Неточные совпадения
—
Марксизм — накожная болезнь? — обрадованно вскричал Лютов.
Когда у дяди Хрисанфа веселый студент Маракуев и Поярков начинали шумное состязание о правде народничества и
марксизма со своим приятелем Прейсом, евреем, маленьким и элегантным, с тонким лицом и бархатными глазами, Самгин слушал эти споры почти равнодушно, иногда — с иронией.
— Стороны треугольника: бюрократизм, возрождающееся народничество и
марксизм в его трактовке рабочего вопроса…
— Растрясем обывателя, Максимыч? Взбучим! Ты только
марксизма не пущай! Не пустишь? То-то! Я — старовер…
— Весьма любопытно, тетя Лиза, наблюдать, с какой жадностью и ловкостью человеки хватаются за историческую необходимость. С этой стороны
марксизм для многих чрезвычайно приятен. Дескать — эволюция, детерминизм, личность — бессильна. И — оставьте нас в покое.
«Поярков круто сворачивает к
марксизму. В нем есть что-то напоминающее полуслепую, старую лошадь».
— Это уж нечто от
марксизма, — подхватил Маракуев, готовый спорить, но, так как Самгин промолчал, глядя в стакан чая, он, потирая руки, воскликнул...
Незадолго до этого дня пред Самгиным развернулось поле иных наблюдений. Он заметил, что бархатные глаза Прейса смотрят на него более внимательно, чем смотрели прежде. Его всегда очень интересовал маленький, изящный студент, не похожий на еврея спокойной уверенностью в себе и на юношу солидностью немногословных речей. Хотелось понять: что побуждает сына фабриканта шляп заниматься проповедью
марксизма? Иногда Прейс, состязаясь с Маракуевым и другими народниками в коридорах университета, говорил очень странно...
«К Прейсу это не идет, но в нем сильно чувствуется чужой человек», — подумал Самгин, слушая тяжеловатые, книжные фразы. Прейс говорил о ницшеанстве, как реакции против
марксизма, — говорил вполголоса, как бы сообщая тайны, известные только ему.
И вот: раньше хорошим тоном считалось «народничество», а ныне претендует на эту роль
марксизм.
Сузив понятие «народ» до понятия «рабочий класс»,
марксизм тоже требует «раствориться в массах», как этого требовали: толстовец, переодетый мужиком, писатель Катин, дядя Яков.
— Марксята плодятся понемногу, но связями с рабочими не хвастаются и все больше — насчет теории рассуждают, к практике не очень прилежны. Некоторые молодые пистолеты жаловались: романтика, дескать, отсутствует в
марксизме, а вот у народников — герои, бомбы и всякий балаган.
— Не совсем понимаю, что его влечет к
марксизму, — сказал Клим. Кутузов заглянул в лицо ему, спрашивая...
— Первый раз, — ответил тот, не поднимая головы от тарелки, и спросил с набитым ртом: — Так не понимаете, почему некоторых субъектов тянет к
марксизму?
— Клюнем, — сказал Кутузов, подвигая Климу налитую рюмку, и стал обильно смазывать ветчину горчицей, настолько крепкой, что она щипала ноздри Самгина. — Обман зрения, — сказал он, вздохнув. — Многие видят в научном социализме только учение об экономической эволюции, и ничем другим
марксизм для них не пахнет. За ваше здоровье!
— Не идет к вам
марксизм, — проворчал Маракуев.
— Черствеют люди от
марксизма.
При каждой встрече она рассказывала Климу новости: в одном студенческом кружке оказался шпион, в другом — большинство членов «перешло в
марксизм», появился новый пропагандист, кажется — нелегальный.
— Этот Кичин преинтересно рассуждал: «Хотя, говорит,
марксизм вероучение солидно построенное, но для меня — неприемлемо, я — потомственный буржуа». Согласитесь, что надо иметь некоторое мужество, чтоб сказать так!
— Вы замечаете, как
марксизм обостряет отношения?
