Неточные совпадения
Климу казалось,
что Борис никогда ни о
чем не думает, заранее
зная, как и
что надобно
делать. Только однажды, раздосадованный вялостью товарищей, он возмечтал...
— Павля все
знает, даже больше,
чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому
что и злая тоже. Она говорит: «Бог
сделал меня злой». И ей
не нравится,
что папа знаком с другими дамами и с твоей мамой; она
не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь
не дама, а солдатова жена.
Когда приехали на каникулы Борис Варавка и Туробоев, Клим прежде всех заметил,
что Борис, должно быть,
сделал что-то очень дурное и боится, как бы об этом
не узнали.
— Учиться — скучно, — говорила она. — И зачем
знать то,
чего я сама
не могу
сделать или
чего никогда
не увижу?
— Сам народ никогда
не делает революции, его толкают вожди. На время подчиняясь им, он вскоре начинает сопротивляться идеям, навязанным ему извне. Народ
знает и чувствует,
что единственным законом для него является эволюция. Вожди всячески пытаются нарушить этот закон. Вот
чему учит история…
— Ты
знаешь, — в посте я принуждена была съездить в Саратов, по делу дяди Якова; очень тяжелая поездка! Я там никого
не знаю и попала в плен местным… радикалам, они много напортили мне. Мне ничего
не удалось
сделать, даже свидания
не дали с Яковом Акимовичем. Сознаюсь,
что я
не очень настаивала на этом.
Что могла бы я сказать ему?
—
Не все, — ответил Иноков почему-то виноватым тоном. — Мне Пуаре рассказал, он очень много
знает необыкновенных историй и любит рассказывать.
Не решил я —
чем кончить? Закопал он ребенка в снег и ушел куда-то, пропал без вести или — возмущенный бесплодностью любви —
сделал что-нибудь злое? Как думаете?
В ней
не осталось почти ничего,
что напоминало бы девушку, какой она была два года тому назад, — девушку, которая так бережно и гордо несла по земле свою красоту. Красота стала пышнее, ослепительней, движения Алины приобрели ленивую грацию, и было сразу понятно — эта женщина
знает: все,
что бы она ни
сделала, — будет красиво. В сиреневом шелке подкладки рукавов блестела кожа ее холеных рук и, несмотря на лень ее движений, чувствовалась в них размашистая дерзость. Карие глаза улыбались тоже дерзко.
— А Любаша еще
не пришла, — рассказывала она. — Там ведь после того, как вы себя почувствовали плохо, ад кромешный был. Этот баритон — о, какой удивительный голос! — он оказался веселым человеком, и втроем с Гогиным, с Алиной они бог
знает что делали! Еще? — спросила она, когда Клим, выпив, протянул ей чашку, — но чашка соскользнула с блюдца и, упав на пол, раскололась на мелкие куски.
— Во сне сколько ни ешь — сыт
не будешь, а ты — во сне онучи жуешь. Какие мы хозяева на земле? Мой сын, студент второго курса, в хозяйстве понимает больше нас. Теперь, брат, живут по жидовской науке политической экономии, ее даже девчонки учат. Продавай все и — едем! Там деньги
сделать можно, а здесь — жиды, Варавки, черт
знает что… Продавай…
У него незаметно сложилось странное впечатление: в России бесчисленно много лишних людей, которые
не знают,
что им
делать, а может быть,
не хотят ничего
делать. Они сидят и лежат на пароходных пристанях, на станциях железных дорог, сидят на берегах рек и над морем, как за столом, и все они чего-то ждут. А тех людей, разнообразным трудом которых он восхищался на Всероссийской выставке, тех
не было видно.
Самгин чувствовал,
что этот человек
не знает,
что ему
делать с ним, и нельзя было представить,
что он
сделает в следующую минуту.
— Нет,
не знаю, — ответил Самгин, чувствуя,
что на висках его выступил пот, а глаза сохнут. — Я даже
не знал,
что, собственно, она
делает? В технике? Пропагандистка? Она вела себя со мной очень конспиративно. Мы редко беседовали о политике. Но она хорошо
знала быт, а я весьма ценил это. Мне нужно для книги.
— Ну, — сказал он,
не понижая голоса, — о ней все собаки лают, курицы кудакают, даже свиньи хрюкать начали. Скучно, батя!
Делать нечего. В карты играть — надоело, давайте
сделаем революцию,
что ли? Я эту публику понимаю. Идут в революцию, как неверующие церковь посещают или участвуют в крестных ходах. Вы
знаете — рассказ напечатал я, —
не читали?
— Я —
знаю, ты меня презираешь. За
что? За то,
что я недоучка? Врешь, я
знаю самое настоящее — пакости мелких чертей, подлинную, неодолимую жизнь. И черт вас всех возьми со всеми вашими революциями, со всем этим маскарадом самомнения, ничего вы
не знаете,
не можете,
не сделаете — вы, такие вот сухари с миндалем!..
