Неточные совпадения
Он выучился искусно ставить свое мнение между
да и нет,
и это укрепляло за ним репутацию человека, который умеет думать независимо, жить на средства своего ума.
— Вы, Самгин, рассуждаете наивно. У вас в голове каша. Невозможно понять: кто вы? Идеалист?
Нет. Скептик? Не похоже.
Да и когда бы вам, юноша, нажить скепсис? Вот у Туробоева скептицизм законен; это мироощущение человека, который хорошо чувствует, что его класс сыграл свою роль
и быстро сползает по наклонной плоскости в небытие.
— Тебе трудно живется? — тихо
и дружелюбно спросил Макаров. Клим решил, что будет значительнее, если он не скажет ни
да, ни
нет,
и промолчал, крепко сжав губы. Пошли пешком, не быстро. Клим чувствовал, что Макаров смотрит на него сбоку печальными глазами. Забивая пальцами под фуражку непослушные вихры, он тихо рассказывал...
— На все вопросы, Самгин, есть только два ответа:
да и нет. Вы, кажется, хотите придумать третий? Это — желание большинства людей, но до сего дня никому еще не удавалось осуществить его.
—
Да, вот
и —
нет его.
И писем
нет,
и меня как будто
нет. Вдруг — влезает в дверь, ласковый, виноватый. Расскажи — где был, что видел? Расскажет что-нибудь не очень удивительное, но все-таки…
— Попер, идол! — завистливо сказал хромой
и вздохнул, почесывая подбородок. — А колокольчик-то этот около, слышь, семнадцати пудов,
да — в лестницу нести. Тут, в округе, против этого кузнеца никого
нет. Он всех бьет. Пробовали
и его, — его, конечно, массыей народа надобно бить — однакож
и это не вышло.
— Правильная оценка. Прекрасная идея. Моя идея.
И поэтому: русская интеллигенция должна понять себя как некое единое целое. Именно. Как, примерно, орден иоаннитов, иезуитов,
да! Интеллигенция, вся, должна стать единой партией, а не дробиться! Это внушается нам всем ходом современности. Это должно бы внушать нам
и чувство самосохранения. У нас
нет друзей, мы — чужестранцы.
Да. Бюрократы
и капиталисты порабощают нас. Для народа мы — чудаки, чужие люди.
—
Нет, ты, Фиона Митревна, послушай! — кричит Усов. — Приехал в Васильсурск испанец дубовую клепку покупать, говорит только по-своему
да по-французски. Ну, Васильсурску не учиться же по-испански,
и начали испанца по-русски учить. Ну, знаешь,
и — научили…
— Людей, которые женщинам покорствуют, наказывать надо, — говорил Диомидов, — наказывать за то, что они в угоду вам захламили, засорили всю жизнь фабриками для пустяков, для шпилек, булавок, духов
и всякие ленты делают, шляпки, колечки, сережки — счету
нет этой дряни!
И никакой духовной жизни от вас
нет, а только стишки,
да картинки,
да романы…
—
Нет, подожди! — продолжал Дмитрий умоляющим голосом
и нелепо разводя руками. — Там — четыре, то есть пять тысяч. Возьми половину, а? Я должен бы отказаться от этих денег в пользу Айно…
да, видишь ли, мне хочется за границу, надобно поучиться…
— Тоже вот
и Любаша: уж как ей хочется, чтобы всем было хорошо, что уж я не знаю как! Опять дома не ночевала, а намедни, прихожу я утром, будить ее — сидит в кресле, спит, один башмак снят, а другой
и снять не успела, как сон ее свалил. Люди к ней так
и ходят, так
и ходят, а женишка-то все
нет да нет! Вчуже обидно, право: девушка сочная, как лимончик…
—
Нет.
Да и спросил бы, так не узнал, — ответил Митрофанов, усмехаясь.
—
Да — как же, — обиженно заговорил Косарев. — Али это порядок: хлеб воровать?
Нет, господин, я своевольства не признаю. Конечно:
и есть — надо,
и сеять — пора. Ну, все-таки: начальство-то знает что-нибудь али — не знает?
— Нуте-ко, давайте закусим на сон грядущий. Я без этого — не могу, привычка. Я, знаете, четверо суток провел с дамой купеческого сословия, вдовой
и за тридцать лет, — сами вообразите, что это значит! Так
и то, ночами, среди сладостных трудов любви, нет-нет
да и скушаю чего-нибудь. «Извини, говорю, машер…» [Моя дорогая… (франц.)]
