Неточные совпадения
— Оставь, кажется, кто-то пришел, —
услышал он сухой шепот матери; чьи-то ноги тяжело шаркнули по полу, брякнула знакомым звуком медная дверца кафельной печки, и снова установилась тишина, подстрекая вслушаться в нее. Шепот матери удивил Клима, она никому
не говорила ты, кроме отца, а отец вчера уехал на лесопильный завод. Мальчик осторожно подвинулся к дверям столовой, навстречу ему вздохнули тихие, усталые
слова...
Клим привык
слышать их,
не чувствуя страшного содержания этих
слов.
Во флигеле Клим чувствовал себя все более
не на месте. Все, что говорилось там о народе, о любви к народу, было с детства знакомо ему, все
слова звучали пусто, ничего
не задевая в нем. Они отягощали скукой, и Клим приучил себя
не слышать их.
Его уже давно удручали эти
слова, он никогда
не слышал в них ни радости, ни удовольствия. И все стыднее были однообразные ласки ее, заученные ею, должно быть, на всю жизнь. Порою необходимость в этих ласках уже несколько тяготила Клима, даже колебала его уважение к себе.
Клим
слышал ее нелепые
слова сквозь гул в голове, у него дрожали ноги, и, если бы Рита говорила
не так равнодушно, он подумал бы, что она издевается над ним.
— Нет, конечно. Но есть
слова, которые
не очень радостно
слышать от женщины. Тем более от женщины, очень осведомленной в обычаях французской галантности.
Но он
не слышал от нее ни
слова благодарности.
Оскорбительно было
слышать эти
слова и неприятно сознавать, что Туробоев
не глуп.
Она была одета парадно, как будто ожидала гостей или сама собралась в гости. Лиловое платье, туго обтягивая бюст и торс, придавало ее фигуре что-то напряженное и вызывающее. Она курила папиросу, это — новость. Когда она сказала: «Бог мой, как быстро летит время!» — в тоне ее
слов Клим
услышал жалобу, это было тоже
не свойственно ей.
Он говорил осторожно, боясь, чтоб Лидия
не услышала в его
словах эхо мыслей Макарова, — мыслей, наверное, хорошо знакомых ей.
—
Слышал?
Не надо. Чаще всех других
слов, определяющих ее отношение к миру, к людям, она говорит:
не надо.
— В притчу эту я тоже
не верю, —
услышал Клим тихие
слова.
— Это — неправда! — гневно возразил Клим, чувствуя, что у него дрожат ноги. — Ты ни
слова не говорила мне… впервые
слышу! Что ты делаешь? — возмущенно спросил он.
— Мне кажется, что все, что я уже знаю, —
не нужно знать. Но все-таки я попробую учиться, —
слышал он задумчивые
слова. —
Не в Москве, суетливой, а, может быть, в Петербурге. А в Париж нужно ехать, потому что там Алина и ей — плохо. Ты ведь знаешь, что я люблю ее…
— Удручает старость человека! Вот —
слышу: говорят люди
слова знакомые, а смысл оных
слов уже
не внятен мне.
—
Не ново, что Рембо окрасил гласные, еще Тик пытался вызвать
словами впечатления цветовые, —
слышал Клим и думал: «Очень двуличная женщина. Чего она хочет?»
«Что же я тут буду делать с этой?» — спрашивал он себя и, чтоб
не слышать отца, вслушивался в шум ресторана за окном. Оркестр перестал играть и начал снова как раз в ту минуту, когда в комнате явилась еще такая же серая женщина, но моложе, очень стройная, с четкими формами, в пенсне на вздернутом носу. Удивленно посмотрев на Клима, она спросила, тихонько и мягко произнося
слова...
Самгин тоже сел, у него задрожали ноги, он уже чувствовал себя испуганным. Он
слышал, что жандарм говорит о «Манифесте», о том, что народники мечтают о тактике народовольцев, что во всем этом трудно разобраться,
не имея точных сведений, насколько это
слова, насколько — дело, а разобраться нужно для охраны юношества, пылкого и романтического или безвольного, политически малограмотного.
Варвара явилась после одиннадцати часов. Он
услышал ее шаги на лестнице и сам отпер дверь пред нею, а когда она,
не раздеваясь,
не сказав ни
слова, прошла в свою комнату, он, видя, как неверно она шагает, как ее руки ловят воздух, с минуту стоял в прихожей, чувствуя себя оскорбленным.
В
словах ее Самгин
услышал нечто чрезмерное и
не ответил ей. Дома она снова заговорила о Лютове...
Самгин прислушался к слитному говору и
не услышал ни
слова о манифестации рабочих.
Особенно был раздражен бритоголовый человек, он расползался по столу, опираясь на него локтем, протянув правую руку к лицу Кутузова. Синий шар головы его теперь пришелся как раз под опаловым шаром лампы, смешно и жутко повторяя его.
Слов его Самгин
не слышал, а в голосе чувствовал личную и горькую обиду. Но был ясно слышен сухой голос Прейса...