— Я во Пскове буду жить. Столицы, университетские города, конечно, запрещены мне. Поживу во Пскове до осени — в Полтаву буду проситься. Сюда меня на две недели пустили, обязан ежедневно являться в полицию. Ну, а ты — как живешь? Помнится, тебя
марксизм не удовлетворял?
В словах он не стеснялся,
марксизм назвал «еврейско-немецким учением о барышах», Дмитрий слушал его нахмурясь, вопросительно посматривая на брата, как бы ожидая его возражений и не решаясь возражать сам.
— Теперь, когда
марксизм лишил интеллигенцию чинов и званий, незаконно присвоенных ею…
И еще раз убеждался в том, как много люди выдумывают, как они, обманывая себя и других, прикрашивают жизнь. Когда Любаша, ухитрившаяся побывать в нескольких городах провинции, тоже начинала говорить о росте революционного настроения среди учащейся молодежи, об успехе пропаганды
марксизма, попытках организации рабочих кружков, он уже знал, что все это преувеличено по крайней мере на две трети. Он был уверен, что все человеческие выдумки взвешены в нем, как пыль в луче солнца.
«Ничего своеобразного в этих людях — нет, просто я несколько отравлен
марксизмом», — уговаривал себя Самгин, присматриваясь к тяжелому, нестройному ходу рабочих, глядя, как они, замедляя шаги у ворот, туго уплотняясь, вламываются в Кремль.
Самгин вспомнил отзыв Суслова о его
марксизме и подумал, что этот человек, снедаемый различными болезнями, сам похож на болезнь, которая усиливается, он помолодел, окреп, в его учительском голосе все громче слышны командующие ноты. Вероятно, с его слов Любаша на днях сказала...
Девятнадцати лет познакомилась с одним семинаристом, он ввел ее в кружок народников, а сам увлекся
марксизмом, был арестован, сослан и умер по дороге в ссылку, оставив ее с ребенком.
— Смотрите, не превращаете ли вы
марксизм в анархизм?
— Большая редкость в наши дни, когда как раз даже мальчики и девочки в политику вторглись, — тяжко вздохнув, сказал Бердников и продолжал комически скорбно: — Особенно девочек жалко, они совсем несъедобны стали, как, примерно, мармелад с уксусом. Вот и Попов тоже политикой уязвлен,
марксизму привержен, угрожает мужика социалистом сделать, хоша мужик, даже когда он совсем нищий, все-таки не пролетар…
Эта теория доросла до
марксизма, своей еще более уродливой крайности…»
«Вожди молодежи», — подумал Самгин, вспомнив, как юные курсистки и студенты обожали этих людей, как очарованно слушали их речи на диспутах «Вольно-экономического общества», как влюбленно встречали и провожали их на нелегальных вечеринках, в тесных квартирах интеллигентов, которые сочувствовали
марксизму потому, что им нравилось «самодовлеющее начало экономики».
Неприятно было вспомнить, что Кутузов был первым, кто указал на нелепую несовместимость
марксизма с проповедью «национального самосознания», тогда же начатой Струве в статье «Назад к Фихте».
— Проморгал книжечку. Два сборника мы с Вар[юхой] поймали, а этот — ускользнул! Видел «Очерки по философии
марксизма»? и сборник статей Мартова, Потресова, Маслова?
— Вы прочитайте Томаша Масарика, его «Философские и социологические основы
марксизма».
—
Марксизм — это не социализм, — настаивала Орехова и качалась, точно пол колебался под ее ногами.
— А — как же иначе? Вон они там о
марксизме рассуждают, а спросите их, как баба живет? Не знают этого. Книжники. Фарисеи.
— Из этой шаткости основного критерия мы получаем такие факты, как смену
марксизма Петра Струве его неославянофильским патриотизмом, смену его «Критических заметок» сборником «Вехи», разложение партии социал-демократов на две враждебные фракции, провокатора в центральном комитете партии террористов и вообще обилие политических провокаторов, обилие фактов предательства…
Отречемся, друзья, от
марксизма,
От доктрины великой, святой.
Марксизм не только ограничивал, он почти уничтожал значение личности в истории.