— Вообще выходило у него так, что интеллигенция — приказчица рабочего класса, не более, — говорил Суслов, морщась, накладывая ложкой варенье в стакан чаю. — «
Нет, сказал я ему, приказчики революций не делают, вожди, вожди нужны, а не приказчики!» Вы, марксисты, по дурному примеру немцев, действительно становитесь в позицию приказчиков рабочего класса, но у немцев есть Бебель, Адлер
да — мало ли? А у вас — таких
нет,
да и не дай бог, чтоб явились… провожать рабочих в Кремль, на поклонение царю…
— Братья, спаянные кровью! Так
и пиши: спаянные кровью,
да! У нас
нет больше царя! — он остановился, спрашивая: — У нас или у вас? Пиши: у вас.
—
Да так… посмотреть, — устало ответил Иноков
и, позевнув, продолжал: — Вот
и сюда приехал вчера, тоже не знаю зачем. Все здесь известно мне, никого у меня
нет.
Самгин молчал.
Да, политического руководства не было, вождей —
нет. Теперь, после жалобных слов Брагина, он понял, что чувство удовлетворения, испытанное им после демонстрации, именно тем
и вызвано: вождей —
нет, партии социалистов никакой роли не играют в движении рабочих. Интеллигенты, участники демонстрации, — благодушные люди, которым литература привила с детства «любовь к народу». Вот кто они, не больше.
—
Нет, уж это вы отложите на вчера, — протестующе заговорил адвокат. — Эти ваши рабочие устроили в Петербурге какой-то парламент
да и здесь хотят того же. Если нам дорога конституция…
—
Да —
нет! Как же можно? Что вы… что… Ну… боже мой… —
И вдруг, не своим голосом, он страшно крикнул...
«Почему у нее
нет детей? Она вовсе не похожа на женщину, чувство которой подавлено разумом,
да и — существуют ли такие? Не желает портить фигуру, пасует перед страхом боли? Говорит она своеобразно, но это еще не значит, что она так же
и думает. Можно сказать, что она не похожа ни на одну из женщин, знакомых мне».
— Почему — странно? — тотчас откликнулась она, подняв брови. —
Да я
и не шучу, это у меня стиль такой, приучилась говорить о премудростях просто, как о домашних делах. Меня очень серьезно занимают люди, которые искали-искали свободы духа
и вот будто — нашли, а свободой-то оказалась бесцельность, надмирная пустота какая-то. Пустота,
и —
нет в ней никакой иной точки опоры для человека, кроме его вымысла.
—
Нет, — резко сказала она. — То есть —
да, сочувствовала, когда не видела ее революционного смысла. Выселить зажиточных из деревни — это значит обессилить деревню
и оставить хуторян такими же беззащитными, как помещиков. — Откинулась на спинку кресла
и, сняв очки, укоризненно покачала головою, глядя на Самгина темными глазами в кружках воспаленных век.
«
Да, она объяснила себя, но — не стала понятней,
нет! Она объяснила свое поведение, но не противоречие между ее умом
и… верованиями».
— А голубям — башки свернуть. Зажарить.
Нет, — в самом деле, — угрюмо продолжал Безбедов. — До самоубийства дойти можно. Вы идете лесом или — все равно — полем, ночь, темнота, на земле, под ногами, какие-то шишки. Кругом — чертовщина: революции, экспроприации, виселицы,
и… вообще — деваться некуда! Нужно, чтоб пред вами что-то светилось. Пусть даже
и не светится, а просто: существует.
Да — черт с ней — пусть
и не существует, а выдумано, вот — чертей выдумали, а верят, что они есть.
—
Да, как будто нахальнее стал, — согласилась она, разглаживая на столе документы, вынутые из пакета. Помолчав, она сказала: — Жалуется, что никто у нас ничего не знает
и хороших «Путеводителей»
нет. Вот что, Клим Иванович, он все-таки едет на Урал,
и ему нужен русский компаньон, — я, конечно, указала на тебя. Почему? — спросишь ты. А — мне очень хочется знать, что он будет делать там. Говорит, что поездка займет недели три, оплачивает дорогу, содержание
и — сто рублей в неделю. Что ты скажешь?
— Ну, что ж такое? Револьвер
и у меня есть,
да, наверное,
и у многих. А вот что убитых
нет, это подозрительно! Это, знаете…
— О,
нет! Это меня не… удовлетворяет. Я — сломал ногу. Это будет материальный убиток,
да!
И я не уйду здесь. Я требую доктора… — Офицер подвинулся к нему
и стал успокаивать, а судейский спросил Самгина, не заметил ли он в вагоне человека, который внешне отличался бы чем-нибудь от пассажира первого класса?
