Неточные совпадения
Климу казалось, что Борис никогда ни
о чем не
думает, заранее зная, как и что надобно делать. Только однажды, раздосадованный вялостью товарищей, он возмечтал...
Из всех взрослых мама самая трудная,
о ней почти нечего
думать, как
о странице тетради, на которой еще ничего не написано.
Клим
думал, но не
о том, что такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья, а
о том, почему, за что не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит
о нем всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина, как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала...
О многом нужно было
думать Климу, и эта обязанность становилась все более трудной.
Нянька была единственным человеком, который пролил тихие слезы над гробом усопшей. После похорон, за обедом, Иван Акимович Самгин сказал краткую и благодарную речь
о людях, которые умеют жить, не мешая ближним своим. Аким Васильевич Самгин,
подумав, произнес...
—
О, господи, тебе рано
думать о таких вещах! — взволнованно и сердито сказала мать. Потом вытерла алые губы свои платком и прибавила мягче...
— Ну, да! Ты
подумай: вот он влюбится в какую-нибудь девочку, и ему нужно будет рассказать все
о себе, а — как же расскажешь, что высекли?
— Вот уж почти два года ни
о чем не могу
думать, только
о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне
о книжках,
о разных поэзиях, а я
думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
Клим сел на скамью и долго сидел, ни
о чем не
думая, видя пред собою только лица Игоря и Варавки, желая, чтоб Игоря хорошенько высекли, а Лидию…
Клим
подумал, что это сказано метко, и с той поры ему показалось, что во флигель выметено из дома все то,
о чем шумели в доме лет десять тому назад.
— Они так говорят, как будто сильный дождь, я иду под зонтиком и не слышу,
о чем
думаю.
О Макарове уже нельзя было
думать, не
думая о Лидии. При Лидии Макаров становится возбужденным, говорит громче, более дерзко и насмешливо, чем всегда. Но резкое лицо его становится мягче, глаза играют веселее.
«Как все просто, в сущности», —
подумал он, глядя исподлобья на Макарова, который жарко говорил
о трубадурах, турнирах, дуэлях.
— Странно, что существуют люди, которые могут
думать не только
о себе. Мне кажется, что в этом есть что-то безумное. Или — искусственное.
— Нужно забыть
о себе. Этого хотят многие, я
думаю. Не такие, конечно, как Яков Акимович. Он… я не знаю, как это сказать… он бросил себя в жертву идее сразу и навсегда…
Он не умел
думать о России, народе, человечестве, интеллигенции, все это было далеко от него.
Он не пытался взнуздать слушателя своими мыслями, а только рассказывал
о том, что
думает, и, видимо, мало интересовался, слушают ли его.
Эти размышления позволяли Климу
думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя себя другим человеком, как будто вырос за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия к себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение, вел себя сдержанно, как всегда, и
думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не так жадно и много, как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он не
о том, что
думает.
— Кажется, я поступил бестактно, — сознался Клим,
думая о Дронове, но рассказав
о Лидии и Макарове.
Клим вздохнул, послушал, как тишина поглощает грохот экипажа, хотел
подумать о дяде, заключить его в рамку каких-то очень значительных слов, но в голове его ныл, точно комар, обидный вопрос...
Вопрос этот, не пуская к Маргарите, не позволял
думать ни
о чем, кроме нее.
Он привык относиться к ней снисходительно, иронически и впервые
думал о девушке со всею серьезностью, на которую был способен.
А вспомнив ее слова
о трех заботливых матерях,
подумал, что, может быть, на попечении Маргариты, кроме его, было еще двое таких же, как он.
Теперь, когда ее поучения всплывали пред ним, он удивлялся их обилию, однообразию и готов был
думать, что Рита говорила с ним, может быть, по требованию ее совести, для того, чтоб намеками предупредить его
о своем обмане.
Но, и со злостью
думая о Рите, он ощущал, что в нем растет унизительное желание пойти к ней, а это еще более злило его. Он нашел исход злобе своей, направив ее на рабочих.
«Идиоты!» —
думал Клим. Ему вспоминались безмолвные слезы бабушки пред развалинами ее дома, вспоминались уличные сцены, драки мастеровых, буйства пьяных мужиков у дверей базарных трактиров на городской площади против гимназии и снова слезы бабушки, сердито-насмешливые словечки Варавки
о народе, пьяном, хитром и ленивом. Казалось даже, что после истории с Маргаритой все люди стали хуже: и богомольный, благообразный старик дворник Степан, и молчаливая, толстая Феня, неутомимо пожиравшая все сладкое.
