Неточные совпадения
Она говорила
не много, спокойно и без необыкновенных слов, и
очень редко сердилась, но всегда
не «по-летнему», шумно и грозно, как мать Лидии, а «по-зимнему».
— Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама
очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал меня злой». И ей
не нравится, что папа знаком с другими дамами и с твоей мамой; она
не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь
не дама, а солдатова жена.
На семнадцатом году своей жизни Клим Самгин был стройным юношей среднего роста, он передвигался по земле неспешной, солидной походкой, говорил
не много, стараясь выражать свои мысли точно и просто, подчеркивая слова умеренными жестами
очень белых рук с длинными кистями и тонкими пальцами музыканта.
— Это
очень хорошо тебе, что ты
не горяч. Наша сестра горячих любит распалить да и сжечь до золы.
Многие через нас погибают.
— Она будет
очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье. Будет
много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я
не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и
не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые
не нужны никому и сами себе
не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я
не люблю немцев.
Он вышел от нее
очень поздно. Светила луна с той отчетливой ясностью, которая
многое на земле обнажает как ненужное. Стеклянно хрустел сухой снег под ногами. Огромные дома смотрели друг на друга бельмами замороженных окон; у ворот — черные туши дежурных дворников; в пустоте неба заплуталось несколько звезд,
не очень ярких. Все ясно.
— Ты знаешь, — в посте я принуждена была съездить в Саратов, по делу дяди Якова;
очень тяжелая поездка! Я там никого
не знаю и попала в плен местным… радикалам, они
много напортили мне. Мне ничего
не удалось сделать, даже свидания
не дали с Яковом Акимовичем. Сознаюсь, что я
не очень настаивала на этом. Что могла бы я сказать ему?
— Похвальное намерение, — сказала Спивак, перекусив нитку. — Может быть, оно потребует от вас и
не всей вашей жизни, но все-таки
очень много времени.
Ел человек мало, пил осторожно и говорил самые обыкновенные слова, от которых в памяти
не оставалось ничего, — говорил, что на улицах
много народа, что обилие флагов
очень украшает город, а мужики и бабы окрестных деревень толпами идут на Ходынское поле.
— Возмущенных — мало! — сказал он, встряхнув головой. — Возмущенных я
не видел. Нет. А какой-то… странный человек в белой шляпе собирал добровольцев могилы копать. И меня приглашал.
Очень… деловитый. Приглашал так, как будто он давно ждал случая выкопать могилу. И — большую, для
многих.
Иноков постригся, побрил щеки и, заменив разлетайку дешевеньким костюмом мышиного цвета, стал незаметен, как всякий приличный человек. Только веснушки на лице выступили еще более резко, а в остальном он почти ничем
не отличался от всех других, несколько однообразно приличных людей. Их было
не много, на выставке они
очень интересовались архитектурой построек, посматривали на крыши, заглядывали в окна, за углы павильонов и любезно улыбались друг другу.
—
Не все, — ответил Иноков почему-то виноватым тоном. — Мне Пуаре рассказал, он
очень много знает необыкновенных историй и любит рассказывать.
Не решил я — чем кончить? Закопал он ребенка в снег и ушел куда-то, пропал без вести или — возмущенный бесплодностью любви — сделал что-нибудь злое? Как думаете?
—
Не знаю, чему и кого обучает Поярков, —
очень сухо сказал Самгин. — Но мне кажется, что в культурном мире слишком
много… странных людей, существование которых свидетельствует, что мир этот — нездоров.
У него было
очень много слов, которые он хотел сказать, но все это были тяжелые слова, язык
не поднимал их, и Самгин говорил...
Говорил
не много, сдержанно и так, что слушатели чувствовали: хотя он и говорит слова
не очень глубокой мудрости, но это потому, что другие слова его
не для всех, а для избранных.