— Ну
да, понятно! Торговать деньгами легче, спокойней, чем строить заводы, фабрики, возиться с рабочими, — проговорила Марина, вставая
и хлопая портфелем по своему колену. —
Нет, Гриша, тут банкира мало, нужен крупный чиновник или какой-нибудь придворный… Ну, мне — пора, если я не смогу вернуться через час, — я позвоню вам…
и вы свободны…
Большевик, — волевой тип, крайне полезный в стране, где люди быстро устают болтаться между
да и нет.
— А вы убеждены в достоверности знания?
Да и — при чем здесь научное знание? Научной этики —
нет, не может быть, а весь мир жаждет именно этики, которую может создать только метафизика, да-с!
— Но —
нет! Хлыстовство — балаган. За ним скрывалось что-то другое. Хлыстовство — маскировка. Она была жадна, деньги любила. Муж ее давал мне на нужды партии щедрее. Я смотрел на него как на кандидата в революционеры. Имел основания. Он
и о деревне правильно рассуждал, в эсеры не годился.
Да, вот что я могу сказать о ней.
Здесь, конечно, нет-нет
да и услышишь человечье слово, здесь люди памятливы, пятый год не забывают.
— Пестрая мы нация, Клим Иванович, чудаковатая нация, — продолжал Дронов, помолчав, потише, задумчивее, сняв шапку с колена, положил ее на стол
и, задев лампу, едва не опрокинул ее. — Удивительные люди водятся у нас,
и много их,
и всем некуда себя сунуть. В революцию? Вот прошумела она, усмехнулась,
да —
и нет ее. Ты скажешь — будет! Не спорю. По всем видимостям — будет. Но мужичок очень напугал. Организаторов революции частью истребили, частью — припрятали в каторгу, а многие — сами спрятались.
«
Да, — соображал Самгин. — Возможно, что где-то действует Кутузов. Если не арестован в Москве в числе «семерки» ЦК. Еврейка эта, видимо, злое существо. Большевичка. Что такое Шемякин? Таисья, конечно, уйдет к нему. Если он позовет ее.
Нет, будет полезнее, если я займусь литературой. Газета не уйдет. Когда я приобрету имя в литературе, — можно будет подумать
и о газете. Без Дронова.
Да,
да, без него…»
— Это я знаю, — согласился Дронов, потирая лоб. — Она, брат…
Да. Она вместо матери была для меня. Смешно?
Нет, не смешно. Была, — пробормотал он
и заговорил еще трезвей: — Очень уважала тебя
и ждала, что ты… что-то скажешь, объяснишь. Потом узнала, что ты, под Новый год, сказал какую-то речь…
— «Глас народа — глас божий»?
Нет,
нет! Народ говорит только о вещественном, о материальном, но — таинственная мысль народа, мечта его о царствии божием —
да! Это святые мысль
и мечта. Святость требует притворства —
да,
да! Святость требует маски. Разве мы не знаем святых, которые притворялись юродивыми Христа ради, блаженными, дурачками? Они делали это для того, чтоб мы не отвергли их, не осмеяли святость их пошлым смехом нашим…
—
Да, конечно.
И кто не понимает этого, тот не понимает Францию. Это у вас возможны города, вот такие, пришитые сбоку, как этот. Я не понимаю: что выражает Петербург? Вы потому все такие растрепанные, что у вас
нет центра,
нет своего Парижа. Поэтому все у вас — неясно, запутано, бессвязно. Вот, например, — ты. Почему ты не депутат, не в Думе? Ты — умный, знающий, но — где, в чем твое честолюбие?
—
Нет, извините. Если Плеханов высмеивает пораженцев
и Каутский
и Вандервельде — тоже, так я говорю: пораженцев — брить! Да-с. Брить половину головы, как брили осужденным на каторгу! Чтоб я видел… чтоб все видели — пораженец, сиречь — враг!
Да,
да!
—
Да, — забывая о человеке Достоевского, о наиболее свободном человеке, которого осмелилась изобразить литература, — сказал литератор, покачивая красивой головой. — Но следует идти дальше Достоевского — к последней свободе, к той, которую дает только ощущение трагизма жизни… Что значит одиночество в Москве сравнительно с одиночеством во вселенной? В пустоте, где только вещество
и нет бога?
— Мне поставлен вопрос: что делать интеллигенции? Ясно: оставаться служащей капиталу, довольствуясь реформами, которые предоставят полную свободу слову
и делу капиталистов. Так же ясно: идти с пролетариатом к революции социальной.
Да или
нет, третье решение логика исключает, но психология — допускает,
и поэтому логически беззаконно существуют меньшевики, эсеры, даже какие-то народные социалисты.