Неточные совпадения
Потом он шагал в комнату, и за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась всем
людям в комнате, точно иконам в церкви, садилась подальше от них и сидела,
как на приеме
у дантиста, прикрывая рот платком. Смотрела она в тот угол, где потемнее, и
как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же
как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда
у меня вырастут груди,
как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких,
как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же
люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос
у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не так властно,
как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других
людей, тень влеклась за нею,
как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
— Но нигде в мире вопрос этот не ставится с такою остротой,
как у нас, в России, потому что
у нас есть категория
людей, которых не мог создать даже высококультурный Запад, — я говорю именно о русской интеллигенции, о
людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, — не спеша говорил этот
человек, и в тоне его речи Клим всегда чувствовал нечто странное,
как будто оратор не пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
—
У них
у всех неудачный роман с историей. История — это Мессалина, Клим, она любит связи с молодыми
людьми, но — краткие. Не успеет молодое поколение вволю поиграть, помечтать с нею,
как уже на его место встают новые любовники.
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно
у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не так жадно и много,
как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие,
как старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он не о том, что думает.
Неожиданный роман приподнял его и укрепил подозрение в том, что о чем бы
люди ни говорили, за словами каждого из них, наверное, скрыто что-нибудь простенькое,
как это оказалось
у Нехаевой.
— Насколько ты, с твоей сдержанностью, аристократичнее других! Так приятно видеть, что ты не швыряешь своих мыслей, знаний бессмысленно и ненужно,
как это делают все, рисуясь друг перед другом!
У тебя есть уважение к тайнам твоей души, это — редко. Не выношу
людей, которые кричат,
как заплутавшиеся в лесу слепые. «Я, я, я», — кричат они.
— Что ж ты
как вчера? — заговорил брат, опустив глаза и укорачивая подтяжки брюк. — Молчал, молчал… Тебя считали серьезно думающим
человеком, а ты вдруг такое, детское. Не знаешь,
как тебя понять. Конечно, выпил, но ведь говорят: «Что
у трезвого на уме —
у пьяного на языке».
«
Как простодушен он», — подумал Клим. — Хорошее лицо
у тебя, — сказал он, сравнив Макарова с Туробоевым, который смотрел на
людей взглядом поручика, презирающего всех штатских. — И парень ты хороший, но, кажется, сопьешься.
— Уехала в монастырь с Алиной Телепневой, к тетке ее, игуменье. Ты знаешь: она поняла, что
у нее нет таланта для сцены. Это — хорошо. Но ей следует понять, что
у нее вообще никаких талантов нет. Тогда она перестанет смотреть на себя
как на что-то исключительное и, может быть, выучится… уважать
людей.
— И все вообще, такой ужас! Ты не знаешь: отец, зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая,
как торговка. Я не очень хороша с Верой Петровной, мы не любим друг друга, но — господи!
Как ей было тяжело!
У нее глаза обезумели. Видел,
как она поседела? До чего все это грубо и страшно.
Люди топчут друг друга. Я хочу жить, Клим, но я не знаю —
как?
Такие мысли являлись
у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее. Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия, о чем бы она ни говорила, думает о любви,
как Макаров о судьбе женщин, Кутузов о социализме,
как Нехаева будто бы думала о смерти, до поры, пока ей не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более не любил и боялся
людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
Мать сидела против него,
как будто позируя портретисту. Лидия и раньше относилась к отцу не очень ласково, а теперь говорила с ним небрежно, смотрела на него равнодушно,
как на
человека, не нужного ей. Тягостная скука выталкивала Клима на улицу. Там он видел,
как пьяный мещанин покупал
у толстой, одноглазой бабы куриные яйца, брал их из лукошка и, посмотрев сквозь яйцо на свет, совал в карман, приговаривая по-татарски...
