Неточные совпадения
Клим был слаб здоровьем, и
это усиливало любовь матери; отец чувствовал себя виноватым
в том, что дал сыну неудачное имя, бабушка, находя имя «мужицким», считала, что ребенка обидели, а чадолюбивый дед Клима, организатор и почетный попечитель ремесленного училища для сирот, увлекался педагогикой, гигиеной и, явно предпочитая слабенького Клима здоровому Дмитрию, тоже отягчал внука усиленными заботами о нем.
Когда герои были уничтожены, они — как
это всегда бывает — оказались виновными
в том, что, возбудив надежды, не могли осуществить их. Люди, которые издали благосклонно следили за неравной борьбой, были угнетены поражением более тяжко, чем друзья борцов, оставшиеся
в живых. Многие немедля и благоразумно закрыли двери домов своих пред осколками группы героев, которые еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли только скомпрометировать.
Гениальнейший художник, который так изумительно тонко чувствовал силу зла, что казался творцом его, дьяволом, разоблачающим самого себя, — художник
этот,
в стране, где большинство господ было такими же рабами, как их слуги, истерически кричал...
Взрослые пили чай среди комнаты, за круглым столом, под лампой с белым абажуром, придуманным Самгиным: абажур отражал свет не вниз, на стол, а
в потолок; от
этого по комнате разливался скучный полумрак, а
в трех углах ее было темно, почти как ночью.
Но чаще Клим, слушая отца, удивлялся: как он забыл о том, что помнит отец? Нет, отец не выдумал, ведь и мама тоже говорит, что
в нем, Климе, много необыкновенного, она даже объясняет, отчего
это явилось.
Выдумывать было не легко, но он понимал, что именно за
это все
в доме, исключая Настоящего Старика, любят его больше, чем брата Дмитрия. Даже доктор Сомов, когда шли кататься
в лодках и Клим с братом обогнали его, — даже угрюмый доктор, лениво шагавший под руку с мамой, сказал ей...
Клим знал, что народ —
это мужики и бабы, живущие
в деревнях, они по средам приезжают
в город продавать дрова, грибы, картофель и капусту.
Это был высокий старик
в шапке волос, курчавых, точно овчина, грязно-серая борода обросла его лицо от глаз до шеи, сизая шишка носа едва заметна на лице, рта совсем не видно, а на месте глаз тускло светятся осколки мутных стекол.
Взрослые говорили о нем с сожалением, милостыню давали ему почтительно, Климу казалось, что они
в чем-то виноваты пред
этим нищим и, пожалуй, даже немножко боятся его, так же, как боялся Клим. Отец восхищался...
По ее рассказам, нищий
этот был великий грешник и злодей,
в голодный год он продавал людям муку с песком, с известкой, судился за
это, истратил все деньги свои на подкупы судей и хотя мог бы жить
в скромной бедности, но вот нищенствует.
— Ино-ска-за-тель-но. Бог —
это народ, Авраам — вождь народа; сына своего он отдает
в жертву не богу, а народу. Видишь, как просто?
Отец говорил долго, но сын уже не слушал его, и с
этого вечера народ встал перед ним
в новом освещении, не менее туманном, чем раньше, но еще более страшноватом.
Бабушку никто не любил. Клим, видя
это, догадался, что он неплохо сделает, показывая, что только он любит одинокую старуху. Он охотно слушал ее рассказы о таинственном доме. Но
в день своего рождения бабушка повела Клима гулять и
в одной из улиц города,
в глубине большого двора, указала ему неуклюжее, серое, ветхое здание
в пять окон, разделенных тремя колоннами, с развалившимся крыльцом, с мезонином
в два окна.
Он жил
в мезонине Самгина уже второй год, ни
в чем не изменяясь, так же, как не изменился за
это время самовар.
— Нет, — как он любит общество взрослых! — удивлялся отец. После
этих слов Клим спокойно шел
в свою комнату, зная, что он сделал то, чего хотел, — заставил взрослых еще раз обратить внимание на него.
Клим догадывался, что они завидуют его славе, — славе мальчика исключительных способностей, но все-таки
это обижало его, вызывая
в нем то грусть, то раздражение.
Он смущался и досадовал, видя, что девочка возвращает его к детскому, глупенькому, но он не мог, не умел убедить ее
в своей значительности;
это было уже потому трудно, что Лида могла говорить непрерывно целый час, но не слушала его и не отвечала на вопросы.