Он взвизгивал и точно читал заголовки конспекта, бессвязно выкрикивая их. Руки его были коротки сравнительно с туловищем, он расталкивал воздух локтями, а кисти его болтались, как вывихнутые. Кутузов, покуривая, негромко, неохотно и кратко возражал ему. Клим
не слышал его и досадовал — очень хотелось знать, что говорит Кутузов. Многогласие всегда несколько притупляло внимание Самгина, и он уже
не столько следил за
словами, сколько за игрою физиономий.
Самгину показалось, что он
слышит в
словах Кутузова нечто близкое унынию, и пожалел, что
не видит лица, — Кутузов стоял, наклоня голову, разбирая папиросы в коробке, Самгин предложил ему закусить.
Самгин насторожился; в
словах ее было что-то умненькое. Неужели и она будет философствовать в постели, как Лидия, или заведет какие-нибудь деловые разговоры, подобно Варваре? Упрека в ее беззвучных
словах он
не слышал и
не мог видеть, с каким лицом она говорит. Она очень растрогала его нежностью, ему казалось, что таких ласк он еще
не испытывал, и у него было желание сказать ей особенные
слова благодарности. Но
слов таких
не находилось, он говорил руками, а Никонова шептала...
— Тихонько — можно, — сказал Лютов. — Да и кто здесь знает, что такое конституция, с чем ее едят? Кому она тут нужна? А
слышал ты: будто в Петербурге какие-то хлысты, анархо-теологи, вообще — черти
не нашего бога, что-то вроде цезаропапизма проповедуют? Это, брат, замечательно! — шептал он, наклоняясь к Самгину. — Это — очень дальновидно! Попы, люди чисто русской крови, должны сказать свое
слово! Пора. Они — скажут, увидишь!
— Ириней Лионский, Дионисий Галикарнасский, Фабр д’Оливе, Шюре, —
слышал Самгин и
слышал веские
слова: любовь, смерть, мистика, анархизм. Было неловко, досадно, что люди моложе его, незначительнее и какие-то богатые модницы знают то, чего он
не знает, и это дает им право относиться к нему снисходительно, как будто он — полудикарь.
Было странно
слышать, что, несмотря на необыденность тем, люди эти говорят как-то обыденно просто, даже почти добродушно; голосов и
слов озлобленных Самгин
не слышал. Вдруг все люди впереди его дружно побежали, а с площади, встречу им, вихрем взорвался оглушающий крик, и было ясно, что это
не крик испуга или боли. Самгина толкали, обгоняя его, кто-то схватил за рукав и повлек его за собой, сопя...
— Сейчас, на Арбатской площади… — Начал он с уверенностью, что будет говорить долго, заставит всех замолчать и скажет нечто потрясающее, но выкрикнул десятка три
слов, и голоса у него
не хватило, последнее
слово он произнес визгливо и тотчас же
услышал свирепый возглас Пояркова...
Все, что он
слышал, было совершенно незначительно в сравнении с тем, что он видел. Цену
слов он знал и
не мог ценить ее
слова выше других, но в памяти его глубоко отчеканилось ее жутковатое лицо и горячий, страстный блеск золотистых глаз.
Он
слышал тревогу в
словах матери, но тревога эта казалась ему вызванной
не соображениями о займах, а чем-то другим. Так и было.
Затем он быстро встряхнул в памяти сказанное ею и
не услышал в
словах Лютова ничего обидного для себя.
— Как страшно, — пробормотала она, глядя в лицо Самгина, влажные глаза ее широко открыты и рот полуоткрыт, но лицо выражало
не страх, а скорее растерянность, удивление. — Я все время
слышу его
слова.
Безбедов встал на ноги, пошатнулся, взмахнул руками, он как будто
не слышал последних
слов Самгина, он стал говорить тише, но от этого речь его казалась Климу еще более кипящей, обжигающей.
Клим Иванович тоже слушал чтение с приятным чувством, но ему
не хотелось совпадать с Дроновым в оценке этой книги. Он
слышал, как вкусно торопливый голосок произносит необычные фразы, обсасывает отдельные
слова, смакует их. Но замечания, которыми Дронов все чаще и обильнее перебивал текст книги, скептические восклицания и мимика Дронова казались Самгину пошлыми, неуместными, раздражали его.
Здесь, конечно, нет-нет да и
услышишь человечье
слово, здесь люди памятливы, пятый год
не забывают.
Печали в
словах ее Самгин
не слышал. Он спросил: кто это — Твердохлебов?
Он был уверен, что она решает вопрос о переезде от Ивана Дронова к нему, Климу Самгину, и уже
не очень торопился
услышать ее решительное
слово.
За большим столом военные и штатские люди, мужчины и женщины, стоя, с бокалами в руках, запели «Боже, царя храни» отчаянно громко и оглушая друг друга, должно быть,
не слыша, что поют неверно, фальшиво. Неистовое пение оборвалось на
словах «сильной державы» — кто-то пронзительно закричал...
— Это, Алеша, приснилось тебе, — ласково сказал старичок. — Никто от него
не слышал таких
слов.