«Короче, потому
что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том,
что в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят,
не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город в страхе. Горестно думалось о том,
что Клим Самгин, человек, которому ничего
не нужно, который никому
не сделал зла, быстро идет по улице и
знает,
что его могут убить. В любую минуту. Безнаказанно…
Самгину хотелось поговорить с Калитиным и вообще ближе познакомиться с этими людьми,
узнать — в какой мере они понимают то,
что делают. Он чувствовал,
что студенты почему-то относятся к нему недоброжелательно, даже, кажется, иронически, а все остальные люди той части отряда, которая пользовалась кухней и заботами Анфимьевны, как будто
не замечают его. Теперь Клим понял,
что, если б его
не смущало отношение студентов, он давно бы стоял ближе к рабочим.
Я
не знаю,
что с ними
делать.
— Я думаю, это — очень по-русски, — зубасто улыбнулся Крэйтон. — Мы, британцы, хорошо
знаем, где живем и
чего хотим. Это отличает нас от всех европейцев. Вот почему у нас возможен Кромвель, но
не было и никогда
не будет Наполеона, вашего царя Петра и вообще людей, которые берут нацию за горло и заставляют ее
делать шумные глупости.
— Да, как будто нахальнее стал, — согласилась она, разглаживая на столе документы, вынутые из пакета. Помолчав, она сказала: — Жалуется,
что никто у нас ничего
не знает и хороших «Путеводителей» нет. Вот
что, Клим Иванович, он все-таки едет на Урал, и ему нужен русский компаньон, — я, конечно, указала на тебя. Почему? — спросишь ты. А — мне очень хочется
знать,
что он будет
делать там. Говорит,
что поездка займет недели три, оплачивает дорогу, содержание и — сто рублей в неделю.
Что ты скажешь?
«Свободным-то гражданином, друг мой, человека
не конституции,
не революции
делают, а самопознание. Ты вот возьми Шопенгауэра, почитай прилежно, а после него — Секста Эмпирика о «Пирроновых положениях». По-русски, кажется, нет этой книги, я по-английски читала, французское издание есть. Выше пессимизма и скепсиса человеческая мысль
не взлетала, и,
не зная этих двух ее полетов, ни о
чем не догадаешься, поверь!»
—
Не верю, — крикнул Бердников. — Зачем же вы при ней, ну?
Не знаете, скрывает она от вас эту сделку?
Узнайте! Вы —
не маленький. Я вам карьеру
сделаю.
Не дурачьтесь. К черту Пилатову чистоплотность! Вы же видите: жизнь идет от плохого к худшему.
Что вы можете
сделать против этого, вы?
— Это — плохо, я
знаю. Плохо, когда человек во
что бы то ни стало хочет нравиться сам себе, потому
что встревожен вопросом:
не дурак ли он? И догадывается,
что ведь если
не дурак, тогда эта игра с самим собой, для себя самого, может
сделать человека еще хуже,
чем он есть. Понимаете, какая штука?
«
Узнает?» — соображал Самгин,
не желая, чтоб Диомидов
узнал его, затем подумал,
что этот человек, наверное, сознательно
делает себя похожим на икону Василия Блаженного.
— Да, — сказала актриса, тяжело вздохнув. — Кто-то где-то что-то
делает, и вдруг — начинают воевать! Ужасно. И,
знаете, как будто уже
не осталось ничего, о
чем можно
не спорить. Все везде обо всем спорят и — до ненависти друг к другу.
Главное,
не знаю:
что делать?
— Да я…
не знаю! — сказал Дронов, втискивая себя в кресло, и заговорил несколько спокойней, вдумчивее: — Может — я
не радуюсь, а боюсь.
Знаешь, человек я пьяный и вообще ни к черту
не годный, и все-таки —
не глуп. Это, брат, очень обидно —
не дурак, а никуда
не годен. Да. Так вот,
знаешь, вижу я всяких людей, одни
делают политику, другие — подлости, воров развелось до того много,
что придут немцы, а им грабить нечего! Немцев —
не жаль, им так и надо, им в наказание — Наполеонов счастье. А Россию — жалко.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я
не хочу после… Мне только одно слово:
что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и
не узнали! А все проклятое кокетство; услышала,
что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает,
что он за ней волочится, а он просто тебе
делает гримасу, когда ты отвернешься.
Да объяви всем, чтоб
знали:
что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, —
что выдает дочь свою
не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого,
что и на свете еще
не было,
что может все
сделать, все, все, все!
Городничий (с неудовольствием).А,
не до слов теперь!
Знаете ли,
что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери?
Что? а?
что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ…
Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б
знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его
не тронь. «Мы, говорит, и дворянам
не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Городничий (
делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись, говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы!
не нашли другого места упасть! И растянулся, как черт
знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
Почтмейстер.
Знаю,
знаю… Этому
не учите, это я
делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю
узнать,
что есть нового на свете. Я вам скажу,
что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь — так описываются разные пассажи… а назидательность какая… лучше,
чем в «Московских ведомостях»!