— Со второй женой в Орле жил, она орловская была. Там — чахоточных
очень много. И — крапивы, все заборы крапивой обросли. Теперь у меня третья; конечно —
не венчаны. Уехала в Томск, там у нее…
— Болтун, — сказала о нем Любаша. — Говорит, что у него широкие связи среди рабочих, а никому
не передает их. Теперь
многие хвастаются связями с рабочими, но это
очень похоже на охотничьи рассказы. А вот господин Зубатов имеет основание хвастаться…
— Нет, уверяю вас, — это так, честное слово! — несколько более оживленно и все еще виновато улыбаясь, говорил Кумов. — Я
очень много видел таких; один духобор — хороший человек был, но ему сшили тесные сапоги, и, знаете, он так злился на всех, когда надевал сапоги, — вы
не смейтесь! Это
очень… даже страшно, что из-за плохих сапог человеку все делается ненавистно.
Вообще она знала
очень много сплетен об умерших и живых крупных людях, но передавала их беззлобно, равнодушным тоном существа из мира, где все, что
не пошло, вызывает подозрительное и молчаливое недоверие, а пошлость считается естественной и только через нее человек может быть понят.
В Петербурге Самгин видел так
много страшного, что все, что увидал он теперь,
не очень испугало.
«В ней действительно есть
много простого, бабьего. Хорошего, дружески бабьего», — нашел он подходящие слова. «Завтра уедет…» — скучно подумал он, допил вино, встал и подошел к окну. Над городом стояли облака цвета красной меди,
очень скучные и тяжелые. Клим Самгин должен был сознаться, что ни одна из женщин
не возбуждала в нем такого волнения, как эта — рыжая. Было что-то обидное в том, что неиспытанное волнение это возбуждала женщина, о которой он думал
не лестно для нее.
— Устала я и говорю, может быть, грубо, нескладно, но я говорю с хорошим чувством к тебе. Тебя —
не первого такого вижу я,
много таких людей встречала. Супруг мой
очень преклонялся пред людями, которые стремятся преобразить жизнь, я тоже неравнодушна к ним. Я — баба, — помнишь, я сказала: богородица всех религий? Мне верующие приятны, даже если у них религия без бога.
— Вы
очень много посвящаете сил и времени абстракциям, — говорил Крэйтон и чистил ногти затейливой щеточкой. — Все, что мы знаем, покоится на том, чего мы никогда
не будем знать. Нужно остановиться на одной абстракции. Допустите, что это — бог, и предоставьте цветным расам, дикарям тратить воображение на различные, более или менее наивные толкования его внешности, качеств и намерений. Нам пора привыкнуть к мысли, что мы — христиане, и мы действительно христиане, даже тогда, когда атеисты.
— Так
очень многое кончается в жизни. Один человек в Ливерпуле обнял свою невесту и выколол булавкой глаз свой, — это его
не очень огорчило. «Меня хорошо кормит один глаз», — сказал он, потому что был часовщик. Но невеста нашла, что одним глазом он может оценить только одну половинку ее, и
не согласилась венчаться. — Он еще раз вздохнул и щелкнул языком: — По-русски это — прилично, но, кажется, неинтересно…
— Здесь
очень много русских, и — представь? — на днях я, кажется, видела Алину, с этим ее купцом. Но мне уже
не хочется бесконечных русских разговоров. Я слишком
много видела людей, которые все знают, но
не умеют жить. Неудачники, все неудачники. И
очень озлоблены, потому что неудачники. Но — пойдем в дом.
«Московский, первой гильдии, лишний человек». Россия, как знаешь, изобилует лишними людями. Были из дворян лишние, те — каялись, вот — явились кающиеся купцы. Стреляются. Недавно в Москве трое сразу — двое мужчин и девица Грибова. Все — богатых купеческих семей. Один — Тарасов —
очень даровитый. В массе буржуазия наша невежественна и как будто
не уверена в прочности своего бытия.
Много нервнобольных.
— Мне
очень лестно, что в Париже, где так
много красивых женщин, на все вкусы, мсье
не нашел партнерши, достойной его более, чем я. Я буду
очень рада, если докажу, что это — комплимент вкусу мсье!
— «Интеллигенция любит только справедливое распределение богатства, но
не самое богатство, скорее она даже ненавидит и боится его». Боится? Ну, это ерундоподобно.