Рассказывая, она крепко сжимала пальцы рук
в кулачок и, покачиваясь, размеренно пристукивала кулачком по коленям своим. Голос ее звучал все тише, все менее оживленно, наконец она говорила как бы сквозь дрему и вызывала
этим у Клима грустное чувство.
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить с нею, но не решался на
это, боясь, что Лида рассердится. Находя ее самой интересной из всех знакомых девочек, он гордился тем, что Лидия относится к нему лучше, чем другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая
в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал себя обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
Из всех сказок Андерсена Сомовой особенно нравилась «Пастушка и трубочист».
В тихие часы она просила Лидию читать
эту сказку вслух и, слушая, тихо, бесстыдно плакала. Борис Варавка ворчал, хмурясь...
Климу чаще всего навязывали унизительные обязанности конюха, он вытаскивал из-под стола лошадей, зверей и подозревал, что
эту службу возлагают на него нарочно, чтоб унизить. И вообще игра
в цирк не нравилась ему, как и другие игры, крикливые, быстро надоедавшие. Отказываясь от участия
в игре, он уходил
в «публику», на диван, где сидели Павла и сестра милосердия, а Борис ворчал...
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил
эту музыку злой, как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала петь густым голосом,
в нос и тоже злобно. Слова ее песен были странно изломаны, связь их непонятна, и от
этого воющего пения
в комнате становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
Это нельзя было понять, тем более нельзя, что
в первый же день знакомства Борис поссорился с Туробоевым, а через несколько дней они жестоко, до слез и крови, подрались.
Борис вел себя, точно обожженный, что-то судорожное явилось
в нем, как будто он, торопясь переиграть все игры, боится, что не успеет сделать
это.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав
в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился
в год, когда отец его воевал с турками, попал
в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об
этом, выгнала из дома мать и бабушку и что мать очень хотела уйти
в Турцию, но бабушка не пустила ее.
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим еще раз услышал не мало такого, что укрепило его
в праве и необходимости выдумывать себя, а вместе с
этим вызвало
в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же день он спросил Ивана...
В комнате
этой всегда было жарко, стоял душный запах кошек и голубиного помета.
Ревниво наблюдая за ним, Самгин видел, что Дронов стремится обогнать его
в успехах и легко достигает
этого.
— Чертище, — называл он инженера и рассказывал о нем: Варавка сначала был ямщиком, а потом — конокрадом, оттого и разбогател.
Этот рассказ изумил Клима до немоты, он знал, что Варавка сын помещика, родился
в Кишиневе, учился
в Петербурге и Вене, затем приехал сюда
в город и живет здесь уж седьмой год. Когда он возмущенно рассказал
это Дронову, тот, тряхнув головой, пробормотал...
Да, Иван Дронов был неприятный, даже противный мальчик, но Клим, видя, что отец, дед, учитель восхищаются его способностями, чувствовал
в нем соперника, ревновал, завидовал, огорчался. А все-таки Дронов притягивал его, и часто недобрые чувства к
этому мальчику исчезали пред вспышками интереса и симпатии к нему.
Дронов не возразил ему. Клим понимал, что Дронов выдумывает, но он так убедительно спокойно рассказывал о своих видениях, что Клим чувствовал желание принять ложь как правду.
В конце концов Клим не мог понять, как именно относится он к
этому мальчику, который все сильнее и привлекал и отталкивал его.
Вступительный экзамен
в гимназию Дронов сдал блестяще, Клим — не выдержал.
Это настолько сильно задело его, что, придя домой, он ткнулся головой
в колена матери и зарыдал. Мать ласково успокаивала его, сказала много милых слов и даже похвалила...
Она заплетает свои лунные волосы
в длинную косу и укладывает ее на голове
в три круга,
это делает ее очень высокой, гораздо выше отца.
Вытирая шарфом лицо свое, мать заговорила уже не сердито, а тем уверенным голосом, каким она объясняла непонятную путаницу
в нотах, давая Климу уроки музыки. Она сказала, что учитель снял с юбки ее гусеницу и только, а ног не обнимал,
это было бы неприлично.
Мать нежно гладила горячей рукой его лицо. Он не стал больше говорить об учителе, он только заметил: Варавка тоже не любит учителя. И почувствовал, что рука матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его
в подушку. А когда она ушла, он, засыпая, подумал: как
это странно! Взрослые находят, что он выдумывает именно тогда, когда он говорит правду.
