— Толстой-то, а? В мое время… в годы юности, молодости моей, — Чернышевский, Добролюбов, Некрасов — впереди его были. Читали их, как отцов церкви, я ведь семинарист. Верования строились по глаголам их. Толстой незаметен был. Тогда учились
думать о народе, а не о себе. Он — о себе начал. С него и пошло это… вращение человека вокруг себя самого. Каламбур тут возможен: вращение вокруг частности — отвращение от целого… Ну — до свидания… Ухо чего-то болит… Прошу…
Неточные совпадения
Он не умел
думать о России,
народе, человечестве, интеллигенции, все это было далеко от него.
«Идиоты!» —
думал Клим. Ему вспоминались безмолвные слезы бабушки пред развалинами ее дома, вспоминались уличные сцены, драки мастеровых, буйства пьяных мужиков у дверей базарных трактиров на городской площади против гимназии и снова слезы бабушки, сердито-насмешливые словечки Варавки
о народе, пьяном, хитром и ленивом. Казалось даже, что после истории с Маргаритой все люди стали хуже: и богомольный, благообразный старик дворник Степан, и молчаливая, толстая Феня, неутомимо пожиравшая все сладкое.
«
Народ», —
думал он, внутренне усмехаясь, слушая, как память подсказывает ему жаркие речи
о любви к
народу,
о необходимости работать для просвещения его.
— Достоевский обольщен каторгой. Что такое его каторга? Парад. Он инспектором на параде, на каторге-то был. И всю жизнь ничего не умел писать, кроме каторжников, а праведный человек у него «Идиот».
Народа он не знал,
о нем не
думал.
— Давно. Должен сознаться, что я… редко пишу ему. Он отвечает мне поучениями, как надо жить,
думать, веровать. Рекомендует книги… вроде бездарного сочинения Пругавина
о «Запросах
народа и обязанностях интеллигенции». Его письма кажутся мне наивнейшей риторикой, совершенно несовместной с торговлей дубовой клепкой. Он хочет, чтоб я унаследовал те привычки
думать, от которых сам он, вероятно, уже отказался.
— Возьмем на прицел глаза и ума такое происшествие: приходят к молодому царю некоторые простодушные люди и предлагают: ты бы, твое величество, выбрал из
народа людей поумнее для свободного разговора, как лучше устроить жизнь. А он им отвечает: это затея бессмысленная. А водочная торговля вся в его руках. И — всякие налоги. Вот
о чем надобно
думать…
— Он играл в преферанс, а
думал о том, что английский
народ глупеет от спорта; это волновало его, и он всегда проигрывал. Но ему любили за то, что проигрывал, и — не в карты — он выигрывал. Такой он был… смешной, смешной!
И, знаете, иной раз, как шилом уколет, как
подумаешь, что по-настоящему
о народе заботятся, не щадя себя, только политические преступники… то есть не преступники, конечно, а… роман «Овод» или «Спартак» изволили читать?
«Ведь не так давно стояли же на коленях пред ним, —
думал Самгин. — Это был бы смертельный удар революционному движению и начало каких-то новых отношений между царем и
народом, быть может, именно тех,
о которых мечтали славянофилы…»
— Мало ли чего не говорим,
о чем
думаем. Ты тоже не всякую правду скажешь, у всех она — для себя красненька, для других темненька.
Народ…
Из основного противоречия, указанного нами во взгляде г. Жеребцова, очевидно уже, что он, несмотря на объявление себя ревностным патриотом и защитником народности, вовсе не
думал о народе русском, сочиняя свои воззрения.
Неточные совпадения
Гм! гм! Читатель благородный, // Здорова ль ваша вся родня? // Позвольте: может быть, угодно // Теперь узнать вам от меня, // Что значит именно родные. // Родные люди вот какие: // Мы их обязаны ласкать, // Любить, душевно уважать // И, по обычаю
народа, //
О Рождестве их навещать // Или по почте поздравлять, // Чтоб остальное время года // Не
думали о нас они… // Итак, дай Бог им долги дни!
И где такой
народ благочестивой, // C которым
думаешь ты жить в ладу?» — // «
О, я прямёхонько иду // В леса Аркадии счастливой.
Когда он
думал и говорил
о том, что даст революция
народу, он всегда представлял себе тот самый
народ, из которого он вышел, в тех же почти условиях, но только с землей и без господ и чиновников.
Лошадь вялой рысцой, постукивая равномерно подковами по пыльной и неровной мостовой, тащилась по улицам; извозчик беспрестанно задремывал; Нехлюдов же сидел, ни
о чем не
думая, равнодушно глядя перед собою. На спуске улицы, против ворот большого дома, стояла кучка
народа и конвойный с ружьем. Нехлюдов остановил извозчика.
Силы
народа,
о котором не без основания
думают, что он устремлен к внутренней духовной жизни, отдаются колоссу государственности, превращающему все в свое орудие.