Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины, с которыми
не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах, в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из города на дачу, с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие…
Неточные совпадения
— Нет, нет! Это напрасно, — с важностью и покровительством подтвердил Судьбинский. — Свинкин ветреная голова. Иногда черт
знает какие тебе итоги выведет, перепутает все справки. Я измучился с ним; а только нет, он
не замечен ни в
чем таком… Он
не сделает, нет, нет! Завалялось дело где-нибудь; после отыщется.
—
Что делать? — сказал задумчиво Обломов. — Право,
не знаю.
Один Захар, обращающийся всю жизнь около своего барина,
знал еще подробнее весь его внутренний быт; но он был убежден,
что они с барином дело
делают и живут нормально, как должно, и
что иначе жить
не следует.
— Плохо, доктор. Я сам подумывал посоветоваться с вами.
Не знаю,
что мне
делать. Желудок почти
не варит, под ложечкой тяжесть, изжога замучила, дыханье тяжело… — говорил Обломов с жалкой миной.
И Захар,
не понимая,
что он
сделал,
не знал, какой глагол употребить в конце своей речи.
Потом Обломову приснилась другая пора: он в бесконечный зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки меду и молока, где никто ничего круглый год
не делает, а день-деньской только и
знают,
что гуляют всё добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да красавицы,
что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Может быть, Илюша уж давно замечает и понимает,
что говорят и
делают при нем: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и
знает,
что ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду;
что родитель и
не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему
не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.
Обломов взял письмо и с недоумением ворочал его в руках,
не зная,
что с ним
делать.
Ты
делал со мной дела, стало быть,
знаешь,
что у меня есть некоторый капитал; но ты прежде смерти моей на него
не рассчитывай, а я, вероятно, еще проживу лет двадцать, разве только камень упадет на голову.
— Ах, Илья, Илья! — сказал Штольц. — Нет, я тебя
не оставлю так. Через неделю ты
не узнаешь себя. Ужо вечером я сообщу тебе подробный план о том,
что я намерен
делать с собой и с тобой, а теперь одевайся. Постой, я встряхну тебя. Захар! — закричал он. — Одеваться Илье Ильичу!
Какой первый шаг
сделать к тому? С
чего начать?
Не знаю,
не могу… нет… лукавлю,
знаю и… Да и Штольц тут, под боком; он сейчас скажет.
Он старался заглянуть ей в лицо,
узнать,
что она; но она нюхала ландыши и сирени и
не знала сама,
что она…
что ей сказать,
что сделать.
Ольга, как всякая женщина в первенствующей роли, то есть в роли мучительницы, конечно, менее других и бессознательно, но
не могла отказать себе в удовольствии немного поиграть им по-кошачьи; иногда у ней вырвется, как молния, как нежданный каприз, проблеск чувства, а потом, вдруг, опять она сосредоточится, уйдет в себя; но больше и чаще всего она толкала его вперед, дальше,
зная,
что он сам
не сделает ни шагу и останется неподвижен там, где она оставит его.
Он
не мог понять, откуда у ней является эта сила, этот такт —
знать и уметь, как и
что делать, какое бы событие ни явилось.
— Тем хуже для вас, — сухо заметила она. — На все ваши опасения, предостережения и загадки я скажу одно: до нынешнего свидания я вас любила и
не знала,
что мне
делать; теперь
знаю, — решительно заключила она, готовясь уйти, — и с вами советоваться
не стану.
— Нет, потом ехать в Обломовку… Ведь Андрей Иваныч писал,
что надо
делать в деревне: я
не знаю, какие там у вас дела, постройка,
что ли? — спросила она, глядя ему в лицо.
— Ах, нет, Ольга! Ты несправедлива. Ново, говорю я, и потому некогда, невозможно было образумиться. Меня убивает совесть: ты молода, мало
знаешь свет и людей, и притом ты так чиста, так свято любишь,
что тебе и в голову
не приходит, какому строгому порицанию подвергаемся мы оба за то,
что делаем, — больше всего я.
Он поскачет сломя голову в Обломовку, наскоро
сделает все нужные распоряжения, многое забудет,
не сумеет, все кое-как, и поскачет обратно, и вдруг
узнает,
что не надо было скакать —
что есть дом, сад и павильон с видом,
что есть где жить и без его Обломовки…
— Если б я
не знала тебя, — в раздумье говорила она, — я Бог
знает что могла бы подумать. Боялся тревожить меня толками лакеев, а
не боялся мне
сделать тревогу! Я перестаю понимать тебя.
— Этого ничего
не нужно, никто
не требует! Зачем мне твоя жизнь? Ты
сделай,
что надо. Это уловка лукавых людей предлагать жертвы, которых
не нужно или нельзя приносить, чтоб
не приносить нужных. Ты
не лукав — я
знаю, но…
— Я
не знаю,
что такое уездный суд,
что в нем
делают, как служат! — выразительно, но вполголоса опять говорил Обломов, подойдя вплоть к носу Ивана Матвеевича.
— Можно, Иван Матвеевич: вот вам живое доказательство — я! Кто же я?
Что я такое? Подите спросите у Захара, и он скажет вам: «Барин!» Да, я барин и
делать ничего
не умею!
Делайте вы, если
знаете, и помогите, если можете, а за труд возьмите себе,
что хотите, — на то и наука!
Она молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые пятки на чулках,
знала, какой ногой он встает с постели, замечала, когда хочет сесть ячмень на глазу, какого блюда и по скольку съедает он, весел он или скучен, много спал или нет, как будто
делала это всю жизнь,
не спрашивая себя, зачем,
что такое ей Обломов, отчего она так суетится.
— Как вы развились, Ольга Сергевна, выросли, созрели, — сказал он вслух, — я вас
не узнаю! А всего год какой-нибудь
не видались.
Что вы
делали,
что с вами было? Расскажите, расскажите!
— Да выпей, Андрей, право, выпей: славная водка! Ольга Сергевна тебе этакой
не сделает! — говорил он нетвердо. — Она споет Casta diva, а водки
сделать не умеет так! И пирога такого с цыплятами и грибами
не сделает! Так пекли только, бывало, в Обломовке да вот здесь! И
что еще хорошо, так это то,
что не повар: тот Бог
знает какими руками заправляет пирог, а Агафья Матвевна — сама опрятность!
— Ты очень хорошо
знаешь, — заметил Штольц, — иначе бы
не от
чего было краснеть. Послушай, Илья, если тут предостережение может что-нибудь
сделать, то я всей дружбой нашей прошу, будь осторожен…
— Сама ходила, смотрела, Илья Ильич,
не было хорошей говядины! Зато вам кисель из вишневого сиропа велела
сделать:
знаю,
что вы охотник, — добавила она, обращаясь к Алексееву.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я
не хочу после… Мне только одно слово:
что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и
не узнали! А все проклятое кокетство; услышала,
что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает,
что он за ней волочится, а он просто тебе
делает гримасу, когда ты отвернешься.
Да объяви всем, чтоб
знали:
что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, —
что выдает дочь свою
не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого,
что и на свете еще
не было,
что может все
сделать, все, все, все!
Городничий (с неудовольствием).А,
не до слов теперь!
Знаете ли,
что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери?
Что? а?
что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ…
Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б
знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его
не тронь. «Мы, говорит, и дворянам
не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Городничий (
делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись, говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы!
не нашли другого места упасть! И растянулся, как черт
знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
Почтмейстер.
Знаю,
знаю… Этому
не учите, это я
делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю
узнать,
что есть нового на свете. Я вам скажу,
что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь — так описываются разные пассажи… а назидательность какая… лучше,
чем в «Московских ведомостях»!