«Народ», —
думал он, внутренне усмехаясь, слушая, как память подсказывает ему жаркие речи
о любви к народу,
о необходимости работать для просвещения его.
Макаров ходил пешком по деревням, монастырям, рассказывал об этом, как
о путешествии по чужой стране, но
о чем бы он ни рассказывал, Клим слышал, что он
думает и говорит
о женщинах,
о любви.
Клим знал, что на эти вопросы он мог бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал,
думая, что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал
о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
Когда в линию его размышлений вторгалась Лидия, он уже не мог
думать ни
о чем, кроме нее.
Но, когда он видел ее пред собою не в памяти, а во плоти, в нем возникал почти враждебный интерес к ней; хотелось следить за каждым ее шагом, знать, что она
думает,
о чем говорит с Алиной, с отцом, хотелось уличить ее в чем-то.
— Не заставляй
думать, будто ты сожалеешь
о том, что помешал товарищу убить себя.
Вполголоса, скучно повторяя знакомые Климу суждения
о Лидии, Макарове и явно опасаясь сказать что-то лишнее, она ходила по ковру гостиной, сын молча слушал ее речь человека, уверенного, что он говорит всегда самое умное и нужное, и вдруг
подумал: а чем отличается любовь ее и Варавки от любви, которую знает, которой учит Маргарита?
У себя в комнате, сбросив сюртук, он
подумал, что хорошо бы сбросить вот так же всю эту вдумчивость, путаницу чувств и мыслей и жить просто, как живут другие, не смущаясь говорить все глупости, которые подвернутся на язык, забывать все премудрости Томилина, Варавки… И забыть бы
о Дронове.
— Я отношусь к Лиде дружески, и, естественно, меня несколько пугает ее история с Макаровым, человеком, конечно, не достойным ее. Быть может, я говорил с нею
о нем несколько горячо, несдержанно. Я
думаю, что это — все, а остальное — от воображения.
«Большинство людей обязано покорно подчиняться своему назначению — быть сырым материалом истории. Им, как, например, пеньке, не нужно
думать о том, какой толщины и прочности совьют из них веревку и для какой цели она необходима».
«Как везде, —
подумал Клим. — Нет ничего,
о чем бы не спорили».
Клим шагал безвольно, в состоянии самозабвения, ни
о чем не
думая, и слышал густой альт Марины...
И, очевидно,
думая не
о том, что говорит, прибавил непоследовательно...
Ночами, лежа в постели, Самгин улыбался,
думая о том, как быстро и просто он привлек симпатии к себе, он был уверен, что это ему вполне удалось.
Помолчав минуту, она снова спросила: что Клим
думает о Марине? И снова, не ожидая ответа, рассказала...
— Вы умеете
думать о бесполезности существования?
Клим чувствовал, что вино, запах духов и стихи необычно опьяняют его. Он постепенно подчинялся неизведанной скуке, которая, все обесцвечивая, вызывала желание не двигаться, ничего не слышать, не
думать ни
о чем. Он и не
думал, прислушиваясь, как исчезает в нем тяжелое впечатление речей девушки.
«Больной человек. Естественно, что она
думает и говорит
о смерти. Мысли этого порядка —
о цели бытия и прочем — не для нее, а для здоровых людей. Для Кутузова, например… Для Томилина».
Он заставил себя еще
подумать о Нехаевой, но думалось
о ней уже благожелательно. В том, что она сделала, не было, в сущности, ничего необычного: каждая девушка хочет быть женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены, и, кажется, она сильно оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал все более твердо и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев на востоке, стало еще холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно, расскажет, что он не ночевал дома.
Он смотрел в расширенные зрачки ее полубезумных глаз, и они открывали ему в глубине своей нечто,
о чем он невольно
подумал...
Клим, слушая ее,
думал о том, что провинция торжественнее и радостней, чем этот холодный город, дважды аккуратно и скучно разрезанный вдоль: рекою, сдавленной гранитом, и бесконечным каналом Невского, тоже как будто прорубленного сквозь камень. И ожившими камнями двигались по проспекту люди, катились кареты, запряженные машиноподобными лошадями. Медный звон среди каменных стен пел не так благозвучно, как в деревянной провинции.
— У вас, Кутузов, неприятная манера стоять, выдвинув левую ногу вперед. Это значит: вы уже считаете себя вождем и
думаете о монументе…
Он робел еще больше, ожидая, что вот сейчас она спросит его: как он
думает о дальнейших отношениях между ними?