—
Как вам угодно. Если
у нас князья и графы упрямо проповедуют анархизм — дозвольте и купеческому сыну добродушно поболтать на эту тему! Разрешите
человеку испытать всю сладость и весь ужас — да, ужас! — свободы деяния-с. Безгранично разрешите…
—
У нас удивительно много
людей, которые, приняв чужую мысль, не могут, даже
как будто боятся проверить ее, внести поправки от себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить ее, заострить и вынести за пределы логики, за границы возможного. Вообще мне кажется, что мышление для русского
человека — нечто непривычное и даже пугающее, хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом
у одних вызывает страх пред ним, вражду к нему,
у других — рабское подчинение его игре, — игре, весьма часто развращающей
людей.
Он видел, что Лидия смотрит не на колокол, а на площадь, на
людей, она прикусила губу и сердито хмурится. В глазах Алины — детское любопытство. Туробоеву — скучно, он стоит, наклонив голову, тихонько сдувая пепел папиросы с рукава, а
у Макарова лицо глупое,
каким оно всегда бывает, когда Макаров задумывается. Лютов вытягивает шею вбок, шея
у него длинная, жилистая, кожа ее шероховата,
как шагрень. Он склонил голову к плечу, чтоб направить непослушные глаза на одну точку.
Кривоногий кузнец забежал в тыл той группы, которая тянула прямо от колокольни, и стал обматывать конец веревки вокруг толстого ствола ветлы,
у корня ее; ему помогал парень в розовой рубахе. Веревка, натягиваясь все туже, дрожала,
как струна,
люди отскакивали от нее, кузнец рычал...
— Не знаете? Не думали? — допрашивала она. — Вы очень сдержанный человечек. Это
у вас от скромности или от скупости? Я бы хотела понять:
как вы относитесь к
людям?
— О, боже мой, можешь представить: Марья Романовна, — ты ее помнишь? — тоже была арестована, долго сидела и теперь выслана куда-то под гласный надзор полиции! Ты — подумай: ведь она старше меня на шесть лет и все еще… Право же, мне кажется, что в этой борьбе с правительством
у таких
людей,
как Мария, главную роль играет их желание отомстить за испорченную жизнь…
По воскресеньям, вечерами,
у дяди Хрисанфа собирались его приятели,
люди солидного возраста и одинакового настроения; все они были обижены, и каждый из них приносил слухи и факты, еще более углублявшие их обиды; все они любили выпить и поесть, а дядя Хрисанф обладал огромной кухаркой Анфимовной, которая пекла изумительные кулебяки. Среди этих
людей было два актера, убежденных, что они сыграли все роли свои так,
как никто никогда не играл и уже никто не сыграет.
Клим достал из кармана очки, надел их и увидал, что дьякону лет за сорок, а лицо
у него такое, с
какими изображают на иконах святых пустынников. Еще более часто такие лица встречаются
у торговцев старыми вещами, ябедников и скряг, а в конце концов память создает из множества подобных лиц назойливый образ какого-то
как бы бессмертного русского
человека.
— Я — не зря говорю. Я —
человек любопытствующий. Соткнувшись с каким-нибудь ближним из простецов, но беспокойного взгляда на жизнь, я даю ему два-три толчка в направлении, сыну моему любезном, марксистском. И всегда оказывается, что основные начала учения сего
у простеца-то
как бы уже где-то под кожей имеются.
И, если б при этом она не улыбалась странной своей улыбкой, можно было бы не заметить, что
у нее,
как у всех
людей, тоже есть лицо.
У него совершенно неестественно заострились скулы, он двигал челюстью,
как бы скрипя зубами, и вертел головою, присматриваясь к суете встревоженных
людей.
Люди становились все тише, говорили ворчливее, вечер делал их тусклыми.
«Плачет. Плачет», — повторял Клим про себя. Это было неожиданно, непонятно и удивляло его до немоты. Такой восторженный крикун, неутомимый спорщик и мастер смеяться, крепкий, красивый парень, похожий на удалого деревенского гармониста, всхлипывает,
как женщина,
у придорожной канавы, под уродливым деревом, на глазах бесконечно идущих черных
людей с папиросками в зубах. Кто-то мохнатый, остановясь на секунду за маленькой нуждой, присмотрелся к Маракуеву и весело крикнул...