—
В сущности,
в сущности, — передразнивал Варавка. — Черт ее побери,
эту вашу сущность! Гораздо важнее тот факт, что Карл Великий издавал законы о куроводстве и торговле яйцами.
Она записала
эти слова на обложке тетради Клима, но забыла списать их с нее, и, не попав
в яму ее памяти, они сгорели
в печи.
Это Варавка говорил...
—
Это герои Великой Французской революции, а
этот господин — граф Мирабо, — объяснил учитель и, усмехаясь, осведомился: —
В ненужных вещах нашел, говоришь?
Клим открыл
в доме даже целую комнату, почти до потолка набитую поломанной мебелью и множеством вещей, былое назначение которых уже являлось непонятным, даже таинственным. Как будто все
эти пыльные вещи вдруг, толпою вбежали
в комнату, испуганные, может быть, пожаром;
в ужасе они нагромоздились одна на другую, ломаясь, разбиваясь, переломали друг друга и умерли. Было грустно смотреть на
этот хаос, было жалко изломанных вещей.
Она приказала им сбегать за Таней Куликовой, — все знакомые
этой девицы возлагали на нее обязанность активного участия
в их драмах.
— Просто — тебе стыдно сказать правду, — заявила Люба. — А я знаю, что урод, и у меня еще скверный характер,
это и папа и мама говорят. Мне нужно уйти
в монахини… Не хочу больше сидеть здесь.
Ему казалось, что бабушка так хорошо привыкла жить с книжкой
в руках, с пренебрежительной улыбкой на толстом, важном лице, с неизменной любовью к бульону из курицы, что
этой жизнью она может жить бесконечно долго, никому не мешая.
Клим сидел с другого бока ее, слышал
этот шепот и видел, что смерть бабушки никого не огорчила, а для него даже оказалась полезной: мать отдала ему уютную бабушкину комнату с окном
в сад и молочно-белой кафельной печкой
в углу.
Это было очень хорошо, потому что жить
в одной комнате с братом становилось беспокойно и неприятно.
Тогда, испуганный
этим, он спрятался под защиту скуки, окутав ею себя, как облаком. Он ходил солидной походкой, заложив руки за спину, как Томилин, имея вид мальчика, который занят чем-то очень серьезным и далеким от шалостей и буйных игр. Время от времени жизнь помогала ему задумываться искренно:
в середине сентября,
в дождливую ночь, доктор Сомов застрелился на могиле жены своей.
Он преподавал русский язык и географию, мальчики прозвали его Недоделанный, потому что левое ухо старика было меньше правого, хотя настолько незаметно, что, даже когда Климу указали на
это, он не сразу убедился
в разномерности ушей учителя.
Он снова молчал, как будто заснув с открытыми глазами. Клим видел сбоку фарфоровый, блестящий белок,
это напомнило ему мертвый глаз доктора Сомова. Он понимал, что, рассуждая о выдумке, учитель беседует сам с собой, забыв о нем, ученике. И нередко Клим ждал, что вот сейчас учитель скажет что-то о матери, о том, как он
в саду обнимал ноги ее. Но учитель говорил...
— Полезная выдумка ставится
в форме вопросительной,
в форме догадки: может быть,
это — так? Заранее честно допускается, что, может быть,
это и не так. Выдумки вредные всегда носят форму утверждения:
это именно так, а не иначе. Отсюда заблуждения и ошибки и… вообще. Да.
Клим слушал
эти речи внимательно и очень старался закрепить их
в памяти своей. Он чувствовал благодарность к учителю: человек, ни на кого не похожий, никем не любимый, говорил с ним, как со взрослым и равным себе.
Это было очень полезно: запоминая не совсем обычные фразы учителя, Клим пускал их
в оборот, как свои, и
этим укреплял за собой репутацию умника.
Но иногда рыжий пугал его: забывая о присутствии ученика, он говорил так много, долго и непонятно, что Климу нужно было кашлянуть, ударить каблуком
в пол, уронить книгу и
этим напомнить учителю о себе. Однако и шум не всегда будил Томилина, он продолжал говорить, лицо его каменело, глаза напряженно выкатывались, и Клим ждал, что вот сейчас Томилин закричит, как жена доктора...