начальство выставило из храма науки за
то, что я будто бы проповедовал какие-то ереси прихожанам и богомолам.
Пели петухи, и лаяла беспокойная собака соседей, рыжая, мохнатая, с мордой лисы, ночами она всегда лаяла как-то вопросительно и вызывающе, — полает и с минуту слушает: не откликнутся
ли ей? Голосишко у нее был заносчивый и едкий, но слабенький. А днем она была почти невидима, лишь изредка, высунув морду из-под ворот, подозрительно разнюхивала воздух, и всегда казалось, что сегодня морда у нее не
та, что была вчера.
— Час
тому назад я был в собрании людей, которые тоже шевелятся, обнаруживают эдакое, знаешь, тараканье беспокойство пред пожаром. Там была носатая дамища с фигурой извозчика и при этом — тайная советница, генеральша, да! Была дочь богатого винодела, кажется, что
ли. И много других, все отличные люди,
то есть действующие от лица масс. Им — денег надобно, на журнал. Марксистский.
— Уж не знаю, марксистка
ли я, но я человек, который не может говорить
того, чего он не чувствует, и о любви к народу я не говорю.
— Ах, оставьте! — воскликнула Сомова. — Прошли
те времена, когда революции делались Христа ради. Да и еще вопрос: были
ли такие революции!
— Нет, подожди! — продолжал Дмитрий умоляющим голосом и нелепо разводя руками. — Там — четыре,
то есть пять тысяч. Возьми половину, а? Я должен бы отказаться от этих денег в пользу Айно… да, видишь
ли, мне хочется за границу, надобно поучиться…
— А я в
то утро, как увели вас, взяла корзинку, будто на базар иду, а сама к Семену Васильичу, к Алексею Семенычу, так и так, — говорю. Они в
той же день Танечку отправили в Кострому, узнать — Варя-то цела
ли?
Приходил юный студентик, весь новенький, тоже, видимо, только что приехавший из провинции; скромная, некрасивая барышня привезла пачку книг и кусок деревенского полотна, было и еще человека три, и после всех этих визитов Самгин подумал, что революция, которую делает Любаша, едва
ли может быть особенно страшна. О
том же говорило и одновременное возникновение двух социал-демократических партий.
Варвара указала глазами на крышу флигеля; там, над покрасневшей в лучах заката трубою, едва заметно курчавились какие-то серебряные струйки. Самгин сердился на себя за
то, что не умеет отвлечь внимание в сторону от этой дурацкой трубы. И — не следовало спрашивать о матери. Он вообще был недоволен собою, не узнавал себя и даже как бы не верил себе. Мог
ли он несколько месяцев
тому назад представить, что для него окажется возможным и приятным такое чувство к Варваре, которое он испытывает сейчас?
Невозможно представить, чтоб миллионы людей пошли за
теми, кто, мечтая о всеобщем счастье, хочет разрушить все, что уже есть, ради
того, что едва
ли возможно.
— А… видите
ли, они — раненых не любят,
то есть — боятся, это — не выгодно им. Вот я и сказал: стой, это — раненый. Околоточный — знакомый, частенько на биллиарде играем…
«В конце концов получается
то, что он отдает себя в мою волю. Агент уголовной полиции. Уголовной, — внушал себе Самгин. — Порядочные люди брезгуют этой ролью, но это едва
ли справедливо. В современном обществе тайные агенты такая же неизбежность, как преступники. Он, бесспорно… добрый человек. И — неглуп. Он — человек типа Тани Куликовой, Анфимьевны. Человек для других…»
— Так, значит, из Достоевского? Ну, это — ничего. А
то, видишь
ли, есть сумасшедший дом Михаила Щедрина…
Ночью, в вагоне, следя в сотый раз, как за окном плывут все
те же знакомые огни, качаются
те же черные деревья, точно подгоняя поезд, он продолжал думать о Никоновой, вспоминая, не было
ли таких минут, когда женщина хотела откровенно рассказать о себе, а он не понял, не заметил ее желания?
В воздухе плыл знакомый гул голосов сотен людей, и Самгин тотчас отличил, что этот гул единодушнее, бодрее, бархатистее, что
ли, нестройного, растрепанного говора
той толпы, которая шла к памятнику деда царя.
— Ну и черт с ним, — тихо ответил Иноков. — Забавно это, — вздохнул он, помолчав. — Я думаю, что мне тогда надобно было врага — человека, на которого я мог бы израсходовать свою злость. Вот я и выбрал этого… скота. На эту
тему рассказ можно написать, — враг для развлечения от… скуки, что
ли? Вообще я много выдумывал разных… штучек. Стихи писал. Уверял себя, что влюблен…
— Какая штучка началась, а? Вот
те и хи-хи! Я ведь шел с ним, да меня у Долгоруковского переулка остановил один эсер, и вдруг — трах! трах! Сукины дети! Даже не подошли взглянуть — кого перебили, много
ли? Выстрелили и спрятались в манеж. Так ты, Самгин, уговори! Я не могу! Это, брат, для меня — неожиданно… непонятно! Я думал, у нее — для души — Макаров… Идет! — шепнул он и отодвинулся подальше в угол.
«Он делает не
то, что все, а против всех. Ты делаешь, не веруя. Едва
ли даже ты ищешь самозабвения. Под всею путаницей твоих размышлений скрыто живет страх пред жизнью, детский страх темноты, которую ты не можешь, не в силах осветить. Да и мысли твои — не твои. Найди, назови хоть одну, которая была бы твоя, никем до тебя не выражена?»
— Тебе охота знать, верую
ли я в бога? Верую. Но — в
того, которого в древности звали Пропатор, Проарх, Эон, — ты с гностиками знаком?