Не очень боится в наши дни. «В душе ее любовь к бедным обращается в любовь к бедности». Мм —
не замечал. Нет, это чепуховидно. Еще что? Тут
много подчеркнуто, черт возьми! «До последних, революционных лет творческие, даровитые натуры в России как-то сторонились от революционной интеллигенции,
не вынося ее высокомерия и деспотизма…»
Затем он подумал, что Варвара довольно широко, но
не очень удачно тратила деньги на украшение своего жилища. Слишком
много мелочи, вазочек, фигурок из фарфора, коробочек. Вот и традиционные семь слонов из кости, из черного дерева, один — из топаза. Самгин сел к маленькому столику с кривыми позолоченными ножками, взял в руки маленького топазового слона и вспомнил о семерке авторов сборника «Вехи».
— Пестрая мы нация, Клим Иванович, чудаковатая нация, — продолжал Дронов, помолчав, потише, задумчивее, сняв шапку с колена, положил ее на стол и, задев лампу, едва
не опрокинул ее. — Удивительные люди водятся у нас, и
много их, и всем некуда себя сунуть. В революцию? Вот прошумела она, усмехнулась, да — и нет ее. Ты скажешь — будет!
Не спорю. По всем видимостям — будет. Но мужичок
очень напугал. Организаторов революции частью истребили, частью — припрятали в каторгу, а
многие — сами спрятались.
«Да, у нее нужно бывать», — решил Самгин, но второй раз увидеть ее ему
не скоро удалось, обильные, но запутанные дела Прозорова требовали
много времени, франтоватый письмоводитель был
очень плохо осведомлен, бездельничал, мечтал о репортаже в «Петербургской газете».
— А может быть, чугун пойдет «Русскому обществу для изготовления снарядов» и другим фабрикам этого типа? У нас
не хватает
не только чугуна и железа, но также цемента, кирпича, и нам нужно
очень много продать хлеба, чтоб купить все это.
Он
много работал, часто выезжал в провинцию, все еще
не мог кончить дела, принятые от ‹Прозорова›, а у него уже явилась своя клиентура, он даже взял помощника Ивана Харламова, человека со странностями: он почти непрерывно посвистывал сквозь зубы и нередко начинал вполголоса разговаривать сам с собой
очень ласковым тоном...
— Вас
очень многое интересует, — начал он, стараясь говорить мягко. — Но мне кажется, что в наши дни интересы всех и каждого должны быть сосредоточены на войне. Воюем мы
не очень удачно. Наш военный министр громогласно, в печати заявлял о подготовленности к войне, но оказалось, что это — неправда. Отсюда следует, что министр
не имел ясного представления о состоянии хозяйства, порученного ему. То же самое можно сказать о министре путей сообщения.
Он неохотно и ‹
не›
очень много затратил времени на этот труд, но затраченного оказалось вполне достаточно для того, чтоб решительно
не согласиться с философией истории, по-новому изображающей процесс развития мировой культуры.
— Да я…
не знаю! — сказал Дронов, втискивая себя в кресло, и заговорил несколько спокойней, вдумчивее: — Может — я
не радуюсь, а боюсь. Знаешь, человек я пьяный и вообще ни к черту
не годный, и все-таки —
не глуп. Это, брат,
очень обидно —
не дурак, а никуда
не годен. Да. Так вот, знаешь, вижу я всяких людей, одни делают политику, другие — подлости, воров развелось до того
много, что придут немцы, а им грабить нечего! Немцев —
не жаль, им так и надо, им в наказание — Наполеонов счастье. А Россию — жалко.
Клим Иванович Самгин мужественно ожидал и наблюдал.
Не желая, чтоб темные волны демонстрантов, захлестнув его, всосали в свою густоту, он наблюдал издали, из-за углов.
Не было смысла сливаться с этой грозно ревущей массой людей, — он
очень хорошо помнил, каковы фигуры и лица рабочих, он достаточно
много видел демонстраций в Москве, видел и здесь 9 января, в воскресенье, названное «кровавым».