— Правильная оценка. Прекрасная идея. Моя идея. И поэтому: русская интеллигенция должна понять себя
как некое единое целое. Именно.
Как, примерно, орден иоаннитов, иезуитов, да! Интеллигенция, вся, должна стать единой партией, а не дробиться! Это внушается нам всем ходом современности. Это должно бы внушать нам и чувство самосохранения.
У нас нет друзей, мы — чужестранцы. Да. Бюрократы и капиталисты порабощают нас. Для народа мы — чудаки, чужие
люди.
— А так
как власть
у нас действительно бездарна, то эмоциональная оппозиционность нашей молодежи тем самым очень оправдывается. Мы были бы и смирнее и умнее, будь наши государственные
люди талантливы,
как, например, в Англии. Но — государственных талантов
у нас — нет. И вот мы поднимаем на щитах даже такого,
как Витте.
Самгину казалось, что воздух темнеет, сжимаемый мощным воем тысяч
людей, — воем, который приближался,
как невидимая глазу туча, стирая все звуки, поглотив звон колоколов и крики медных труб военного оркестра на площади
у Главного дома. Когда этот вой и рев накатился на Клима, он оглушил его, приподнял вверх и тоже заставил орать во всю силу легких...
Казалось, что зрачки его узких глаз не круглы и не гладки,
как у всех обыкновенных
людей, а слеплены из мелких, острых кристалликов.
— Для знакомой собаки.
У меня, батенька, «влеченье, род недуга» к бездомным собакам. Такой умный, сердечный зверь и — не оценен! Заметьте, Самгин, никто не умеет любить
человека так,
как любят собаки.
— Он много верного знает, Томилин. Например — о гуманизме.
У людей нет никакого основания быть добрыми, никакого, кроме страха. А жена его — бессмысленно добра…
как пьяная. Хоть он уже научил ее не верить в бога. В сорок-то шесть лет.
— Тут уж есть эдакое… неприличное, вроде
как о предках и родителях бесстыдный разговор в пьяном виде с чужими, да-с! А господин Томилин и совсем ужасает меня. Совершенно
как дикий черемис, — говорит что-то, а понять невозможно. И на плечах
у него
как будто не голова, а гнилая и горькая луковица. Робинзон — это, конечно, паяц, — бог с ним! А вот бродил тут молодой
человек, Иноков, даже
у меня был раза два… невозможно вообразить, на
какое дело он способен!
«Ни жрец, ни жертва, а — свободный
человек!» — додумался он,
как бы издали следя за быстрым потоком мыслей. Он стоял
у окна в приятном оцепенении и невольно улыбался, пощипывая бородку.
Говорил он грубо, сердито, но лицо
у него было не злое, а только удивленное; спросив, он полуоткрыл рот и поднял брови,
как человек недоумевающий. Но темненькие усы его заметно дрожали, и Самгин тотчас сообразил, что это не обещает ему ничего хорошего. Нужно было что-то выдумать.
— Чепуха
какая, — задумчиво бормотал Иноков, сбивая на ходу шляпой пыль с брюк. — Вам кажется, что вы куда-то не туда бежали, а
у меня в глазах — щепочка мелькает, эдакая серая щепочка, точно ею выстрелили, взлетела… совсем
как жаворонок… трепещет. Удивительно, право! Тут —
люди изувечены, стонут, кричат, а в память щепочка воткнулась. Эти штучки… вот эдакие щепочки… черт их знает!
— Нервы
у меня — ни к черту! Бегаю по городу…
как будто
человека убил и совесть мучает. Глупая штука!
— Беспутнейший
человек этот Пуаре, — продолжал Иноков, потирая лоб, глаза и говоря уже так тихо, что сквозь его слова было слышно ворчливые голоса на дворе. — Я даю ему уроки немецкого языка. Играем в шахматы. Он холостой и — распутник. В спальне
у него — неугасимая лампада пред статуэткой богоматери, но на стенах развешаны в рамках голые женщины французской фабрикации.