— Может быть, она и не ушла бы, догадайся я заинтересовать ее чем-нибудь живым — курами, коровами, собаками, что
ли! — сказал Безбедов, затем продолжал напористо: — Ведь вот я нашел же себя в голубиной охоте, нашел
ту песню, которую суждено мне спеть. Суть жизни именно в такой песне — и чтоб спеть ее от души. Пушкин, Чайковский, Миклухо-Маклай — все жили, чтобы тратить себя на любимое занятие, — верно?
— Лидию кадеты до
того напугали, что она даже лес хотела продать, а вчера уже советовалась со мной, не купить
ли ей Отрадное Турчаниновых? Скучно даме. Отрадное — хорошая усадьба! У меня — закладная на нее… Старик Турчанинов умер в Ницце, наследник его где-то заблудился… — Вздохнула и, замолчав, поджала губы так, точно собиралась свистнуть. Потом, утверждая какое-то решение, сказала...
— Видишь
ли — в его речах было нечто похожее на
то, что я рассказывал тебе про себя…
— Я спросила у тебя о Валентине вот почему: он добился у жены развода, у него — роман с одной девицей, и она уже беременна. От него
ли, это — вопрос. Она — тонкая штучка, и вся эта история затеяна с расчетом на дурака. Она — дочь помещика, — был такой шумный человек, Радомыслов: охотник, картежник, гуляка; разорился, кончил самоубийством. Остались две дочери, эдакие, знаешь, «полудевы», по Марселю Прево, или
того хуже: «девушки для радостей», — поют, играют, ну и все прочее.
— Вы успокойте вашего соседа, а
то он своей истерикой вызовет внимание публики, едва
ли приятное для него и для вас.
— А не слишком
ли упрощено
то, что вам кажется простым и ясным?
«Истина с
теми, кто утверждает, что действительность обезличивает человека, насилует его. Есть что-то… недопустимое в моей связи с действительностью. Связь предполагает взаимодействие, но как я могу… вернее: хочу
ли я воздействовать на окружающее иначе, как в целях самообороны против его ограничительных и тлетворных влияний?»
— Что ты мне все указываешь, чье
то, чье это? Я везде беру все, что мне нравится. Суворин — не дурак. Для кого люди философствуют? Для мужика, что
ли? Для меня!
«Куда, к черту, они засунули тушилку?» — негодовал Самгин и, боясь, что вся вода выкипит, самовар распаяется, хотел снять с него крышку, взглянуть — много
ли воды? Но одна из шишек на крышке отсутствовала, другая качалась, он ожег пальцы, пришлось подумать о
том, как варварски небрежно относится прислуга к вещам хозяев. Наконец он догадался налить в трубу воды, чтоб погасить угли. Эта возня мешала думать, вкусный запах горячего хлеба и липового меда возбуждал аппетит, и думалось только об одном...
Он насадил пробку на вилку и, говоря, ударял пробкой по краю бокала, аккомпанируя словам своим стеклянным звоном, звон этот был неприятен Самгину, мешал ему определить: можно
ли и насколько можно верить искренности Тагильского? А Тагильский, прищурив левый глаз, продолжая говорить все так же быстро и едко, думал, видимо, не о
том, что говорил.
— Это — плохо, я знаю. Плохо, когда человек во что бы
то ни стало хочет нравиться сам себе, потому что встревожен вопросом: не дурак
ли он? И догадывается, что ведь если не дурак, тогда эта игра с самим собой, для себя самого, может сделать человека еще хуже, чем он есть. Понимаете, какая штука?
— Вопрос не в
том, как примирить индивидуальное с социальным, в эпоху, когда последнее оглушает, ослепляет, ограничивает свободу роста нашего «я», — вопрос в
том, следует
ли примирять?
— Ну, что же, спать, что
ли? — Но, сняв пиджак, бросив его на диван и глядя на часы, заговорил снова: — Вот, еду добывать рукописи какой-то сногсшибательной книги. — Петя Струве с товарищами изготовил. Говорят: сочинение на
тему «играй назад!». Он ведь еще в 901 году приглашал «назад к Фихте», так вот… А вместе с этим у эсеров что-то неладно. Вообще — развальчик. Юрин утверждает, что все это — хорошо! Дескать — отсевается мякина и всякий мусор, останется чистейшее, добротное зерно… Н-да…
Клим Иванович Самгин был недостаточно реалистичен для
того, чтоб ясно представить себя в будущем. Он и не пытался делать это. Но он уже не один раз ставил пред собой вопрос: не пора
ли включиться в партию. Но среди существующих партий он не видел ни одной, достаточно крепко организованной и способной обеспечить ему место, достойное его. Обеспечить — не может, но способна компрометировать каким-нибудь актом, вроде поездки ка-де в Выборг.
— Для
тех, кого бьют, это едва
ли забавно, — докторально заметил Самгин, а Елена философски откликнулась...
Он хорошо видел, что люди кажутся друг другу умнее, когда они говорят о «теории относительности», о температуре внутри Солнца, о
том, имеет
ли Млечный Путь фигуру бесконечной спирали или дуги, и о
том, сгорит Земля или замерзнет.
— А они — гости до погоста, — вставил Григорий и обратился к Самгину: — Он, ваше благородие, к
тому клонит, чтобы оправдать бунт, вот ведь что! Он, видите, вроде еретика, раскольник, что
ли. Думает не божественно, а — от самого себя. Смутьян вроде… Он с нами недавно, месяца два всего.
«Едва
ли в деревне есть люди, которых она жалеет… Может быть, она выдвигает людей вперед только для
того, чтоб избавиться от них… Играет на их честолюбии. Сознательно и бессознательно играет». Утешительно вспомнились рассказы Чехова и Бунина о мужиках…