Как бескрылые ангелы. И — десятки парижских тетрадей «Ню». Циник, сластолюбец…
— Ни в одной стране
люди не нуждаются в сдержке, в обуздании их фантазии так,
как они нуждаются
у нас, — сказал он, тыкая себя пальцем в мягкую грудь, и эти слова, очень понятные Самгину, заставили его подумать...
Забавно было видеть,
как этот ленивый
человек оживился. Разумеется, он говорит глупости, потому что это предписано ему должностью, но ясно, что это простак, честно исполняющий свои обязанности. Если б он был священником или служил в банке,
у него был бы широкий круг знакомства и, вероятно, его любили бы. Но — он жандарм, его боятся, презирают и вот забаллотировали в члены правления «Общества содействия кустарям».
Позаимствовав
у Робинзона незатейливое остроумие, он дал профессорам глумливые псевдонимы: Словолюбов, Словотеков, Скукотворцев. Ему очень нравились краткие характеристики
людей, пытавшихся более или менее усердно сделать из него
человека такого же,
как они.
Он мигает,
как будто только что проснулся, глаза
у него — точно
у человека с похмелья или страдающего бессонницей. Белобрысый парень сморкается оглушительным звуком медной трубы и, сконфуженно наклонясь, прячет лицо в платок.
— Так вот — провел недель пять на лоне природы. «Лес да поляны, безлюдье кругом» и так далее. Вышел на поляну, на пожог, а из ельника лезет Туробоев. Ружье под мышкой,
как и
у меня. Спрашивает: «Кажется, знакомы?» — «Ух, говорю, еще
как знакомы!» Хотелось всадить в морду ему заряд дроби. Но — запнулся за какое-то но. Культурный
человек все-таки, и знаю, что существует «Уложение о наказаниях уголовных». И знал, что с Алиной
у него — не вышло. Ну, думаю, черт с тобой!
— Да, голубчик, я влюбчива, берегись, — сказала она, подвинувшись к нему вместе со стулом, и торопливо, порывисто,
как раздевается очень уставший
человек, начала рассказывать: —
У меня уже был несчастный роман, — усмехнулась она, мигая, глаза ее
как будто потемнели.
—
У нее,
как у ребенка, постоянно неожиданные решения. Но это не потому, что она бесхарактерна, он — характер,
у нее есть! Она говорила, что ты сделал ей предложение? Смотри, это будет трудная жена. Она все ищет необыкновенных
людей,
люди, милый мой, —
как собаки: породы разные, а привычки
у всех одни.
Учился он автоматически, без увлечения, уже сознавая, что сделал ошибку, избрав юридический факультет. Он не представлял себя адвокатом, произносящим речи в защиту убийц, поджигателей, мошенников.
У него вообще не было позыва к оправданию
людей, которых он видел выдуманными, двуличными и так или иначе мешавшими жить ему,
человеку своеобразного духовного строя и даже
как бы другой расы.
К удивлению Самгина все это кончилось для него не так,
как он ожидал. Седой жандарм и товарищ прокурора вышли в столовую с видом
людей, которые поссорились; адъютант сел к столу и начал писать, судейский, остановясь
у окна, повернулся спиною ко всему, что происходило в комнате. Но седой подошел к Любаше и негромко сказал...
Самгин слушал и утверждался в подозрениях своих: этот
человек, столь обыкновенный внешне, манерой речи выдавал себя; он не так прост,
каким хочет казаться.
У него были какие-то свои слова, и он обнаруживал склонность к едкости.
Жизнь очень похожа на Варвару, некрасивую, пестро одетую и — неумную. Наряжаясь в яркие слова, в стихи, она, в сущности, хочет только сильного
человека, который приласкал бы и оплодотворил ее. Он вспомнил, с
какой смешной гордостью рассказывала Варвара про обыск
у нее Лидии и Алине, вспомнил припев дяди Миши...
Но, несмотря на это, он вызвал
у Самгина впечатление зажиточного
человека, из таких, — с хитрецой, которым все удается, они всегда настроены самоуверенно,
как Варавка, к
людям относятся недоверчиво, и, может быть, именно в этом недоверии — тайна их успехов и удач.